Крапива

– А я уже насиделась.

***

Бой кипел там, где совсем недавно горели костры. «Заходи, добрый гость», – с вечера трещало их пламя. – «Здесь ждёт тебя пища и приют, здесь никто не посмеет чинить зло». И вот раскиданные по земле уголья гасли под сапогами. Шляховские кони ржали и рвали привязь, удерживающую их у ворот, тяпенские мужики, похватав рогатины да серпы, высыпали на улицу, да так и замерли: кому помогать, от кого обороняться? Срединников сами же зазвали, просились под крыло; а шляхи зло привычное – забрали бы дань и ушли. За кого не встанешь, всяко от второго горя хлебнёшь. Вот и защищали они жён с дочерьми, а сами робели подобно девкам.

Малая дружина что? На пиру песни попеть, гоголем вышагнуть по широкой городской дороге, хвалясь новым кафтаном, погоготать над шутками да самим кого уколоть острыми языками. Словом, всё больше в тереме со хмельным воюют. А ежели встанет супротив эдакого воина боец, в седле рождённый, лошадью взращенный…

Княжичу с его витязями такие и достались. Не юнцы горячие да несмышлёные, а мужи, вместо пиров сидевшие на сухом ветру и питавшиеся солёным мясом. Те, кто жизнью не дорожил: своей ли, чужой…

Не зря упреждала Матка Свея срединников, не зря советовала не показываться! И Дубрава Несмеяныч тоже в который раз спорил с племянником, да никто не пересилил молодецкую горячность. Вот княжич теперь и расплачивался с богами: не оскорбляй тех, кто с миром явился, не устраивай гостю засады!

У княжича ворогов всяко было меньше, чем у степняков. Он-то своим велел только шляхов бить, а те рубили без разбора: воинов, деревенских… Не трогали только баб. Однако не то дружина оказалась не так верна Власу, не то удаль в княжеском тереме позабыла, не то попросту озорничать в опустевших избах да девкам подолы задирать было веселее, чем лить руду. Разбежались, дурни, добро делить. Всякий надеялся, что без него управятся. Потому степняки хозяйничали, как было у них принято: огнём да железом. И помаленьку брали верх.

Сбили с ног Холодка – первого тяпенского красавца. Ох и вздыхала тайком по нему Крапива! До тех пор вздыхала, пока он об руку с другой ходить не начал. Выскочил парень невесту защитить, да заместо неё шляха нашёл.

– Умри, козлиное дэрьмо! – выругался степняк и замахнулся клинком.

Крапива встала под удар, закрывшись локтем. Не стало бы девки, случись на месте шляха кто другой, но степняк увёл меч в сторону, верный обычаям. И острые вилы Матки Свеи тут же пронзили его насквозь.

Что в горе, что в радости, не уступала Свея своего места – всегда первая. И сражалась наравне с мужами, а то и лучше.

– Лассу видала?! – заорала она.

– Живая!

Матка так и просветлела! Вдвое резвее принялась раскидывать противников.

Крапива повернулась к Холодку – помочь, увести. Тот едва поднялся на ноги…

Кривой меч вошёл в брюхо как в мягкое масло. Повалилось нутро, запахло смертью. А Шатай, весёлый Шатай, рассказывающий ещё недавно, как будет любить жену, выдернул клинок из тела Холодка и бросил Крапиве:

– Нэ стой! Зашибут!

И вновь нырнул в ночь. А первый красавец деревни повалился навзничь, и зелёные глаза его навек закрыла Хозяйка Тени.

Жестоки сыны степи! Остры их мечи! Вот свистнул клинок – и не стало старого деда, силившегося вразумить бойцов. Ещё свист – и зазвенел металл, скрестившись с металлом. Это усатый Несмеяныч заступил дорогу поганому шляху.

Свея, оружная вилами, обороняла визжащих девок. И, смех сказать, обороняла не от шляхов, а от молодцев княжича, ещё вчера принимавших из их рук питьё. Неужто не хватило улыбок да ласковых слов? Но в пылу битвы куда там вспомнить, что пришли они в деревню друзьями. Дружинники уже ломали двери в чью-то хату, вытаскивали добро, а с ним вместе лежачую слепую бабку. Вот тебе и защитники!

Степняки зато без дела не сидели: вот один подхватил сразу два меча и давай крутиться мельницей! Рубанул Дубраве поперёк спины, тот упал как подкошенный, но поднялся, развернулся… И вдругорядь получил от самого вождя. Чёрная кровь намочила рубаху, Дубрава покачнулся…

– Дядька!

Над Дубравой встал самолично княжич. Принял мечом меч вождя и давай рубиться!

Будто птица с чёрными крыльями кружила с ними рядом, легко касаясь перьями то одного, то другого. Там, где чёрный росчерк царапал кожу, оставалась алая полоса. Или это следы от клинков?

Умрёт княжич – и Посадник не простит смерти любимого сына, а уйдёт в Тень вождь – шляхи вырежут деревню до последнего мужа, а женщин заживо закопают в землю.

Кто-то, раненый, корчился на земле:

– Помогите!

Крапива отволокла его в сторону, спрятала, велела придавить разрезанную руку. Затем кинулась спасать слепую неходячую бабку. Старуха ползала по бранному полю и никак не могла схорониться. Травознайка выломанной из чьего-то забора жердиной отпихнула от неё оружного мужа, неловко схватила за голую руку… Бабка заверещала от боли, Крапива, плача, потащила её к сараю, куда Свея теснила девиц – какое-никакое убежище. Передав бабку всполошённым девкам, травознайка утёрла мокрый лоб и кинулась обратно. Хоть кого ещё спасти! Да вот только её саму спешили спасать.

– Крапива!

Отец распихивал людей локтями. Ох непросто было вытащить Деяна из дому и в мирное время, а уж чтобы на ратное поле прорвался и вовсе чудо! Но бежал, выпучив глаза, искал дочь. Вот вдарил кому-то по уху, не разобрав даже, своему или чужому – не мешай!

– Батька!

Крапива едва вприпрыжку не помчалась к отцу: уж он-то силач, каких поискать! Что ему шляхи и срединники! За свой род всех на рогатину наденет! Так думала она, будучи младше, ещё до того, как поселилась в их доме хвороба. До того отец обнимал её, сажал на колени, как сейчас сажает сыновей, учил мастерить из берёсты. Нынче же…

Нынче ловкий молодец из дружины походя огрел его по затылку рукоятью меча. Не тщился убить, лишь пихнул, чтоб не мешал, и побежал дальше, подобрал дотлевающую головешку да и зашвырнул на крышу сарая. Пламень занялся мигом, поднялся визг… А бой всё кипел и конца-края ему видно не было.

Крапива бросилась к отцу и ногтями вцепилась в лицо шляху, вставшему над ним. Колдовство кипятком обожгло ему щёки, степняк покатился по земле – горит! Хворобная девка же подставила отцу спину, чтоб опёрся, отвела к воротам.

– Бежим, доченька! В лесу не достанут! Мать там уже, за тобой вернулся…

Хворобная ногами в землю вросла. К чему она отцу с матерью, больная да горемычная?

– Без меня беги.

Кони у ворот ярились, напуганные звоном и криками. Не раз и не два каждый из них бывал в бою, но то под седоками. Без твёрдой же руки они обезумели.

Крапива в последний раз взглянула на отца, а тот, будто предвидев что-то, закричал.

– Вернись, дура!

Но Крапива неслась к стойлу. Она подхватила обронённый кем-то серп, шарахнула кинувшегося наперерез шляха и рубанула кожаный ремешок, что удерживал самого крупного жеребца. Тот встал на дыбы и бешено заржал.

Серп застрял в жерди, но конь, почуяв свободу, ударил копытами, и та разлетелась в щепки, освобождая весь табун.

Уж и до того была суматоха, но теперь, когда перепуганные скакуны носились меж домов, началось неслыханное. Одно к счастью: бой и впрямь прекратился, ведь под копытами погибнуть не хотелось никому.

Гнедая лошадь крупом задела девку, и та отлетела к частоколу. Голова мотнулась из стороны в сторону, по затылку что-то глухо стукнуло, и мир поплыл у Крапивы перед глазами.

Тяпенки словно дымом заволокло: уголья, пыль, крики, ржание – всё смешалось в одно. Вот засвистел шляховский вождь, тщась утихомирить животных, ухватил жеребца за повод, но тот, разрезанный надвое, выскользнул из ладони.

Наконец конь признал седока. Не унялся, да и слушаться не спешил, но держался рядом с вождём, и тот вскочил в седло, стиснул заместо уздечки длинную гриву. А дальше случилось страшное: вождь направил жеребца аккурат на княжича. Хороший конь нипочём человека не обидел бы, но степные скакуны супротив хозяев ничего сделать не могли. Конь встал на дыбы и забил в воздухе копытами. Княжич махнул мечом, но лишь разозлил жеребца и тот ударил его по голове. Влас закатил глаза и принялся оседать, но вождь крепкой рукой ухватил его за загривок и втянул в седло, уложив поперёк. Меч сразу уткнулся в беззащитное горло, а вождь прорычал:

– Вашэго кнэжича ищитэ в стэпи! Мэртвым!

И направил жеребца к воротам. Те так и остались настежь, по старинному обычаю: коли чужак в доме, запирать двери не моги.

Жеребец призывно заржал, и прочие кони направились к нему, подбирая седоков. И то, что шляхи уезжали, не взяв дани, было едва ли не страшнее, чем если бы разграбили деревню. Ибо значило это, что вернутся они вдругорядь, очистившись под лунным светом для большой битвы. И живых после неё не останется.

Крапива сидела у ворот, глядя, как проносятся мимо лошадиные ноги. Один из коней замедлился, с его седла спрыгнул человек и приблизился к травознайке.