Кариатиды средней полосы

Поговорил с внучкой строго. Но та упиралась: «Совсем не хочу, деда, замуж. При тебе жить буду вечно!» «Вот дура, девка! – кипятился дед. – Ведь помру скоро, останешься с матерью одна в избе!» И Маша задумалась. Никого не любила она так, как деда Ваню. Ни мать, ни отца, ни сестер. Дом любила, хозяйство, порядок. Гордилась и собой, и дедушкой. Понимала, что всё вокруг – его рук дело. Строгостью, жизненным укладом, им установленным, вокруг мир держится. И менять ничего не хотелось! Как без него? Без его указаний, да без его поддержки?

Поняла, что без перемен теперь не обойтись. Плакать она не любила. Позлилась денёк. И пошла к дедушке с согласием.

Была ранняя осень. Дед с утра был весел. Сноха увидела эти изменения и порадовалась улыбке свёкра:

– Какая радость у нас, батенька?

– Сватать иду внучку к Царёвым! – с гордостью отвечал.

– К какому из них?

– К Андрею, старшему!

После обеда свёкор взял бутыль самогону, хороший ломоть хлеба и кусок сала. И пошел свататься через три дома к Царёвым. Был праздник. И гость для них не был неожиданностью. Но все-таки Андрей немного растерялся, когда старик объявил причину прихода. Андрей на Марию заглядывался. И по слухам их все уже поженили. Однако ж он привык жить материнской семьей. Поговорили с матерью. Иван мудро напутствовал Андрея оставить младшим братьям дом и начать жить своей жизнью. Скоро братья поженятся, и он им будет только мешать. Спросив одобрения матери и братьев, Андрей согласился.

На том и порешили – свадьбу к зиме. Стали готовиться. Маша волновалась. Глаза опускала при виде жениха. Становилось как-то странно, стучало чаще сердце. Смущалась, что было ей совсем не свойственно.

Радость хорошего дела зарядила Ивана силой. Как оказалось, последней. Ранним прохладным утром он один пошел в лес. Влажная красно-оранжевая чаща пахла мхом, листвой и грибами. Встречала знакомого щедро. Старик набрал уже корзину поздних грибов. Он был не скор. Ходил, часто отдыхая. И тут присел отдышаться.

Шорох сзади испугал его. Быстро обернувшись, на поляне он увидел исполина! Огромный лось смотрел на него в упор. Иван испугался и замер. Но зверь вдруг стал приближаться, угрожающе ускоряясь. Старик, не помня себя, вскочил. И побежал в самый густой ельник. Он слышал топот, хрипенье и хруст ломающихся веток позади себя. Корзину потерял сразу же там на поляне. Страх подгонял, сделав на мгновения старика вновь молодым. Еще долго он, не сбиваясь с ритма, мчался к дому. Всё тише и тише слышно было зверя, он отстал. Прошло всего несколько минут, а Ивану казалось – вечность, как он вышел на поле позади домов. И силы покинули его. Он остановился. Ноги стали ватными, сердце колотилось. Еле-еле передвигая ногами, он доплелся до огорода и присел прямо на траву. Там и нашли его домашние.

Выйдя в огород перед обедом, Маша наткнулась на лежащего деда. Горячая волна испуга прошла по всему её телу: «Деда! Деда!» – трясла она старика. Иван закряхтел, но сил для большего уже не было. Девушка вскинула руки, заорала. Первый раз с ней случилась такая истерика. Татьяна выбежала на шум и увидела голосящую дочь и лежащего деда. Прибежали соседи. На руках помогли внести в избу. Сноха стала его раздевать. Увидела разодранные в кровь руки. Ахнула, отпрянула. Что с ним случилось? Прибежавшая золовка-травница велела ставить самовар. Деда растирали, переодевали, осматривали.

Он только кряхтел. Золовка сказала, что деда нужно отпоить травами. Наказала, какими. Решила, что деда хватил удар в лесу от испуга. От какого? Только гадали.

Ночь обе – Таня и Маша – не спали, молились рядом со спящим Иваном. А наутро он открыл глаза.

Обрадовавшись, обычно спокойная Мария расцеловала любимого дедушку. Он был слаб. Только улыбнулся устало. Тихо и медленно, собирая силы для каждого слова, рассказал им, как убегал от сохатого. Посетовал, что стариковский слух подвел его. Что был невнимателен, забыл про лютость зверя во время гона.

Целый день к старику шли проведать. Маша злилась и гнала всех со двора, показывая свой характер: «Дайте же ему покоя!» Кого и выталкивала, со стуком закрывая дверь.

Порадоваться выздоровлению Ивана не пришлось – через два дня он умер. Почувствовав конец, просил батюшку, собороваться. Давал наказы любимице. Говорил, чтобы та со свадьбой не тянула и год не ждала. Чтобы не противились новой власти.

Маша только злилась, сжимала платок. Вскакивала, бежала во двор. Там колотила руками кожаное седло, пинала ногами колесо телеги. Корова испуганно мычала, куры кудахтали.

Мать послала в город за Ольгой. Просила односельчан позвать проститься с отцом всех его детей и внуков.

Иван умер.

На похороны приехало очень много народа. Дети, внуки, родственники, деревенские свои и из соседних сёл. Женщины голосили время от времени, как было принято – протяжно и со слезами, получалась незабываемая траурная мелодия плача.

Зеркало завесили траурной тканью третий раз.

Иван лежал в гробу ровный, мощный, как и при жизни. Загорелый, весь в морщинах, был как живой. Только на осунувшемся лице стал острее нос.

На отпевание в Ивановскую церковь все не вместились. 95-летнего старца знала вся округа. Жители села Ивановского, деревни Купалово и окрестностей провожали богатыря в последний путь. Бабы завывали «на что ты нас покинул» монотонной мелодией. Старухи рыдали, понимая, что уходил исполин. Мужики держали шапки в руках, стояли со скорбными, низко опущенными головами. Дети шныряли между взрослыми, не пропитываясь общим горем. Такой похоронной процессии не видели никогда. И зевака, проходя, заинтересовался:

– Кого хоронят?

– Ивана Медведева.

– Кто таков? Сколько лет?

– 95.

– Богатырь. Пожил. Мы уж до таких лет не доживём. Хворал, небось?

– Нет, за три дня до смерти от лося убёг. От зверя убёг – от смерти нет. Собороваться успел. Благой человек.

– Во дела! Еще и бегал! Да, видать, силён был       человек, раз такой почёт.

– Земля ему пухом, – перекрестился, – Упокой, Господи, душу раба твоего. И даруй Царствие небесное.

Похоронили Ивана рядом на кладбище. С сыновьями и женами.

Маша не плакала. Она еще не осознала перемен. Стояла над закопанной могилой и хмурилась. Но она уже понимала, что вот здесь она похоронила своё детство, весь прошлый мир, который знала и любила.

Глава VII

Новая власть

Конечно, свадьбу отложили на год. Где это видано, чтобы в траурный год свадьбы играли? Плохая примета.

Машу и Таню не бросили. Родственников много. Не принято сирот и вдов оставлять в беде. Внуки Ивана по очереди приходили каждый день, как на дежурство. Да и Андрей Царёв потихоньку осваивал новое пространство. Женщины заставали его то за колкой дров, то за чисткой копыт у лошади, то за ремонтом упряжи и всяческой утвари. Просить даже не приходилось – всё понимал сам.

Через год, к зиме сыграли свадьбу. Скромно, но все-таки многолюдно. Родню не позвать было невозможно. И вся деревня гуляла на свадьбе двух громких крестьянских фамилий. Андрей перешел жить в дом к Марии. Теперь Маша стала хозяйкой, оттеснив Таню. Молодая еще Таня – всего 43 года, стала помощницей при деловой младшей дочери. Та потихоньку стала показывать свой характер, командуя мужем и матерью. Были в ней дедовские хватка, сила и понимание порядка.

Дед Иван чуть-чуть не дожил до коллективизации. И хорошо. Всё, что наживали не одно поколение, пришлось отдать в колхоз. Испуганные крестьяне даже спорить с властью не стали. Плакали, но отдавали. В Ивановском и окрестностях коллективизация была не такая лихая, как повсюду. Земля слухом полнилась про лютости новой власти. Купаловцы, привыкшие терпеть и не перечить, отдали всё добровольно.

У Маши и Андрея в хозяйстве остались огород, одна корова, куры да несколько овец.

Стали привыкать к новому укладу жизни. Старались громко власть не ругать. А тихо, у себя в избе, без чужих глаз, бабы могли и поплакать. Да, что бабьи слёзы – вода! Бабы на Руси все время плачут. Тяжкий их крест.

Работали в колхозе. Собирались на собрания в Ивановском, да и у себя, в Купалове. Всё было странно, непривычно. Приходили агитаторы в кожанках, стращали, как могли. Но мужички и бабы думали, как выжить. Как приспособиться. Как уберечь свои семьи.

А работать-то им привычно было. Жаль, что не на себя. Шестьдесят лет как отменили крепостное право, а свободы как не было, так и нет. Работать стали больше, а богатеть не приходилось. Крестьяне кормили страну, как, впрочем, и всегда. Получали палочки, которые отоваривали потом продуктами, зерном. А то и «спасибо» говорили за труд. Выехать на заработки было нельзя. Получалось, крестьяне снова стали крепостными.

Прожив уже два года в браке, Мария забеременела. Работала она на колхозных полях до самых родов.

Оля, окончив курсы медсестёр, работала в столичной больнице, получала жалование. Муж вернулся и, после долгих уговоров, обещаний и признаний в любви, остался жить с женой. Бедная Оля опять поверила, не поняла, что любимый просто преследует свою выгоду: пристроится к жалованию жены. И забеременела своим вторым ребенком. Летом она приехала повидаться с матерью и сестрой. Два часа на поезде, от поезда 10 км пешком. Оле повезло – её довезла попутная телега.

Уже два года Таня не видела свою любимицу. Обнимала, плакала, целовала, утирала углом платка слёзы. Сестры тоже обнялись. Обе пузатые. Мать обмирала на свою Олю, радовалась тому, что у неё всё наладилось. Не могла наглядеться на свою чистенькую барышню. Гордилась ею. Смотрела, будто не могла оторваться. Всё трогала и трогала свою доченьку, гладила её по рукам, волосам. Целовала глаза и щеки.

Всегда такие разные, сестры встретились прохладнее, чем можно было ожидать. Оля теперь настоящая горожанка: в новом коричневом пиджаке поверх светлого платья, белые носки и новые ботинки. Волосы уложены по-городскому, короче, чем у деревенских. Платок небрежно повязан назад, прическа видна из-под него. Маня увидела себя со стороны – волосы убраны в туго повязанный платок, старое выцветшее платье, фартук в заплатках, ноги босые. Сравнила и руки – свои черные и загорелые, и Олины – чистые белые руки медсестры.

Младшая, только увидев сестру, позавидовала ей. Чистоте, образованности, городской новой странности. Даже во взгляде было что-то непонятное, интересное. И материнской любви. Когда был жив дед Иван, ей и не нужно это было. Мать она с детства не сильно уважала. Даже немного презирала за чувствительность. Но на самом деле злилась на то, что та не так сильно её любит, как Олю. И всё пыталась задеть, кольнуть старшую.

Она как будто специально демонстрировала свою спорость и хозяйственность. И корова-то у неё больше других доится. И пироги с мужскую ладонь. И муж-рукодельник новую лавку и стол сделал.