Мать велела герань не поливать

Мать велела герань не поливать
Таша Муляр

Жизнь без дублей. Просто о непростом с Ташей Муляр
«Мать велела герань не поливать» – новый сборник рассказов Таши Муляр, писателя, автора книг «Любовь без дублей», «Игры с небом» и «Танец стрекоз». В центре этих рассказов – яркие героини, чьи судьбы и переживания, трудности и радости заставят задуматься о том, что же в нашей жизни – самое ценное и что мы можем сделать, чтобы это сохранить.

Почему мы так редко говорим тем, кто нам по-настоящему дорог, что любим их, и почему чаще замечаем плохое? Почему цепляемся за иллюзии, вместо того чтобы жить настоящим? Почему боимся открыть сердце, хотя страдаем от одиночества? Вместе с героями Таши Муляр вам предстоит разобраться в непростых жизненных ситуациях, и, возможно, среди историй найдется та, что поможет вам по-новому взглянуть на собственные отношения и проблемы.

Таша Муляр

Мать велела герань не поливать

Сборник рассказов

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Таша Муляр, текст, 2024

© Давлетбаева В. В., иллюстрации, 2024

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

Мать велела герань не поливать

Ручка двери оказалась пустой. Как и вчера, обещанный пакет на ней не висел. Чуть постояв в нерешительности, раздумывая, позвонить в дверь или не беспокоить, она развернулась и пошла обратно, унося с собой принесенные продукты.

«Что-то не так», – тревожась, подумала Мария Ильинична. Она медленно спустилась на этаж ниже, аккуратно ступая по стертым от времени ступеням, чуть придерживаясь рукой за стену и стараясь сохранять равновесие. С ее весом тяжело было подниматься даже на один лестничный пролет, что уж говорить про Серафиму Дмитриевну, соседку: та вообще выходить из дома не могла. На пятый этаж пешком – шутка ли в ее возрасте? Уже хорошо за восемьдесят перевалило.

Лед под ногой хрустнул, разломившись на два ровных зеркальных кусочка, в которых отразилось серо-голубое небо первомайского Питера. Мария Ильинична чуть не соскользнула в глубокую лужу, растянувшуюся через весь двор-колодец. Она несла в каждой руке по тяжелой сетке с продуктами.

Сколько раз она говорила себе столько не набирать. Уж семьдесят, нужно наконец-то начать думать головой, а не включать жалейку. Сегодня опять купила батон и кефир не только себе, но и соседке с верхнего этажа. Потом нужно было остановиться. Так нет, кускового еще взяла килограмм, пару пакетов гречи, а там и хлеб свежий привезли, – подумала тоже купить и завтра не ходить уже никуда. А на улице скользко, вроде самое начало мая, но по утрам лед на лужах – каждую ночь заморозки. Двор-колодец темный, солнца почти нет, вот и не тает ничего. Она остановилась перед входом в дом со стороны двора, поставила авоськи на лавочку, подняла голову вверх и невольно залюбовалась квадратом голубого неба со стремительно летящими рваными серыми облаками.

– Вот и еще одна весна пролетает мимо, – задумчиво произнесла она вслух, с трудом открывая массивную дубовую дверь, чудом появившуюся тут в лихие девяностые, когда все и всё отовсюду тащили. С этой стороны дома, со двора, подобной двери быть не могло – кто-то из новых жильцов, видимо, модернизацию провел, перевесив ее откуда-то, чтобы облагородить вход в жилище. Она окинула взглядом резной узор на двери.

– Да, раньше такие только на парадный вход ставили, тут-то черный, для челяди. А теперь – одни господа. Нет, ну кто же, интересно, эту дверь сюда припер, да еще и установить умудрился? – бормотала она про себя.

Придерживая ногой тяжеленную дверь, она потянулась к лавочке, чтобы забрать авоськи. Потом поняла, что не справится, и убрала ногу: дверь величественно закрылась, выпустив на свободу спертый воздух, словно изрыгнув его. Ароматы, свидетели жизни местных кошек, курева и старой застоявшейся сырости, тут же растворились, смешавшись с майским вечерним туманом. Мария Ильинична тяжело присела на лавочку рядом с сумками, решив чуть подышать свежестью влажного морозного воздуха.

– Нет, сегодня нужно обязательно дойти до пятого этажа и посмотреть, что там с ней. Странно, что с утра на двери опять было пусто. – Она глянула на экран телефона, сверяя число и уточняя время. – Да, точно, три дня уже. Пойду, буду звонить в дверь, хоть она и не любит вторжения в свою жизнь.

– Эх, Сима, Сима, упертая ты старушка у нас! – Тяжело вздохнув, она встала с лавочки, опираясь одной рукой, помогая себя поднять, подхватила сетки, с трудом приоткрыла дверь, просунув ногу в щель и не давая той закрыться. Войдя в подъезд, начала медленное восхождение на свой четвертый этаж без лифта.

* * *

– Ну, вроде все. Спасибо господу, дал мне сил, сама справилась. – Серафима Дмитриевна надела чистую белую ночную сорочку, откинула угол одеяла, разгладила рукой простыню, любуясь свежестью с таким трудом выглаженного постельного белья. Окинула взглядом комнату. Ага, все верно, вроде ничего не забыла.

На круглом старинном деревянном столе, надежно стоящем на одной мощной ноге и покрытом плюшевой скатертью с бахромой – дань моде прошлого, приверженкой которого была хозяйка дома, лежали документы. Завернутый в полиэтиленовый пакетик паспорт, пенсионное удостоверение, социальная карточка и пачка денег.

– Так, тут тоже все на месте. Денег должно хватить. Что уж там мне нужно после всего этого? Да ничего и не нужно. Справятся, – деловито рассудила она, еще раз перепроверив все, что собрала в пакетик, и перемотав его канцелярской резинкой, специально приготовленной для этого случая.

Держась одной рукой за сердце, которое опять норовило выскочить из груди, она прошла на кухню, благо до нее ходу-то пять шагов, каждый из которых давался с трудом.

«Все-таки я молодец, что тогда простилась с основной частью квартиры, ну зачем мне одной столько комнат?» – рассуждала Серафима Дмитриевна, наливая воду в голубой эмалированный кофейник.

Серафима Дмитриевна жила в этой квартире в центре Санкт-Петербурга всю свою долгую жизнь. Родилась она до войны, в страшный для страны 1937 год. Тогда город еще назывался Ленинградом. Удивительные ощущения, когда понимаешь, что сам дом, его стены, сменившие не один десяток обоев, наслаивавшихся друг на друга, как воспоминания о судьбах жильцов, окна с тяжелыми двойными деревянными рамами, между которыми она до сих пор, как в холодильнике, хранит продукты, с трудом открывая вечно заедающие латунные шпингалеты-кремоны, истертые каменные ступени парадного, местами отколовшаяся лепнина на бесконечно высоких потолках – все это помнит тебя маленькой. Все это было свидетелем, как родители принесли тебя из родильного дома в теплом пухлом одеяле с кружевным треугольником, как ты рвала чулки и заплетала косички. Прибегала из школы, бросала портфель в угол комнаты – туда, где до сих пор величественно поблескивает старинными изразцами голландская печь. Этот дом помнит, как голодали во время блокады, разворачивали полученное по карточкам сокровище, делили между всеми поровну, крошки же бережно собирали, промакивая пальцами стол, скручивали из них влажный упругий шарик и складывали в стеклянную банку на черный день, который невозможно вымарать из памяти. Дом соткан из воспоминаний, пропитан и пронизан ими насквозь, словно запахом сигаретного дыма, который въедается навсегда, несмотря на любые ремонты.

Дом был безмолвным свидетелем всей ее жизни. Так случается лишь с теми, кто с рождения и до самой старости живет на одном месте.

Сима покидала дом только во время войны. Первый год блокады они с матерью провели тут, не успели сразу уехать, а потом отец их как-то все-таки вывез. Им повезло, они выжили и после войны смогли вернуться. Отец погиб в сорок четвертом. Сима помнит его только по рассказам матери, слабым детским воспоминаниям и редким сохранившимся фотографиям.

Чудом после эвакуации сохранилась скатерть, которую отец подарил матери на годовщину свадьбы, да голубой эмалированный кофейник, из которого пили напитанный счастьем утренний кофе по выходным. После эвакуации из четырех комнат квартиры им оставили три. Потом подселили еще две семьи. В результате осталась одна комната и часть коридора, из которой они себе кухню сделали. Потом, когда Сима выросла, замуж вышла, они с мужем постепенно выкупили свои комнаты у соседей, расселив коммуналку и по крупицам восстановив семейное гнездо с ее воспоминаниями.

Муж Симы – Георгий Леонтьевич, Гоша – был намного старше ее. Когда они встретились, ей было тридцать, а ему – сорок пять. Она старшим костюмером работала в Ленинградском театре драмы, известном на весь мир. Сима тогда жила одна. Мать умерла рано: болела сильно после войны и тяжелого труда в эвакуации. Заботиться Симе было не о ком. Несколько неудачных романов с женатыми мужчинами закончились парой абортов и душевной раной, которую она залечивала, загружая себя работой.

В театре Серафиму Дмитриевну уважали и побаивались, несмотря на, в общем-то, молодой возраст. Характер у нее был мужской. Режиссеры ценили, народные артисты обожали, и все хотели работать с «железной Симой», как называли ее между собой. На первый взгляд, костюмер – не самая важная профессия в театре, но именно они помнят обо всех нюансах и дирижируют происходящим изнутри.

Сима переодевала артистов за считаные секунды во время спектакля, одновременно раздавала указания помощникам, доводя до идеала все детали образа, обращая внимание на каждую пуговицу, чуть мятый рукав, неплотно завязанные шнурки или выбившуюся из-под парика прядь волос. Она обладала необыкновенной стрессоустойчивостью и быстрой реакцией, командовала всеми – от режиссера до осветителя, если видела, что это необходимо для общего дела. У нее было богатое воображение и умение ладить с людьми, что позволяло не допускать конфликтов в коллективе и находить общий язык даже с самыми капризными актрисами. Природная педантичность и аккуратность как нельзя кстати пришлись в этой профессии.

У Георгия Леонтьевича с первой семьей не сложилось, с женой сошелся на войне, когда еще мальчишкой был. А после победы лет пять прожили и разошлись. Не смогли вместе: совсем разными людьми оказались, не выдержали испытания мирным временем. Несколько лет он холостяковал, позже по работе перевелся в Ленинград, новую должность получил и встретил Симу.

Серафима Дмитриевна подошла к окну, на котором стоял горшок с кособокой геранью. Цветок сильно вытянулся и напоминал неуклюжего подростка с длинными ногами и непропорциональными руками-плетьми. Несколько кривых побегов удерживали на себе монетки светло-зеленых листиков с темной каймой по краю. Несмотря на свое плачевное состояние, обусловленное продолжительной зимой и отсутствием солнечного света, герань собиралась цвести. На верхушке одного из стеблей-подростков показался будущий зонтик соцветия.

– Вот кому без меня будет плохо, так это тебе. Хотя, может, и твое время наконец-то пришло, – пробормотала она, аккуратно наклонив голубой кофейник, бережно придерживая выпуклую крышку с черным кружком отколовшейся от времени эмали и собираясь полить цветок. – Я уж и сама на тебя стала похожа, такая же кособокая и нескладная, вот только цвести уже не буду никогда, да и тебе вряд ли это нужно, – решила она за себя и за герань и шумно поставила кофейник рядом с горшком, передумав поливать. Вода, взбаламученная резким движением, выплеснулась из изящного носика и медленно стекала с подоконника, падая крупными каплями на потертый паркет.

Герань тут тоже была всегда, как и сама Серафима. Ее посадила то ли бабка, то ли прабабка Симы, она уже и сама запуталась. Помнит, что мать даже в эвакуацию забирала черенки этой самой герани. Помнит, как в ее детстве растение вспыхивало яркими красными зонтиками на Первомай и День Победы, озаряло кухню алым пламенем лепестков на седьмое ноября и на Новый год. Герань – праздник! Зимой растение всегда чахло, а потом к весне словно возрождалось. Стебель отламывали, ставили в стеклянную баночку из-под майонеза, там происходило чудо – появлялись корешки, и новые росточки опять высаживали в землю.

Так герань путешествовала во времени от поколения к поколению в семье Серафимы.

– Словно переходящий красный флаг… – пробормотала она, на мгновение прервав поток воспоминаний, снова сердце зашлось, в глазах потемнело и стало тяжело дышать.

Сима хотела было по привычке отломить веточку и поставить ее на укоренение, но потом вспомнила, что это уже не имеет смысла, и, схватившись за сердце, присела на скрипучий венский стул, стоявший рядом с подоконником. Взяла карандаш, лежавший на столе около тетради для записей, вырвала листок в линейку и написала: «Герань не поливать». Подумала и поставила в конце жирную точку, вжав карандаш в бумагу и прокрутив его для надежности.

– Все пустое, – произнесла она вслух, оставив записку на столе рядом с документами.

* * *

Мила сидела на лоджии, подпиливала требующий обновления маникюр, перебирая в голове срочные платежи, которые предстояло перевести на этой неделе.

«Нет, ну что за жизнь такая! Не успеешь получить эту самую зарплату, как уже и нет ее. Сколько она будет жить, еле сводя концы с концами? Уже полтинник через два года, а она не только без той самой пресловутой подушки безопасности, не говоря уже о каких-то пенсионных накоплениях, так еще и квартиру не выкупила до конца. Еще десять лет ипотеки», – рассуждала она сама с собой, скрючившись на кресле, перейдя к обработке пальцев на ногах.

Закончив манипуляции с ногтями, Мила встала и выглянула в окно. Сегодня девятое мая. День Победы. Выходной. На улице ветрено и холодно, словно это и не май вовсе. С высоты своего семнадцатого этажа она не могла разглядеть праздничное убранство окраинного района ее города. Окинув взглядом близлежащие дома, похожие друг на друга, как близнецы фабричного производства, она снова пришла к выводу, что по виду из окна никак не скажешь, Санкт-Петербург это или какой-то другой город. Очередной порыв ветра ударил в окна лоджии, напомнив о близости Финского залива.

– Вот тебе и престижный район, – пробормотала Мила, плотнее закутываясь во флисовый халат и разглядывая свое отражение в стекле балконной фрамуги. Оттуда на нее смотрела уставшая сорокавосьмилетняя женщина, с коротко стриженными, почти белыми волосами, чуть одутловатым лицом, пухлыми губами и карими глазами цвета крепкой заварки. «Опять отекла, нужно бы к врачу сходить, пора следить за здоровьем, да и похудеть не мешало бы. – Она провела рукой по ежику волос. – Да вот и от волос совсем ничего не осталось. Все как ты хотела», – подумала она, мысленно обращаясь к матери.

Затем прошла в комнату, плотно притворив за собой дверь лоджии и задернув серые тяжелые шторы. Включила электрический чайник, достала из морозилки брикет замороженной облепихи. Подошла к окну. Заметила, как из подъезда вышли соседи – мужчина и его сын с транспарантом «Бессмертного полка». Отец нес самостоятельно изготовленную табличку с портретом их деда, мальчик гордо вышагивал рядом. Проводив их взглядом до угла соседнего дома, она вытащила из кармана халата мобильный телефон, разблокировала экран, нашла номер в записной книжке, помеченный «Мама».

– Ну вот, опять не берет трубку, что за человек! – Она с досадой выключила телефон.