Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Помнится мне один случай, происшедший с нами. Виною его была я.

Мы ехали на тягу в катках тройкой. Нас было шесть человек, из них двое гостей, приехавших из Тулы: Келлер и Мичурин – учитель музыки. Мичурин часто бывал у нас, играл со Львом Николаевичем в четыре руки, а впоследствии давал детям уроки музыки.

На этот раз решили ехать на тягу за реку, через большой лес. Местоположение было дивное, и новизна места веселила меня. Я ехала вместо кучера, как это вошло в обыкновение. Уроки Сергея Николаевича послужили мне впрок.

Тяга была из удачных. Мы замешкались. Я нашла упавшее гнездышко с яичками и занялась им. Одна Соня торопила нас домой. Мы и не заметили, как быстро стемнело, и набежала большая тучка.

– Таня, темно, довезешь ли нас? – спросил Лев Николаевич.

– Довезу. Я хорошо вижу.

– Ну, да я только потому и оставляю тебя, что сам вижу очень плохо.

Не могу сказать, что я без страха садилась на козлы, но я стыдилась признаться в этом и храбрилась.

Плотину через реку Воронку мы проехали благополучно, хотя молодая пристяжная, навострив уши от шума воды, как раз на мосту налегла на коренника. Вспомнив, что делал в таких случаях Индюшкин, я слегка хлестнула пристяжную. Усердный старик Барабан навел порядок и вывез нас благополучно к самому лесу.

«Теперь самое трудное, – думала я, – это темный лес».

Поднялся ветер, который смутил меня. Мы въехали в самый лес. Сначала в темноте я ничего не разбирала. Надеясь на лошадей, я пустила их свободно.

– Таня, ты видишь что-нибудь? – с тревогой спросил Лев Николаевич.

– Ничего, вижу, – нехотя отвечала я.

Дорога лесом шла с версту. Весенняя грязь – топкий суглинок с глубокими неровными колеями и буграми то и дело затягивал колеса и шатал нас из стороны в сторону.

Накрапывал дождь, сверкнула молния. Глаза мои привыкли немного к темноте, и я уже разбирала дорогу. Мы ехали шагом, и одна моя забота была не зацепить за суки деревьев пристяжную и колесом за пень.

«Господи! пронеси нас», – тихонько молилась я.

Этот путь казался мне бесконечным. Но вот мы миновали лес и въезжали на довольно широкую дорогу, ведущую мимо гумна.

«Дома, дома!» – весело думала я и пустила лошадей мелкой рысцой.

– Ай да кучер! – сказал Лев Николаевич, – довез нас.

Не успел он похвалить меня, как передние колеса линейки наехали на что-то высокое, не понятное ни мне, ни другим. Катки сильно накренились набок, и я первая слетела с узких маленьких козел, выпустив из рук вожжи, за что и срамили меня в продолжение двух лет после этого случая. Да я и до сих пор не могу забыть этого позора, что я выпустила вожжи из рук. Лошади, почуя свободу, понесли в конюшню. Лев Николаевич выпрыгнул вслед за мной. Лошади мчались зигзагами. Все мужчины с заряженными ружьями попадали по очереди. Оставалась на линейке одна лишь тяжелая длинная подушка и на ней Соня. Лев Николаевич бежал за катками и кричал отчаянным голосом:

– Соня, Соня! сиди, не прыгай!

Но и Соня не могла усидеть. Ее тянула за собой длинная тяжелая подушка. Она свалила Соню как раз около канавы яблочного сада.

Услыхав топот лошадей и крики, оба кучера уже стояли у дверей конюшни и остановили лошадей.

Соня отделалась лишь испугом. Мы, конечно, боялись только за нее, но дурных последствий не было. Всех нас интересовало, что именно лежало на дороге. Оказалось, что один из рабочих в то время, как мы были на тяге, намел на самую середину дороги не то мусор, не то сучья, грязь в одну кучу; в темноте ее невозможно было разобрать.

Страшно подумать, что могло бы быть! Все ружья были заряжены. Но даже гнездышко с яичками в целости поднес мне Келлер. Об этом происшествии есть в. письме отца к Толстым (от 8 июня 1864 г.). Привожу часть письма, относящуюся ко Льву Николаевичу:

«Что это ты беспокоишься, моя голубушка, насчет приливов крови, которые, по твоим словам, делаются у твоего мужа. Судя по шуму в ушах и по сонливости, которая иногда находит на него, я приписываю это просто задержанной испарине, – он верно всякий день выходит босой или вообще неодетый на воздух, подавно по утрам, и остужает испарину ног, а пожалуй, и мочит их. Наблюдай за ним, чтобы он этого не делал, да не давай ему пить водку и пиво, которых он, вероятно, и не пьет. Вся эта дрянь может только еще более возбуждать его нервную систему, которая и так уже находится всегда в излишне деятельном положении.

Я знаю его натуру и знаю, что голова его беспрерывно работает, а ей следовало бы побольше отдыха и отсутствия всего возбуждающего, столько же в нравственном, как и в материальном отношении. Хорошо ли он спит, – я замечал, что сон для него был всегда полезен. Сколько я вижу, он и хозяйственными делами не умеет заниматься чисто материально, – он везде действует con-amore[105 - с любовью, с увлечением (ит.)] и везде хочет, как немцы говорят, durchsetzen[106 - сделать по-своему (нем.)].

А что, дружище, получил ли ты дробовницу, которую я послал тебе с Офросимовым в квартиру Карновича; и годится ли она тебе? А об деньгах, пожалуйста, не беспокойся – нужно будет, скажу и никак не поставлю тебя в то положение, чтобы ты стал их искать или продавать что-нибудь не в свое время. Я всегда имею возможность скорее тебя добыть себе здесь в Москве какие-нибудь 500 р. А вот что, я бы тебя по-охотничьи постегал арапальником: как же можно возвращаться ночью домой и поручать вожжи Тане? Просто страшно было читать, что пишет нам Таня. Авось, вперед не случится с вами подобной беды. Таню винить нельзя – она глупая девочка, которая ничего не понимает, а что же ты смотришь? Не взыщи за откровенную и сердечную побранку; я ужасный трус на все эти приключения, сам бывал в этих переделах и в семействе своем имел также несколько примеров. Отец сломал ногу, а брат руку, а вы рисковали еще больше…»

По утрам Лев Николаевич по-прежнему продолжал свои занятия. Я спросила его:

– А ты пишешь? Ты так часто на охоту ездишь!

– Меня тянет и туда, и сюда. Надо уметь распределять свое время, а я часто увлекаюсь и отступаю от правил. Вот ты опять за свои подлые романы взялась и читаешь их, – прибавил он шутя.

– А ты напиши не подлый, так я буду его читать, а ваших серьезных книг я не могу терпеть, – обиженно сказала я.

Он так весело засмеялся моему ответу, что обида моя прошла.

– Нет, серьезно, когда ты думаешь печатать его?

– Думаю зимой, – отвечал он.

– Да ведь для этого надо в Москву ехать, – сказала я.

– Конечно, так что же, мы и поедем.

Этот разговор остался у меня в памяти. Он указал мне всю несостоятельность наших планов и вообще темное будущее, скрытое от нас.

XXIII. Комедия Льва Николаевича

В начале мая 1864 г. к нам съехались гости: семья Дьяковых и Мария Николаевна с дочерьми. Великая была наша радость видеть самых близких друзей.

Семья Дьяковых состояла, как я уже писала, из мужа, жены и дочери 13–14 лет. При дочери жила не то гувернантка, не то подруга лет 20–22 – Софья Робертовна Войткевич, бывшая институтка. Дмитрий Алексеевич говорил про нее:

– Софеш, – так называли ее, – живет у нас для примера Маше, чтобы Маша делала как раз все обратное Софеше.

Но говорил он это добродушно, шутя и не обидно. Дарья Александровна, Долли, как ее звали, была женщина лет 34–35. Высокая, изящная, очень спокойного характера, с медленными движениями, болезненная и удивительно добрая. Отец и мать до обожания любили дочь. Белокурая, с золотистым оттенком волос, она походила на отца, а сложением и изяществом напоминала мать.

Разместились мы все, не помню как, но знаю, что весь флигель превратился в жилой дом, и что я перешла к ним, чтобы не расставаться с девочками.

Дмитрий Алексеевич уехал обратно на сельские работы и обещал приехать через неделю.

Чего только не придумывали мы с Соней, чтобы веселить наших милых гостей!

Лев Николаевич добродушно относился ко всем нашим затеям. Однажды, глядя на представление нашей шарады, он оказал:

– Отчего вы не разучите какую-нибудь маленькую пьесу?

– Да где мы ее возьмем, а выписывать некогда, – говорила Соня.

– Напиши ты нам, – сказала я. Несколько голосов подхватили: