Моя жизнь дома и в Ясной Поляне

– Головачев, ну-ка махните ваш трепак.

И дядя Костя так заиграл «барыню», что на всех лицах появилось оживление.

Головачев не заставил себя просить; подбоченясь и топнув ногой, он сразу пустился в пляс. Надо было удивляться, откуда бралась удаль и легкость у этого широкого и неуклюжего малого. Когда он окончил, ему все аплодировали.

Во время вечера мы с Варей заметили, что Поливанов и Кузминский о чем-то шепчутся и пересмеиваются. Немного погодя мы с Варенькой пошли в кабинет. Мими там не было.

– Ты видишь, Варя, – сказала я, – это они вдвоем утащили ее, это затеи Поливанова. – Мне не хотелось обвинять Сашу.

Варенька сочувствовала мне. Мы пошли в залу. Поливанов сидел около Сони.

– Куда вы дели Мими? Она исчезла из кабинета, – спросила я.

– Я-то при чем, я не видал ее, – сказал Поливанов.

– Неправда, вы ее унесли! – закричала я.

– Какая вы странная, – сказал Поливанов, – ведь вот у Руслана похитили же Людмилу после венца, вот и вашу Мими тоже кто-нибудь похитил.

Варенька засмеялась.

– Вы глупости говорите, куда вы ее дели?

– Вы глупости говорите, – передразнил он мой выговор.

– Таня, поищи ее, обойди комнаты, ты найдешь ее, – сказала Соня.

Я послушала Соню и ушла. Варенька осталась с Соней.

Я обошла все жилые комнаты и не нашла ее, но, наконец, увидала ее на высокой двери, ведшей из коридора. Мими висела на двери с безжизненно опущенными ногами в клетчатых башмачках и опущенными длинными руками. Ее накрашенные глаза, как мне казалось, укоризненно глядели на меня из-под круглых бровей. Я пробовала снять ее, но не могла.

Я побежала к мама и пожаловалась ей.

Мама засмеялась, слушая мой рассказ.

– Мама, как можно смеяться этому, – обиженно сказала я.

– Позови его ко мне, – сказала мама.

Я побежала в залу и сказала Поливанову:

– Мама вас зовет, – и в голосе моем слышалось: «Вот вам будет от мама!»

Через пять минут Мими была снята и отдана мне на руки. Я побежала с ней в залу; играли польку. Чтобы поднять достоинство Мими, я просила Митеньку протанцевать с ней. Митенька тотчас же обвил руками ее талию и с ужимками понесся с ней по зале.

– Смотрите, смотрите, – кричала я смеясь, глядя на эту пару.

Проходя мимо двери залы, у которой стоял Кузминский, я сказала ему:

– Вот Митенька гораздо добрее тебя, и я люблю его, а ты злой и капризный.

– Ну, не сердись, не сердись, – догоняя меня, говорил он, – я больше не буду; хочешь, пойдем танцевать мазурку, – и он взял меня за руку.

Я согласилась, и мир был заключен. Когда впоследствии Лев Николаевич узнал про свадьбу Мими, он сказал мне:

– Отчего вы меня не позвали. Это нехорошо. Мне все Варенька рассказала про эту свадьбу.

Молодая жизнь наша, полная любви, поэзии и какого-то беззаботного веселья, царила в нашем доме.

Мы все были понемногу влюблены. И эта любовь, такая детская и, может быть, даже смешная в глазах взрослых людей, понимающих жизнь, будила в наших сердцах так много хорошего. Она вызывала сострадание, нежность, желание видеть всех добрыми и счастливыми.

Одна Лиза оставалась верна своей прежней серьезной жизни. Она с таким же увлечением продолжала учиться по-английски, много читала и немного выезжала. Правильные черты ее лица, серьезные выразительные глаза и высокий рост делали ее красивой девушкой, но она как-то не умела пользоваться жизнью, не умела быть юной, в ней не было той «изюминки», по определению Льва Николаевича, той жизненной энергии, что он находил в нас с Соней.

Поливанов чаще стал бывать у нас, он проводил в корпусе последний год. Я замечала, что уже давно он был неравнодушен к Соне. Любовь эта была вызвана ее участливостью к нему. Он был одинок, наш дом был для него как бы родным. Соня участливо относилась к нему, когда его постигло горе. Одна сестра его умерла. Другая 18-ти лет пошла в монастырь. Соня утешала его, как умела, беседовала с ним, играла ему его любимые арии из опер и сочувствовала ему, когда у него бывали неприятности по корпусу.

Поливанов сильно привязался к ней.

Я стала замечать, что как будто и Соня стала к нему неравнодушна. Она часто заговаривала о нем со мной. Бывало, посидит молча, призадумается и с улыбкой скажет мне:

– Ты знаешь, Таня, что он мне сказал: «У вас удивительное сердце. Когда я с вами, я делаюсь совершенно другой. Вы всегда имеете на меня хорошее влияние»… И еще многое он говорил мне… – вспоминала Соня.

Ее выражение лица делалось то задумчиво-серьезно, то задорно-весело.

– Соня, – говорила я, – ты ведь сама влюблена в него. Я это давно заметила, да молчала.

Соня не отвечала мне.

Мы, сестры, жили внизу в большой комнате. Кровати наши с Соней стояли вдоль стены рядом, а Лиза спала в другом конце комнаты за ширмами. У меня под подушкой всегда лежала книга «Евгений Онегин». Я перечитывала ее несколько раз и многое знала наизусть.

В ногах нередко лежал серый котенок, принадлежавший Трифоновне. Я любила этого котенка, наряжала его и возилась с ним так же, как с куклой Мими, игравшей большую роль в нашей семье.

Василий Иванович, в память этих двух любимцев, написал мне в альбом стихи:

Я помню, когда-то беспечный ребенок
С замасленной куклой Мимишкой играл.
Года миновались, и серый котенок
С Евгеньем Онегиным в честь вдруг попал.

И бросить игрушки придется нескоро,
Онегина, котика вам заменят
Другие, – они будут лучше, без спора,
Но долго придется еще вам ими играть.

    1860 г. 26 июля. Летучая пышь.
Подпись эта произошла оттого, что однажды Василий Иванович неожиданно влетел к нам в столовую с какой-то новостью. Его волосы, как щетина от ветра, развевались во все стороны, его глаза без очков смотрели непривычно, дико, и я сравнивала его с летучей мышью. Это прозвище осталось за ним.

В большой семье всегда существуют прозвища. Няня наша тоже окрестила нас, трех сестер, именами: Лизу – «профессоршей», Соню – «графиней Армонд» (вероятно, она вычитала это имя в одном из переводных старинных романов), меня – «саратовской помещицей», из-за девочки Федоры.