Холодом смотрит небо из звёзд

17 декабря 2002 год.

Чуть подморозило. Утром минус восемнадцать, а вечером опять тепло – всего минус десять! Почти полная луна. – Красавица! Взошла над лесом в три часа дня. Лунный круг виден и утром, и на закате солнца. Утром в девять, в десять часов Луна находится почти напротив окна избы, стоит высоко – почти в зените.

Охотясь, подняли двух рябчиков из-под снега и одного глухаря. Удивилась, что боровая птица столь рано запрятались в сугроб на ночлег. Кормлю Серого белками. Без мяса пёс не работает и сильно мёрзнет. Одной белки лайке вполне хватает на день (не считая каш и прочего съестного). Пёс выбегивается до изнеможения, – совсем не жалеет себя. – Худющий! Спать завожу в избу, чтобы волки не утащили прямо из сенок избы. В тепле, у печи, пёс отогревается, растаивает и отдыхает. Сильно мёрзнет! – Шерсть зимняя не нарастает у него никак. Лишь затапливаю печь, Серый тут же укладывается рядом. Специально освободила ему местечко от дров за печью.

Сегодня расставила ловушки на юг от Хапаяна, в пяти километрах от избы и возле избы поставила под заячью тропу. – Нужно мясо! – И не столько мне, сколько Серке. Я – то хожу в десять раз меньшее расстояние, чем пёс галопом выбегивает, ища нам пропитание. Серый успевает обежать все наши путики, пока я ползу километр.

Случается, – уйдёт, и часами его нет. Сильно оттого беспокоюсь, опасаюсь как бы волки не задрали. Порой до ночи пса нет, – держит соболя или лося, ожидая меня. Да далеко и не слышно, где лает, не понять. На призывный зов лайки не прийти из-за ночи и усталости. Испытываю в такие моменты вину перед трудягой. И как же радуешься, всех богов благодаришь, когда пёс бросает и прибегает живой! – Самое главное, – живой! Случается и глубокой ночью уже приходит, едва переставляя от усталости лапы, весь в куржаке! – Вязкий очень! – С ума сходишь от страха и натянутых нервов. Каждые пять минут выходишь, слушаешь, свистишь и молишься, чтобы собака вернулась, бросила работу. И не ешь, и не пьёшь, и дела из рук валятся. Что только не передумаешь?!.. – Сердце в клочья!.. – Собака в тайге, то не собака, то родной человек! Не описать словами радость, когда из темноты на зов по лыжне подбегает весь в куржаке, худющий, голодный самый надёжный друг. Отдаёшь последнее, изо рта вытаскиваешь и отдаёшь без сожаления…

18 декабря 2002 год.

Этим утром необычно ярко – красный восход солнца. Мороз ослаб. На рассвете совсем теплынь: всего минус десять. Порывами ночью и на заре налетал ветер, раскачивал кедры у самой избы. Тайга надсадно гудела, стряхивая с веток снег.

Днём ясно. Небо – чистое. – Ни облачка! Вечером на заре – красно! Ало! Ало-красный закат у нас в Сибири на ветер! Завтра ожидать ветряной погоды. Дошла сегодня до своей нижней избы. Она стоит на левом берегу реки Манья, на крутом яру. До неё по старой дороге в горы Приполярного Урала около четырнадцати километров. При этом весь путь шла в целик. Обратно идти столько же по расстоянию, только по лыжне. Получается, – прошла за день более тридцати километров. У нижней избы обнаружила следы чужих лыж! – Сосед рыщет, браконьерничая у нас, – наглеет! Их «коренных», а нагл! Страшный тип, – ворюга!

Ночевать не стала, развернулась домой. Подняли на всём пути только пальнушку. Серый опять ушёл надолго за лосем. Пришлось почти весь день ходить одной. Пёс ушёл далеко, не слышно, где лает, а след сразу не подсекла. В ловушку из лески на куропатку кто-то попадался, да порвав, ушёл вместе с веточкой. Зайцы ловушки упорно обходят.

Видела опять след выдры у нижней избы и выше её, у переката. Выдра ныряет в промоины реки за рыбой. Сырок не весь смог спуститься вниз. Реку зашуговало, перекрыло ледовыми плотинами на перекатах. Немало рыбин затёрло льдом в пустоты, вот выдра и радуется – подчищает, кормится. Появилась снова наледь. Вода пошла поверх реки. Внизу, у перекатов, Манья заторошена, а у нижней избы – чиста. Лёд необычного ярко зелёного цвета Словно, – морской! – Красотища! В ледостав вода шла верхом – по льду, придав льдинам особенный цвет и форму. – Необычное завораживающее зрелище! Ощущение, точно нахожусь не в тайге Крайнего Севера Западной Сибири, а на Северном Ледовитом океане, во льдах Арктики.

19 декабря 2002 год.

Утром минус одиннадцать морозца, вечером чуть прохладнее: минус пятнадцать. Наконец, – долгожданное полнолуние! Сейчас можно выходить в село, – подсветки достаточно и ночью. Луна взошла на севере. Вечером опять поднялся ветер. Вчера после заката, ночью и до обеда, разошёлся разгулялся неистово ветер. Лес тоскливо загудел.

Рябчик в три часа дня уже спал в снегу. Он живёт возле нашей избы. Когда мы с Серым уходим на охоту, вылазит из-под снега, кормится берёзовыми почками на берёзах напротив окна. Заметила: птица дыма из трубы не боится и к нам рябец привык. Дымка рябчиков не лает, а я своих, домашних, не стреляю. Интересно за ними наблюдать из окна! Они суетятся, пересвистывают, клюют почки берёзы. …Да и резерв еды на экстренный случай всегда возле стола!..

Снег от тепла уплотняется, оседает. Серый бегает свободно по насту. Наст его держит! Завтра выходим в село.

20 декабря 2002 год.

Пришла домой в село. Температура воздуха на равнине минус девять. Вышла с Маньи, с избы по темноте задолго до рассвета. Накат – нормальный. Скорость нормальная. Лыжи бегут хорошо. Деревья без снега. Ветром снег отряхнуло, оттого бегу сквозь тайгу, не мокнув. Пришла домой глубокой ночью. Дошла без ночевой у костра менее, чем за сутки.

У меня никогда не возникало страха перед лесом. Всегда отчетливо понимала опасность путешествия в одиночку по заснеженной тайге Сибири в морозы за сорок. Там понимаешь реальность опасности. И жизнь зависит только от личного опыта, спокойного рассудка, физического и психологического здоровья и от друга – от верного надёжного пса. Не знаю страха ночи, перешла через него в глубоком детстве осознанно. Переходила целенаправленно с младенчества до юности. В шестнадцать лет фактически ничего, связанного с природой, не боялась. Чётко знала грань, разделяющую жизнь от нежитья, ибо многократно стояла на линии острия, где время сжимается в иное понятие, отличное от секунд и минут.

А вот дома, в селе, от страха частенько трясутся ноги. Знаю, на какую жуть способен человек. В отличии от тайги, в таёжном селе находится женщине опаснее. Главное, – в обществе двуногих женщине нет возможности защититься. И этот непрерывный страх в итоге убивает в душе добро. Люди, видя неординарность человека, стремятся поработить, уничтожить, уровнять с собой. Убеждаюсь миллионы -миллионов раз: лес, Бог, Ангел и собаки – то самые надёжные защитники в современном мире. Лес даёт силы. Ангел – ведёт. Бог вдохновляет. Пёс защищает, кормит, понимает меня; спасает, кидаясь на помощь, осознанно рискует своей и без того короткой жизнью. Бесчисленное число раз меня спасала собака и ни разу не спасал человек!..

Вдвоём с Серкой мы охотились у гор Приполярного Урала этот раз с четвёртого по двадцатое декабря. Жили вдвоём в тайге, вдали от людей, семнадцать дней и ночей. Они пролетели, точно короткий миг. Обидно, что возврата в то прошлое нет. Серого убили «лучшие» наши соседи, как и многих моих друзей – лаек. Он пропал, когда уезжала на несколько дней из села. Ушли на небеса не по своей воле многие друзья, знакомые, родные… – То дикий Север! С дикими нравами и обычаями.

Дневниковая запись. Декабрь 2002. Манья.

***

Перелистывая страницы давнего своего дневника за декабрь 2002 год. Вспоминаю своего пса Серого. И словно наяву всплывает в зрительных образах его серый силуэт с льдинками на усах в морозном тумане заснеженного таёжного северного леса. Грезятся серо-синии лунные дорожки на синем холодном снегу. Видятся уснувшие под тоннами снежных шуб кедры, ели. Слышится мерное поскрипывание лыж. Впереди грезится синяя лыжная колея. Ощущаю на руках смороженные меховые рукавицы. Они держат в руке путеводную палку и придерживают висящий на плече ледяной ствол ружья. И нас обступает ночная промороженная тишь Зауральского безмолвия.

Село сейчас где-то слишком далеко. Оно чуждо, неприветливо отталкивающе, и с облегчением забыто, оставлено за десятки километров в прошлом. Не хочется в красоте таёжного Рая вспоминать перекошенные, испитые алкогольные лица, вонь перегара, пьяный ор, истерические визги безмозглого бабья, кровь пьяных погромов. – Толпы, толпы, толпы… – прокуренные, деградирующие, омерзительные. По крохам, годами северной жизни в таёжном селе среди этнических язычников, накоплен в христианской душе рефлекторный страх опасности. Опасность ощущается при одном только звуке приближающегося к двери дома пьяного топота орд шатающихся в алкогольном бреду соседей. Страх исчезает лишь в одиночестве таёжного урмана. В глуши леса мозг понимает, что ни один хвалёный «коренной» северный алкаш -национал, не пойдёт в зимнюю тайгу месить снег. – Их наше государство хорошо денежно снабжает, формируя деградацию разрастающегося иждивенчества «коренных» народов.

В диком пропитом селе, при стуке кулаком в дверь «коренной» уникальной элиты, чтобы им дали опохмелиться, закурить, «заняли» денег и просто, чтоб «уважали» и боялись, непроизвольно хочу исчезнуть. Хочу раствориться и бежать без оглядки из ада повальной попойки, алкогольных психозов, белых горячек, сопровождающихся неизменной поножовщиной, драками, погромами, слюнявой болтовнёй ни о чём. Хочется бежать подальше от орушей на всю улицу зоновской музЫки, где через слово мат и… «мама,– я твой любящий сын, что ограбил магазин…». – Вряд ли возможно избавиться от выработанного годами рефлекса постоянной опасности быть убитой, изуродованной, заживо сожжённой соседями по многоквартирному дому, по двору.

Помню, как после морозов и снегов таёжных дорог, засыпая в лесной избе, в палатке или просто у костра, первая мысль: «Наконец-то я одна! И – в безопасности! И ни один алкаш физически сюда не дойдёт, да и не пойдёт никогда. Местная пьянь предпочтёт в тепле хлестать водку, плодить за деньги работающих трудяг – налогоплательщиков, в пьяном бреду бесчисленных чад. Вырвавшись из деградирующего села, наконец-то закрыв дверь зимовья, растопив печь, в заполночь, не могла поверить счастью наслаждения спать в безопасности тайги. И беспокоит не приход медведя-шатуна, ни стаи волков, ни морозы сороковники, а неслучайный визит сбежавшего в тайгу от милиции, очередного маньяка душегуба, зарезавшего пожилую женщину, или свою «горячо любимую» мать, сжёгшего заживо семью с малыми детьми. Против небожьих тварей нет законной защиты даже в глухом лесу.

…От непроизвольного страха сжимается душа в комок. Страх – защитный рефлекс человека, помогающий выживать. Страх необходим. Он ограждает душу и тело православного христианина брезгливостью от одного вида обезображенных водкой слюнявых воняющих лиц, пожирающих сырое мясо, сырую рыбу, от хвалебных россказней о том, как хороша рыба, если её есть живой – ещё трепещущей… – Северные «коренные» этносы Западной Сибири – самоедь, остяки, вогулы традиционно живоеды, и в историческом прошлом – даже каннибалы. Раньше ненцев именовали «самоядь», «самоедь», «самоеды» и лишь в СССР запретили официально употреблять этот термин, скрывая прошлое российского севера – каннибализм, аналогичный Австралии.

Мои предки – западные славяне, казачество даже мысленно не могли взять в рот сырое мясо и сырую рыбу. – То гены и исторически сложившееся воспитание. Не верю утверждению, типа северянам необходимо поедать сырятину для пополнения организма витаминами. То – бред восхваляемой язычество дикости. В сыром мясе, в живой рыбе содержатся гормоны агрессии, глисты. Поедание сырого вырабатывает привычку сродни наркотической зависимости. А «коренные» народы Севера, согласно историческим сведениям, ели не просто мясо сырое и пили «горячую» кровь, они ели оленей живьём!

– Заводили оленя в дом, вскрывали ножом живот, черпали из брюшной полости стекающую кровь кружками и пили! Поедали бьющееся сердце, горячую печень, почки, отрезая от живого толпой кровяные «лакомые» куски, выкладывали на блюдо, подносили бесчисленным духам. А духи в виде тряпичных подобий кукол, стояли в каждой юрте. Живоеды пиршествовали, пока олень ещё глядел на живодёров беспомощными большими глазами, полными слёз, умирая в жутких муках! А вокруг поедаемой заживо жертвы топали, орали, шаманили в наркотическом экстазе, сдобренном отваром мухоморов, дикие оргии в шкурах с бубнами. И эту дикость сейчас возводят в эталон самобытности, уникальности.