Крапива

Напуганная Ласса мигом приволокла мать, и та, увидев Крапиву, обмерла.

– Не томи!

Травознайка едва языком шевелила:

– Шляхи идут. С холма видала…

Тут бы Свее сесть да разрыдаться. Али Свету с Тенью требы вознести, авось подсобят. Но не привыкла Матка раньше времени опускать руки. Она нахмурила густые брови, мышцы её, мужику на зависть, напряглись под льняной рубахой: одна родную деревню оборонит, никаких богов не надо!

– Ласса! Кликни девок, пусть наряжаются и к воротам – встречать. Да поднесите молока, для них первое лакомство. Костёр во дворе разведите, им не привыкать. И чтоб к Старшему дому ни на шаг не подходили!

Ласса обернулась уже в дверях.

– А ты, матушка?

– А я пойду срединников прятать, чтоб на шум не вышли. Крапива, ты куда собралась?

Травознайка того и сама не ведала, да на месте сидеть невмоготу.

– Ополоснись – и ложись спать. Хватит, натерпелась уже сегодня.

– Я домой… Матушка осерчает.

– Матушке твоей я передам. Тут ложись.

Крапива слабо кивнула, но дверь уже хлопнула: Свея согласия не дожидалась, без того знала, что её слово – закон.

Глава 3

Девкам нарядиться – хлебом не корми. Сначала бегут к сундукам с вышитыми платьями, румянят щёки бураками, а там уже спрашивают, что за праздник. Вот и высыпали они к воротам что бисер на кике, ещё до того, как шляхов отряд стал виден в темноте.

Тяпенские зажгли на высоких столбах наполненные угольями чаши, дескать, ждём дорогих гостей, не промахнитесь мимо. Шляхи бы и без того не промахнулись: в ночи видели едва ли не лучше, чем днём.

Они подъехали покойно. Коней не понукали, спешиться не торопились. А что спешиваться? Этим молодцам сёдла что перина. Иные народы смеялись, мол, в сёдлах степняки рождаются, в них же и умирают. Но шляхи на то не обижались, а лишь благодарили.

Ласса растерянно огляделась, но матери рядом всё ещё не было, видно непросто оказалось ретивых дружинников на месте удержать. Тогда она поклонилась тому, кто ехал впереди, чашкой молока.

– Свежего ветра в твои окна, господине!

Тот, кого шляхи звали вождём, был космат и волосат, за густой бородой лица не разобрать. Обыкновенно его сородичи плели бороды в косы, но этот отчего-то ходил нечёсаный. Невысок, как и соплеменники, но широкоплеч и крепок. Такой девку легко перекинет через седло и…

Но девки не боялись. Мало хорошего степняки приносили в Тяпенки, но одно оставалось неизменным: женщины для них были священны, и никто не смел ни одну из них обидеть. Потому хитрая Свея и придумала, чтоб встречали шляхов всякий раз именно бабы – задабривали опасных соседей. Встреть вождя мужи, непременно начали бы мериться силой по старинному обычаю. Победитель стал бы считаться хозяином в доме. А коли первой вышла баба, не моги озорничать.

Вождь спешился, поклонился Лассе и принял подношение.

– Свэжэго вэтра в твои окна!

Говорок у него был особый, степной, гортанный, но язык похож. Вождь выпил половину молока, вторую же половину, украдкой переведя дух, проглотила Ласса. Без матери она робела, но покамест всё шло как надо.

– Найдэтся ли прэют для усталых путников?

Кто бы знал, как у бедной Лассы колотилось сердечко! Но мать не поспевала, приходилось самой хозяйничать. Она сказала:

– Сделай милость, господине.

Девки расступились, пропуская гостей во двор, где уже весело потрескивал костёрок. И только вождь недобро глянул на Лассу: уж он-то заметил, что девки не просто приглашают отряд в деревню, но и стоят так, чтобы никто не приблизился к общинному дому, где принимали их в прошлый раз. Вождь смолчал и сел там, куда указали – на шкуру у огня. Наивная дурёха не заметила, как подозвал он к себе одного из парней и шепнул два слова. Парень понятливо кивнул, а потом, когда по кругу пустили кувшин с мёдом, скрылся в темноте.

***

Тот, кто неслышно крался по Тяпенкам, носил имя Шатай. В темноте он видел зорко, но и любой слепец заметил бы, как волновались встречавшие их женщины. Матка к воротам и вовсе не вышла. Неужто нашла что-то важнее, чем вождь? Или кого-то?

Шатай и без приказа отправился бы в дозор, но вождь не дал воли и тут. Тихий и ловкий, как лесной кот, шлях крался меж приземистыми избами. В каких-то окнах горели лучины, в иных свет потушили, но лазутчик всё одно чуял тяжёлый запах тревоги. Степняков всегда побаивались, но на сей раз было что-то ещё…

Наперво проверив, чтоб не притаилась засада, Шатай направился ко двору Матки. Чем занята? Окна золотились в темноте и в её избе, стало быть, дома осталась. Шатай легко перемахнул через забор и спрыгнул наземь – мягкая кожаная обувки ни звука не издала. Сторожевой пёс фыркнул под крыльцом, но шлях не замедлился: всем известно, от таких, как он, только зверьём пахнет, не человеком. Так что огород он пересёк мигом, а там ухватился за наличник, подтянулся и глянул в окно.

Тогда-то Шатай растерял всё проворство. Не вцепись в дерево до побелевших пальцев, точно упал бы. Потому что в кухне, повернувшись спиною к окну, стояла нагая девка. Волосы её, что трава золотая, спускались до самых бёдер, по молочной коже катились капли воды – девка обмывалась. Вот нагнулась, смочила тряпицу в ведре, провела ею по покатому плечу… У шляха язык отнялся, как дышать забыл.

Так уж повелели боги, что шляховские земли не родили не только урожай. Не родили они и женщин. Редко когда Рожаница благословляла чьё-то чрево дочерью. Оттого женщины в их племенах могли взять по два, три, а то и по четыре мужа. И всякий, кого избрали, за великую честь почитал хоть ступни супруге омыть. Если же женщина дозволяла мужу узреть свою наготу, то тот и вовсе рассудок мог потерять от счастья.

Шатай знатным мужем не был и мало что мог предложить супруге. Своего имущества у него вовсе не имелось, всё вождём пожалованное. Вышло так оттого, что полтора десятка холодных ветров тому назад измученного голодом и жаждой мальца племя нашло в степи. Встреться им девочка, не сомневались бы, сразу дали приют. Над пацаном же судили ещё несколько дней: к чему лишний рот? Вдобавок найдёныш был тощим и высоким, что жердь, стало быть, больным, не иначе. Здоровому дитю должно быть кругленьким и черноволосым, этот же тонконогий, что жеребёнок, да к тому ж сероглазый и с соломенной головой. Хотели уже оставить Несущей Тень в дар, но что-то в груди у вождя дрогнуло, велел принять да выкормить. Вот и стал Шатай жить в племени Иссохшего Дуба. Опосля порадовались, конечно, когда неуклюжий мальчонка вырос в лазутчика, каких поискать. Но до того немало горя Шатай хлебнул, немало обид на соплеменников затаил.

Словом, уж о жене найдёныш и мечтать не смел, ибо предложить ему ей было нечего. А тут такая красота…

Шатай ажно челюсть уронил и не заметил, как скрипнули ставни. Девица обернулась.

Слыхал Шатай, что срединные женщины не привыкли доверять мужам. Оно и понятно, ведь безбожные дикари, случалось, принуждали жён возлечь с ними, а иной раз и вовсе силой брали. Шатаю о таком и думать противно было, но жил он на свете не первый год, так что не подивился бы, начни девка визжать. Но девка не проронила ни звука. Зато размахнулась и швырнула в лицо лазутчику мокрую тряпицу. Та звонко шлёпнула, будто ладонью по щеке залепили, Шатай не удержался и вывалился спиною назад, да ещё и предплечье о гвоздь разодрал. Вот тебе и кот лесной!

Девка напугалась мало не до смерти. Метнулась к окошку, перегнулась поглядеть, не убила ли. Хитрый шлях смекнул, к чему идёт и, хоть самого так и тянуло расхохотаться, скорчился, баюкая исцарапанную руку: дух испускаю!

– Господине!

Голосок у девицы был нежный, будто на ухо ласковое слово шепнули, и Шатай горестно застонал:

– Бо-о-о-ольно!

Доверчивая девица и не помыслила, что над нею шутят. Накинула на мокрое тело просторную рубаху, выскочила во двор, потянулась к Шатаю… Тот зажмурился от удовольствия, ожидая, пока коснутся его ласковые пальцы. Но девица отдёрнула руки.

– Пойдём, господине! Не серчай, позволь помочь.

Шатай серчать и не думал, но игра оказалась ему по нраву.

– Встать помоги, ноги что-то отнэлись… Никак хрэбет поврэдил.

Девица, напротив, отшагнула назад.

– Не могу, господине. Нельзя мне тебя касаться. Кликну помощь.

– Нэ надо помощь. Вродэ полэгчало, – тут же излечился Шатай. – А рука кровит…