Луч Светы. Журнал. Выпуск 5. Декабрь

Не зря мы здесь, думал Вася. А то, что у девушки очень стройное тело и взгляд ее горит особенным огнем, который все бывалые мужчины, испытанные в боях любовники, распознают сразу – это прямой призыв к действию.

Вася не знал, с чего начать. Не понимал, что нужно говорить в таких случаях. Ему было страшно и сладко от того, что сейчас может произойти. Стремительность происходящего шла вразрез с Васиными представлениями о том, как завязываются отношения между мужчиной и женщиной. Вася не дарил девушке цветов, не водил её в театр, не провожал до дома – и, тем не менее, оказался с этой девушкой наедине. Ситуация, прямо скажем, пикантная. Вася еще сомневался в истинности своих предположений, но когда в руках еврейки появился ключ, похожий на клюв птенца – Вася понял, что не ошибся: клюв уверенно вошел в гнездо замка, так что дверь теперь охраняла их от вторжения посторонних.

– Молчи. Я все сделаю сама.

А Вася и не хотел говорить. Видно, какой-то печатью девственника он был отмечен. Только мысль: «У меня нет резинового изделия!» сверлила перфоратором в его кудрявой голове. А еврейка надвигалась, как туман. Вася застыл, как столб. Потом их глаза встретились. Вася навсегда запомнил взгляд женщины, помешанной на сексе.

Правда, сначала он подумал, что она больна чем-то. Ее трясло, глаза закатились, перевернулись там, внутри впадин, и белки скакнули, как два неба, и закинутое лицо, и порывистые движения оголенных до плеч узких белых рук. Вот – Васины руки, насильно взятые, поднятые к большим грудям, неумело ползают по красному топику, пробуют мягкость тела, а женщина целует беспорядочно Васино лицо.

Вот она ползет губами по его телу, длинные пальцы торопливо щупают рубашку, и голова еврейки стала быстрой, как футбольный мяч в ногах нападающего, (и) разметанные черные волосы были похожи на крылья вороны. В Васеньке росло что-то ему неведомое, сравнимое с детским тайным лазанием в буфет за малиной, когда вдруг ловишь себя на мысли, что мир вокруг каким-то странным образом остановился, и существуют только раскрытые настежь дверцы буфета, куда ты запустил свою руку с чайной ложкой. Хотя – ложь, не было в его жизни такого. Это из книг, из песен. А было у него сладостное чувство преступника, когда он поднимался в лифте на свой этаж, в квартиру, где жил с родителями, а в кармане лежал украденная в гостях батарейка, севшая, квадратная, а на ней нарисован красивый слоник. И он, Вася, стащил ее. Точнее – взял без спроса, после того, как папа мальчика, у которого он был в гостях, снял заднюю крышку лунохода и со словами: «Надо новую!» – положил эту чудную вещицу c изображением слоника на ковер. Что-то продолжалось дальше. Поставили новую батарейку, гусеницы игрушки пришли в движение, был чай на кухне – все это не важно – Вася думал, как бы украсть, взять то, что ему не принадлежит. А всего-то надо было попросить ее. Это же барахло. Вася не стал так делать. Наверно, в силу того же барьера, который мешал ему встречаться с девушками – страх услышать отказ. В невыносимых душевных муках, оставшись один в комнате, он cхватил желтый квадратик, и, уходя, ему казалось, что о воровстве знает вся квартира. Батарейка жгла ему пальцы, сжимающие ее в душном кармане – весь путь до дома, всю дорогу до лифта.

Где теперь эта батарейка? Вася не знал. Так же, как и то, что он будет делать, когда все закончится. Все стихи мира в эту минуту были ничтожно малы, а его собственные – ничего не значили. Даже если в двери сейчас заскрипит такой же, как у еврейки клюв, и замок предательски щелкнет, и какой-нибудь поэт типа Цветаева увидит его, мальчика, который пришел почитать стихи, поэта, занимающегося черт-те чем среди верхней одежды, и сбежится куча любопытных – пусть! Пусть так, думал Вася, ведь то, что делала эта девушка-кошка с его телом, было здорово.

«Какие у нее чуткие пальцы! Мама, если бы ты знала, как мне хорошо сейчас, я – счастливейший человек!» Он стоял, а девушка, жадно припав в нему, делала все, чтобы мальчику было хорошо, а потом:

– Ложись на меня.

И он лег. Сначала – она, а он – на нее. И чей-то полушубок был под ними. Вася обрадовался, что девушке мягко в этот момент.

– Не волнуйся, все будет хорошо.

А он успел увидеть ее натянутую шею, и как девушка руками зажимает себе рот и давит крик, хлопающий крыльями у нее во рту, и только шепот: «Черт! Черт!», а Вася думал: «Бог! Бог!» И мужской общий поток, к которому подключаются все любовники в такие моменты, захватил Васю и понес. Он был где-то груб, где-то напорист, местами очень точен – именно потому, что в первый раз. Вася уже не понимал, кто он – поэт, подонок или еще кто – но все его тело жило в этот момент интересной жизнью.

Васенька не мог объяснить словами – но похожее чувство у него уже было. Оно накрывало Васю в момент написания удачных стихов, когда всё вокруг казалось безобидным и дружелюбным, а ты сам – вне этого, и нисколько не паришься по поводу своего отсутствия, точнее – присутствия в мире, который для тебя в этот момент не существует.

Только эти чувства, даже призраки чувств жили с Василием до тех пока он не засыпал, он долго лежал в кровати, глядя на бумагу со свежими стихами – и ему было даже страшно, что сон не идет к нему, но все равно блаженное состояние не исчезало внезапно. Просто утром Вася просыпался, и первая мысль: «Господи, я такую талантливую вещь написал.» И никакого стыда. И вот идешь к письменному столу, а там стихи. А тут, когда все закончилось, Вася вдруг понял, что ни дверь, ни поэты за этой дверью, ни сама квартира никуда не делись – и это cон.

Все внезапно оборвалось, на самой сладкой ноте – и сна не было, перехода не случилось…

– Тебе понравилось?

– Очень! Кто ты?

– Ха-ха! – засмеялась девушка, груди которой были обнажены. – Я стала частью твоей жизни. Только не придавай мне большое значение!

– Почему?

– Воспринимай меня, как стихотворение, которое у тебя очень удачно получилось…

– Но… – в Васе проснулся поэт. – Мне бы хотелось еще раз написать это стихотворение…

– Конечно, конечно…

И вот вы можете не верить, говорить: чушь собачья, как это у них все слаженно, под боком у поэтов, и ничего, ни разу не постучали! Почему, может, и дергали за дверную ручку. Но раз закрыто – дальше пошли. И кто вам сказал, что все было именно так?

Васю просто лишили девственности. Не в каком-нибудь Союзе писателей, а в ЛИТО. Наш герой, напомним, был романтик, многого не знал: например, что в стене был глазок – в него смотрел некто… Сидел на стуле, который не скрипел (новенький почти стул) и испытывал чувство почти такого же характера, что и у этих двоих. Грязненько, конечно, это выглядело, но это – жизнь. Только Васенька не знал, что за ним подсматривают. А узнал – ему бы не с руки стало. Он бы весь мир возненавидел. Ведь как это, если в момент, когда ты творишь – за тобой следят. Поэт Языков, живший во времена Пушкина, вообще не мог сочинять стихи, если в соседней комнате кто-то был. Также и Васенька – не смог бы ничего. Слава Богу, он не знал, что они – не одни сейчас… А кто это был… Какая вам разница. Все равно же вас там не было. По крайней мере, на стульчике сидел и слегка покачивался тот, от кого зависело, когда заканчивается перерыв.

Но хуже другое – еврейке так хотелось в этот момент сказать Васе нечто очень важное. И желание это родилось у нее от той нежности, от того безумия, которое проснулось в Васеньке и которым он не управлял.

И хотя после того, как все случилось, он опять стал прежним, стеснительным мальчиком, она не могла забыть это. Лежала и думала: «Он – не Петя Щебетов. Он – нежный. И у него такие искренние стихи.» И то, что мальчик, смущенно застегивающий брюки, влюбленный в нее сейчас, что естественно, ни о чем не догадывается – мысль эта не давала ей покоя. А сказать, предупредить не могла, потому что тому, кто следил, это бы не понравилось..