Великая любовь Оленьки Дьяковой

Он кивнул в сторону зала и подал Мите кружку с водой.

– Я не мог дать ему умереть, – сказал Митя, жадно делая глоток.

– Ну-ну, не так пафосно, мой друг, – профессор похлопал Митю по плечу. – После поговорим. Когда будет понятно, дали вы ему умереть или не дали.

Он открыл дверь и под шквал аплодисментов спустился к публике.

* * *

Когда в зале стихло, Митя осторожно выглянул за дверь: никого, только санитар Лавруша скребёт щёткой пол. Слышались отдельные голоса из коридора, чей-то басовитый смех. Звуки показались Мите нереальными, из какой-то другой, не его жизни. И всё, что сегодня произошло, – казалось, произошло не с ним.

Он направился к выходу, но остановился в центре зала – там, где недавно стоял операционный стол, – и задрал голову вверх. Увеличительные зеркала ещё не сняли, и Митя увидел в них три своих отражения – гигантских, пугающих. Бледное измождённое лицо, впавшие глаза, вид постаревшего и осунувшегося – чужого – человека. И взгляд – чужой. Взгляд не победителя, проделавшего безупречно две хирургических операции, – нет, это был взгляд маленького затравленного зверька, ещё живого, но которого вот-вот пустят на шкурку.

Митя с силой потёр кулаками глаза, чтобы прийти в себя, и быстрым шагом вышел из зала.

Он проходил знакомыми коридорами – и не узнавал их. Тёмное дерево длинных книжных стеллажей и извечно белый цвет медицинской кафедры слились для Мити в один желтоватый оттенок – такой, каким плыл сейчас перед глазами чесноковский вспоротый желудок.

У самого выхода Митя остановился, увидев, как у входной двери сполохом мелькнул подол знакомого английского пальто.

– А, Дмитрий Валентинович? – Крупцев придержал дверь. – Я ждал вас в кабинете. Где это вы отсиживались?

Яркое солнце ударило Мите в глаза, ослепило; голова закружилась. Он сделал шаг и прислонился спиной к толстой колонне портика у входа. Ему совсем не хотелось сейчас разговаривать. Он развёл руками и открыл было рот, чтобы извиниться и – якобы забыл что-то – вернуться, сбежать от профессора, – но тут услышал со стороны улицы голос, который он помнил до височных судорог.

Её голос.

Митя мгновенно слился с колонной.

– Пётр Архипович, – в голосе были хриплые слёзы. – Я… я не знаю, как благодарить вас! Молиться за вас всю жизнь буду…

– Кто же вы, мадмуазель? – Крупцев выпрямил спину, приосанился и галантно подал ей руку, чтобы она поднялась на последнюю ступеньку крыльца.

Из-за колонны Митя увидел её бледный профиль камеи, и тонкую шею в чёрном кружеве шали, и руку в перчатке, комкающую влажный платок.

– Я жена вашего сегодняшнего пациента.

Голос Елены дрогнул, и она тихонько кашлянула в платок.

– Ну же, голубушка, всё хорошо, – театрально-басовито произнёс Крупцев, – операция прошла удачно.

– Да! – она вдруг схватила его руку и жарко поцеловала.

Крупцев смутился и осторожно, как карманник, посмотрел по сторонам.

– Я говорила с вашей ассистенткой, Цецилией. Она рассказала, что помимо вывода этой трубки из желудка, вы зашили язву. Что без этой операции у него бы точно не осталось шансов. Он ведь будет жить, профессор?

– Было сделано всё возможное! – Крупцев мельком взглянул на Митину тень у колонны. – Силой науки и божьей милостью…

– Вы понимаете, это из-за меня! Из-за меня он выпил уксусную эссенцию! Хотел покончить с собой. Любит меня, как никто никогда не любил! Не знал, что я, что я… Ничего не знал…

Митя слушал, как бьётся его собственное сердце, с силой вжимаясь в колонну. Её никто так не любил! Никто!

– Я никогда не прощу себе этого! – она разрыдалась, и Крупцев по-отечески приобнял её за плечи. – И никогда, никогда не оставлю его!

– Всё будет хорошо… Не знаю вашего имени…

– Елена Николаевна.

– Ступайте домой, Елена Николаевна. Ваш разлюбезный муж уже перенаправлен в академическую больницу. Послеоперационный уход там на высоте. Но вас не пустят к нему, нет. Не сегодня. И не завтра. Ну же, слёзы лишние. Всё позади!

Митя увидел, как трясётся рука Крупцева, которой он гладил Елену по плечу.

– Послезавтра, послезавтра, голубушка, приходите навестить своего благоверного. Я распоряжусь, чтобы вас пустили.

– Он будет жить? – неожиданно для Крупцева она упала на колени, и он засуетился, взмахнул рукавами, как птица, затрепетал пальцами, схватил её за подмышки и неуклюже начал поднимать.

Митя впервые видел Елену такой – невероятно хрупкой, человечной, ранимой. Живой. Будто вовсе и не знал её никогда.

Митя оторвался от колонны и, не оглядываясь, поспешил от Академии прочь.

* * *

На набережной он лёг животом на гранитный парапет и в который раз за эту безумную весну пристально вгляделся в свинцовую чешую Невы.

Елена выходила из сердца толчками, упиралась, но Митя вдруг подумал: она любит.

Она, не способная любить никого, как казалось ему когда-то, – любит.

Любит не его, а другого человека. Не лучше и не хуже Мити, просто – другого. Нелепого, чудаковатого, совсем, казалось бы, не в Еленином вкусе… А вот поди ж, на колени ради него…

– Уйди! – крикнул он Елене в самую невскую черноту.

И впервые ему показалось, что – отпустило, притихло у него внутри. Как если подушкой накрыть и придавить. Рваный крик в подреберье потонул, убитый на самом излёте. Митя хлопнул себя ладонью по груди – будто пыль выбил из этой подушки – и, резко развернувшись, направился к академической больнице.

* * *

К Чеснокову его не пустили – мало ли, студент какой безымянный, – и Митя пристроился в приёмном покое, свернулся калачиком на покрытой грубой прорезиненной клеёнкой смотровой кушетке, накрылся форменной шинелью, и выгнать его было не под силу даже дюжим санитарам.

Он проспал до утра, и первое, о чём спросил сестру милосердия, когда проснулся, – жив ли пациент Чесноков. И, удостоверившись, что жив, снова упал в прогорклое, как фонарное масло, сон.

Санитары было пожаловались приставу, но, на Митино счастье, его узнал дежуривший врач. Он помнил любознательного студента, которого год назад было не выгнать из больницы, – забавный маленький прилежный студентик, он и судна сам выносил за больными, и перевязки делал, и диагноз точный поставить мог, не хуже любого доктора. На таких, подумалось ему тогда, и держится русская медицина. Врач велел выделить Мите койку в комнате, где отдыхали хирурги, и нянечкам наказал насильно покормить его.

Когда же ядовитый сон отпустил, Митя поднялся в палату, многолюдную и постанывающую. Чесноков лежал бледный, но глаза, эти водянисто-голубые глаза, горели на худом лице и казались нездешними, нарисованными на охровом листе. На прикроватной тумбочке стояли чашка с ложкой, какие-то медицинские бутылочки, иконка. Митя узнал чашку: из сервиза Елены, та самая, с дачи в Мартышкино, с двумя красными птичками на боку.

Он сухо поздоровался, отбросил край худенького одеяла и, сняв слои марлевой повязки, осмотрел торчащую из бока Чеснокова трубку. Шов был гладкий, не нарывал, не гноился.

– Простите, – тихо спросил Чесноков. – Вы… Вы новый доктор?

Митя молча кивнул. Потом взглянул на пузырьки на тумбочке, прочёл их названия, взял маленький флакон, нахмурился: