Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

Соня пишет про это в своих воспоминаниях: «Естественно, что та неуловимая симпатия, которая соединила меня с Львом Николаевичем, сблизила и наших – сестру мою с его братом.

Симпатия эта проявилась впервые, когда Лев Николаевич был моим женихом и приехал с Сергеем Николаевичем в Москву. Сестре моей не было еще 16-ти лет. Смелая, быстрая, с прекрасным голосом, кокетка и ребенок в то же время, она прельщала всех и в том числе и Сергея Николаевича. Раз вечером, сидя на маленьком диванчике с Сергеем Николаевичем, она безумствовала так грациозно, обмахиваясь веером, как большая, так была мило оживлена, что Сергей Николаевич удивился, почему Лев Николаевич не женится на такой обворожительной девочке, а на мне.

Через пять минут Таня-сестра, свернувшись на этом диванчике, прихрапывая, спала крепким сном, по-детски открыв рот.

„Посмотрите, какая прелесть!“ – говорил Сергей Николаевич».

Лев Николаевич, подойдя ко мне, когда я проснулась, сказал:

– Таня, ты что же это? В большую играла, а потом вдруг стала маленькой с открытым ртом!

– А что лучше, быть большой или маленькой? – спросила я.

– Маленькой лучше, – подумав, ответил он. Ухаживание Анатоля, как и мое увлечение, стало всем заметно. Я никогда не умела скрывать своего чувства. Да и не старалась. Я шла в сад, потому что знала, что он пойдет за мной. Когда мне подавали оседланную лошадь, я знала, что именно его сильная рука подсадит меня на седло. Я слушала его льстивые, любовные речи, я верила им, и мне казалось, что только он один, этот блестящий, умный человек, оценил и понял меня. Кроме того, мне льстило то, что он считал меня за большую.

«А. Шостак был один из тех людей, которых часто встречаешь в свете. Он был самоуверен, прост и чужд застенчивости». Он любил женщин и нравился им. Он умел подойти к ним просто, ласково и смело. Он умел внушить им, что сила любви дает права, что любовь есть высшее наслаждение. «Преград для него не существовало. Не бывши добрым, он был добродушен. В денежных делах честен и даже щедр. В обществе он бывал остроумен и блестящ, прекрасно владел языками и слыл за умного малого».

Соня говорила мне:

– Таня, что с тобою? Твое увлечение Анатолем всем заметно. Левочка намедни говорил: «Ах как жаль ее! Он не стоит ее, он опасен для таких девочек».

– Да, да, вы все против него, вы его не любите, я вижу это, – обиженно говорила я. – Он хороший, он любит меня, а вы нападаете на него! – кричала я, чуть не плача.

– Почему же никто не нападал на тебя и на Сашу? Скажи, пожалуйста?

– Потому что… потому что… Я не знаю, почему. Потому что мы не сидели в саду… а вы этого не любите, – торопясь говорила я.

– Да, ты постоянно с ним удаляешься, это все заметили. Намедни Левочка спросил: «А где же Таня?» И ни тебя, ни Анатоля не было с нами, и он покачал только головой и проговорил: «Ах-ай, ай, ай!». Ты посмотри, как Саша изменился с тобой. Он совершенно удалился от тебя, – продолжала Соня.

– Да, это правда. Мне это жаль. Я его очень люблю.

– Что же у вас объяснение с ним было? – спросила Соня.

– Нет, он ни слова не говорил мне и ни в чем не упрекал, и я молчу.

– Да, потому, что он благородный. Он молча удалился от тебя. Он скоро уезжает к матери, а потом к себе в имение.

Я заплакала. Этот разговор расстроил меня. Мне стало жаль этого прошлого, жаль любви, полной поэзии, чистой, бессознательной. Я пошла в тетенькину комнату, взяла свой дневник и написала несколько строк:

«Почему он так завладел мной? Когда я с ним, мне и хорошо и страшно. Я боюсь его и не имею сил уйти от него. Он мне ближе всех! Господи, помилуй и спаси меня и спаси их двух!».

Но от чего спасти, и что я хотела бы, я не отдавала себе отчета. Я только чувствовала, что я хоронила свою чистую первую любовь и была одержима чем-то властным, сильным и непонятным мне.

Вошла тетенька Татьяна Александровна и, увидя меня в слезах, с удивлением спросила меня:

– Pourquoi pleurez vous, ma chere enfant?[60 - Почему вы плачете, мое милое дитя? (фр.)]

– Je ne sais pas pourquoi[61 - Я не знаю почему (фр.)]. Мне так тяжело, тетенька, – отвечала я.

И действительно, я не умела ответить, о чем я плакала. Она погладила меня по голове и молча поцеловала меня. Эта ласка благотворно подействовала на меня.

IX. Пикник

Приближалась развязка моего краткого увлечения. Было это в воскресенье. Погода была хорошая, вечера длинные, светлые, и жаль было проводить их дома. За обедом решено было ехать с чаем куда-нибудь в лес. После совещаний, куда ехать, решили отправиться в Бабурине, деревню за три-четыре версты от Ясной. Соня, боясь тряски экипажа, решила остаться дома, Лев Николаевич тоже. Он просил Сергея Николаевича ехать с нами, боясь отпустить с лошадьми одну молодежь.

Когда линейка и две верховые лошади были поданы к крыльцу, Лев Николаевич вышел посмотреть наши сборы.

– Сережа, – сказал он брату, – вы поедете через Кабацкую гору. Советую вам слезть с линейки и пройти гору пешком, боюсь, лошади не поднимут вас.

Я сидела уже на лошади и стояла в стороне, когда подошел ко мне Лев Николаевич. Он внимательно своим проницательным взглядом посмотрел на меня и сказал:

– Таня, смотри же, не будь «большой».

– Постараюсь, но это трудно, – усмехнувшись, ответила я.

В линейке ехали Сергей Николаевич с сыном, Ольга, Кузминский и брат Саша. Анатоль и я ехали верхом.

На горе мы обогнали линейку. Лошади шли полной рысью. Мы ехали полем. Над нашими головами, заливаясь, вились мои любимые жаворонки. Ни одна птица не умеет и не может так петь на лету, как поет жаворонок. За то я и люблю его.

Быстрая езда, открытый вид поля и сама молодость привели меня в хорошее, веселое настроение. Вчерашний разговор с Соней был не то, чтобы забыт, но он нашел себе утешительный уголок в моем сердце, как это часто бывает, когда мы всячески заглушаем то, чего не хотим признать плохим. Так было и со мною. Мне было утешительно думать, что вчерашним разговором с Соней я как бы отдала дань своему прошедшему, молясь и оплакивая его. А сейчас, проезжая мимо линейки, я видела, как весело болтал Кузминский с Ольгой, сидя с ней рядом, и я успокоилась.

Мы снова пропустили линейку вперед и ехали шагом, порядочно отстав от них.

– Как хорошо в деревне после Петербурга и как красиво поле, – сказал Анатоль.

– Как, и вы замечаете природу и любуетесь ею? – спросила я с удивлением, не зная его с этой стороны.

– Постольку замечаю ее, поскольку она дает мне наслаждения. Вот теперь я еду с вами, то есть с тобой (ведь мы условились быть на «ты»), и природа дает мне наслаждение.

– Вы знаете, я никак не могу перейти на «ты», – сказала я. – Мне кажется это каким-то банальным, пошлым. Нет, я не хочу быть на «ты», – прибавила я. – Если хотите, говорите вы мне «ты», вы старше меня.

– Таня, ваше седло ослабло, ремень от подпруги висит, – сказал он, как бы не слушая меня.

– Как же быть теперь? – спросила я.

– Я вижу впереди нас лесок. Мы остановимся там, и я поправлю подпругу.

Мы ехали шагом. Лошади дружно отбивали такт своими копытами по твердой, торной между ржи дороге. Вдали виднелась наша линейка. Анатоль близко подъехал ко мне так, что его рука касалась моего плеча. Лошади шли тесно рядом. Я не отъехала от него, что меня впоследствии мучило.

– Как хорошо ты сидишь на лошади, и как тебе идет амазонка! Ты училась в манеже? – спросил он.

– Нет, мой учитель Лев Николаевич.

– А я так брал уроки в манеже, – сказал он.

Мы въезжали в молодой лес с старыми пнями. Солнце стояло высоко; лесок еще не затих, и в нем шла жизнь.

Я не могла оставаться равнодушной к прелестям этого вечера, но ни слова не говорила Анатолю и не указала на то, что трогало меня. Он не понял бы меня, я это чувствовала.