Невротички

Я на работу уйду, а ты полежи. Может, лекарств надо? Тебе выписали?

– 

Нет, уходи, – нервно сквозь зубы шипела Вера, явно недовольная результатом запретной любви.

– 

Я вечером буду. Если что, звони в скорую, я соседку предупредила, что у меня сестра болеет.

– 

Что ты ей сказала?

– 

Ничего не бойся, никто не знает. Зачем ты так поступила?

– 

Что ты понимаешь в любви, дура?

– 

Поматросил же… – Зоя глубоко вздохнула и укрыла сестру пледом.

– 

Тебе не понять, – Вера накрылась с головой и отвернулась.

Женщина отлеживалась, а Зоя спешила вечером домой и тащила сумки с витаминами – фруктами и костями для бульона. Кости в те времена были лакомством, правда, за ним не нужно было выстаивать длинную очередь, когда на половине отстоянного, предварительно договорившись со стоящим сзади, что обязательно вернешься, узнавать, что дают! Многие участники очереди не понимали сути собрания, но реалии жизни убеждали, что стоять необходимо. Однажды так Вера выстояла с утра до вечера два зеленых свитера с черными полосками у манжетов. Они оказались качественными и красивыми, потом передавались младшим по наследству. Возможно, сейчас, если потрусить старый платяной шкаф, оттуда вывалится один из них.

Женщина ничего не выбрасывала, бережно хранила обноски, а новые покупки старалась не распаковывать и бирки не отрезать. Все ждала подходящего времени или случая, чтобы надеть или постелить в праздник.

Жизнь шла, а ценники затирались – подходящих случаев оказалось не так уж много. Но Верочка все равно ждала настоящую жизнь завтра, а сегодня – подготовка ежиков к зиме.

Однажды все же случилось срезать бирку с красивого бирюзового платья, чтобы пойти на свидание – Верочка крепко влюбилась, и взаимно.

Женат. Двое детей.

Человек оказался порядочным, добродушным и с далеко идущими планами. Настолько далеко, что через пару месяцев после знакомства подал на развод и потерял тепленькое чиновничье местечко из-за неблагонадежности. Нельзя было изменять жене без ведома партии. Вера же после двухлетнего романа за спиной у мужа и заманчивой перспективой сменить его на другого предложением и кольцом от любимого, пошла на попятную.

Об этих отношениях знали все – Борислав, 16-летняя Оля, Мария Ивановна и Зоя. Ждали, что как-то рассосется. Любовь не рассасывалась, а решение требовалось уже сейчас.

«Ну и на что ты меня содержать будешь? Разведешься – я приму сторону отца!», – боясь остаться без папиных скудных, но все же денег, говорила дочь.

«С Бориславом налажено, привычно, ребенок растет. К тому же, в гараже клад хранится – на правнуков хватит. А с тем что? Бросит, одна останешься! Остепенись, малохольная!», – в страхе остаться без семьи, где в ней нуждаются, говорила мама.

Борислав резал больно и один раз, очерчивая Верочкины перспективы после развода: «Я тебя на улице оставлю с больным ребенком. Ни копейки не получишь на свои платья и помады! Сдохнешь под забором в нищете, так и знай!»

С Зоей не советовались.

Вера остро нуждалась в мужчине. Вот приходилось искать компенсации на стороне: надевать лучшее платье, чтобы нравится, хохотать на празднике громче всех, чтобы обратить на себя внимание, спать с мужчинами, которые тебе не принадлежат. Тогда хотя бы на час, потершись об очередного кобеля, который в качестве прелюдии предлагает восторженно-похотливый взгляд, обрамленный в вербальную банальщину, возникает ощущение правильности жизни, ведь эта штука должна быть в кайф.

А потом оказывается, что измена – это не столько поиск лучшего, а вуалирование того, что когда-то выбор был сделан в пользу худшего. И не каждый готов признать ошибку, тем более, что маминым голосом звучит: «Послушне телятко двох маток ссе».  Значит, менять устоявшуюся жизнь на неведомо что нельзя. Вера прекратила роман.

Брак не прогарантировал любви, зато стал гранитной защитой от физического одиночества. Шкаф снова начал наполнятся тряпками с бирками.

***

Внутрисемейная гранитная плита надломилась, когда вечно болеющая дочка-внучка-21-летняя-астматичка Оля, внезапно прекратив болеть, вышла замуж и затребовала обособленный угол.

Такого даже Мария Ивановна себе не позволяла, посвятившая себя Верочке и поставившая крест на собственной жизни. У нее была маленькая, но отдельная жилплощадь, и встречались достойные порядочные мужчины. Последних гордая женщина отвергала, а собственный угол ждал лучших времен. Ведь когда-то же наступит момент настоящей жизни? Периодически мама приходила убираться, проветривать пустое одинокое помещение, платить по счетам. После удалялась туда, где в ней нуждались.

Оля требовала свободу и отдельность неистово, так как сильно хотелось слиться по уважительной причине с этого двухкомнатного ада, в котором никто не был счастлив. Мария Ивановна отдала ключи от своей однушки.

Олю семейным табором холили и лелеяли. Она была худой, высокой, с большими карими глазами «в маму» и  масштабным объемом груди. Друзей не было, ибо на прогулки в одиночестве не имела права. Как ей удалось познакомиться с мужчиной и выйти замуж – для всех осталось загадкой.

В подростковом возрасте потенциальных любовей и спиртного Оля была жестко осажена семейным собранием, когда папа потребовал незамедлительно обрезать ногти, стереть малиновый лак и забыть о мальчиках. Робкие попытки попробовать побыть чьей-то возлюбленной натыкались на контроль и обесценивание: «Кому ты такая больная нужна?», и подслушиванием телефонных разговоров по параллельному аппарату. Как только у Оли представилась возможность сбежать из холодной каменной крепости, она тут же ею воспользовалась.

Ее болезнь считалась страшной и неизлечимой, требующей контроля, круглосуточного наблюдения и соблюдения режима дня. И жизни. Воспитательную часть надсмотра выполняла Мария Ивановна – уроки, питательные и разнообразные обеды, чистота белья и вечерние допросы о прошедшем дне. Отчетности избежать было нельзя, так как Оля спала в одной комнате с бабушкой. В небольшой и всегда душной непроветриваемой комнате посередине располагались две большие односпальные кровати, сдвинутые друг к другу, на одной из которых опочивала бабушка, а на другой, накрытой деревянной доской для равной спины, засыпала Оля. Ни расслабиться, ни помастурбировать.

Иногда ночью Мария Ивановна слушала Олино дыхание. Просыпаясь от шума склонившейся в темноте бабушки, девочка приходила в ужас, но ничего сделать не могла. Оставить ребенка в покое и дать капельку свободы было невозможно, ибо Мария Ивановна – педагог.

Раньше, будучи учителем, когда женщина заходила в класс с очумевшими на перемене учениками, помещение моментально становилось кристально тихим. Стоя у двери, начинала читать какое-нибудь стихотворение. Медленный темп бархатного голоса успокаивал даже тех, чье призвание было «рот не закрывается никогда, а бесцельные телодвижения – это жизнь». К Марии Ивановне и учительскому статусу дети относились с благоговением, ибо та не ругалась и не повышала голос. Когда ей нужно было подтянуть ученика или объяснить, что литература – это не мусор украинской недонародности, использовала взгляд и манипуляции совестью младшего поколения а-ля «стыдно чего-то не знать и посредственно учиться». Ибо преподаваемые предметы – это не абы что, а клетки души нации, верный указатель на различность добра и зла в сложные времена. Времена были сложными всегда, поэтому не знать предмет мало кто решался.

Педагоги – это отдельная раса людей. В мозге у них особые нейронные связи, курирующие потребность в наставлениях других. Если человек не нуждается, значит, он еще тупее, нежели предполагалось изначально. Ибо педагог выше, знает лучше, понимает глубже. А тот, кто сопротивляется, должен быть либо уничтожен, либо усилиями педагогического превосходства перетянут на сторону добра. Оля не хотела умирать так рано, поэтому внимала наставлениям бабушки и слушала дополнительные образовательные лекции помимо заданных на дом в школе.

Верочка курировала медикаментозную часть – приводила в дом профессоров, возила дочь на многомесячные оздоровления по здравницам, писала записки учителям, чтобы много от ее ребенка не требовали. Олины болезни стали для Веры настоящим спасением. Во-первых, где еще женщина с повышенной потребностью быть нужной может реализоваться, как не у кровати больного ребенка? Во-вторых, чем больше Верочка лечила, тем больше детский организм болел, поэтому от безделья женщина обезопасила себя на долгие годы.

Оля представлялась в глазах родных женщин ограниченным олигофреном, который заправляет в носки брюки делового костюма. Такой себе больной полудурок-аутист, диагноз которому поставлен мамой, интересующейся медициной.

Просматривая Олины фото из детского альбома, гости и друзья часто удивлялись: «А почему ребенок летом в колготах?» На это Вера демонстративно закатывала глаза, чмокала губами мол «идиоты» и вздымала руки к небесам: «Как почему? Так кашляла и задыхалась, что в тепле нужно было держать круглый год!»

Мария Ивановна с Верочкой образовали лечебно-обучающий конгломерат, добровольно выходить из которого было запрещено. Оля мечтала сбежать из этого сумасшедшего дома, чего-то самой достичь или хотя бы немного побыть в одиночестве. Поэтому вышла за первого, кто предложил сепарироваться из бабо-матерьского гнезда. Горю покинутой матери не было предела:

– 

Я всю жизнь ей посвятила, – глотая слезы, жаловалась женщина подруге. – А она даже не вспоминает мать!

– 

В попу их целуешь, себе во всем отказываешь, так на старости никто не спросит о самочувствии… – поддерживала Внрочку Жанночка, тучная одинокая женщина иерусалимских корней. Втихаря гордилась, что участь «маму использовали и выбросили на помойку» ее миновала. Жанночка родила сына для себя и с мужчиной под одной крышей никогда не сожительствовала. Мишенька рос глубоко маминым, достойно выполняя роль ребенка, хозяина, мужчины и надежды на стакан воды в старости. Когда случайно забеременев одну красотку и родив внука, Миша неосмотрительно предупредил маму о планах переезда, Жанночка от неожиданности среагировала не сразу. Лишь на вторые сутки ее потенциально покинутый организм выдал предсмертное повышение давления. Сын с красоткой и ребенком остались у матери. Ненадолго. Вынести Жанночкин деспотичный нрав стало непосильной задачей, и истощенная красотка покинула Мишу. Жанночка осталась при своем мужчине.

– 

Помню, надо было в санаторий определить. У нее же астма, дистония, вечно с бронхитами и недобором веса. Больной дистрофан, кожа да кости, ножки как ниточки. Так я в ноги падала заведующей, чтобы путевку дала. Поезд, попутки, автобусы грязные, денег ноль. Куча вещей, на месяц едем. Санаторий на холме. То я с поезда на плечах свою доходягу тащу, в руках кошолки и чемодан, весом с меня. Иду и плачу. Ветер в лицо, а я даже слезы вытереть не могу, рук не хватает.

–