Луч Светы. Журнал. Выпуск 5. Декабрь

Когда я представил эту картину, мне стало опять страшно, как тому мужику, забравшемуся на дерево.

Если я соглашался на печатание главы, я должен был подтвердить, что всю ответственность в случае возникновения спорных ситуаций беру, как автор произведения, на себя.

В моей голове одна за другой сменялись картины, достойные Босха и Гойи.

Автора «Последнего ЛИТО» вызывают в суд. Истец – Лоза. Ответчик – Григорьев. Песню «Плот» я обожаю, но любовь эта меня бы вряд ли спасла – утонул бы, как пить дать.

Было решено не отдавать эту «злосчастную» главу на печать.

…Но время прошло. А оно, как известно, лечит. А у страха, как все мы знаем, глаза велики.

Ради вас, дорогие читатели, я иду по лезвию ножа. Собственно, обратной дороги нет. Читайте и не говорите потом, что я о вас о не думаю.

Глава «Удар по Балабанову» и ещё две – в этом номере.

А я пошёл проверять засовы на воротах «Графского особняка». Хотя вряд ли это спасёт.

Пока не пришли за мной, пойду разожгу камин, что ли.

Пропадать, так с музыкой горящих поленьев!

Удар по Балабанову

Потом в перерыве Вася не мог найти себе места и незаметно примкнул к кружку, образовавшемуся вокруг поэта, скрывающего свою лысину.

Краем глаза Вася вдруг заметил, что Щебетов в этот момент далек от искусства. Его руки любовно скользили по женским коленям (девушка с длинными пальцами и Щебетов сидели за старомодным столиком). Петя думал, что он заслоняет спиной деяния рук своих, но от Васиного взгляда ничего не укрылось. И вот Петины пальцы скользили, а девушка мило улыбалась – со стороны могло показаться, что ничего такого не происходит. Но Вася чувствовал: по ее телу пробегала дрожь.

Потом ему стало стыдно смотреть исподтишка, и он постарался со всем вниманием вникнуть в беседу.

А говорили о Балабанове.

Был такой режиссер, на тот момент, лучший в Петербурге (если не забыли, все это происходило в городе Трех революций). И вот этот талантливый художник, по мнению члена Союза писателей, пагубно влиял своими фильмами на молодежь.

«Бред какой-то», – подумал Вася. Но, как говорится, Васька слушает, да ест.

А член Союза писателей с пеной у рта доказывал, как это хорошо – что Балабанов уже на том свете. Потому что если героя с пистолетом в руках возводят в положительную категорию – это ужасно. А в фильме «Брат» так и было. Данила Багров убивал буржуев и их сподвижников – спокойно и очень холодно.

– Но ведь для блага, – попробовал возразить кто-то.

Лучше бы он так не делал. Потому что «член в бейсболке» его чуть в морду не ударил за такие слова.

Вася еще не очень понимал представителей этого поэтического мира, но свои представления о мире вообще у него уже были. Ему очень нравилось высказывание

Орсона Уэллса: «Режиссура – это самое удобное место для посредственности.» То есть, не снискав счастья в других художествах, человек прыгает с головой в эту профессию. Впрочем, режиссер режиссеру рознь. Быть талантливым режиссером – подвиг. Увлекать своими идеями, выбивать деньги на их реализацию и не волочиться на поводу у продюсеров – подвиг. А плохие режиссеры – халтурщики. Плохие, в том смысле, что снимать умеют, а их самих в фильмах, которые они делают, нет. А в Балабановских – сам Балабанов был. То же в литературе: когда читаешь и понимаешь, что вот они, все неудачи автора, как на ладони, вот крупицы его комплексов, вот – лоскутки душевных состояний, которые автор умело вложил в своих героев. Автор, по мнению Васи, обязательно должен ощущаться в произведении; чем талантливее автор – тем громче звучит его голос. В режиссуре – сложнее, публичная профессия. Это ты – приносишь свои идеи и мысли, предлагаешь актерам делать и думать так, как думают и делают герои, вышедшие из-под твоего пера. Хотя большинство «снимателей фильмов» c уже готовыми сценариями работают, и в таком случае всегда можно сказать: «Да, сценарий голимый. А я что, я режиссер, оценки ставлю, делаю так, чтобы ваши поступки, господа актеры, выглядели правдоподобно.» В этом плане писателям легче – они наедине с собой, и никто им не нужен, не смущает в момент самый сокровенный, в момент творчества. Никому ничего не требуется объяснять. Главное – перед собой быть честным. Герои будут вынуждены думать и делать так, как хочет автор, и оживут – только при прочтении. С бумагой легче – чем с живыми людьми: актеры капризничают, а бумага все стерпит. Но актеров пожалеть надо – они народ подневольный, себе не принадлежащий, может, даже и вторичный народец…

– Я был актером и был режиссером, – услышал Вася всхлипывающий голос человека, но не мог разглядеть его лица. – И я бросил это занятие, потому что помимо таланта актера – нужен талант руководителя, а это не каждому…

– Дай мне про Балабанова договорить! – поэт в бейсболке был багровым, и волосы, вспотевшие от долгого спора, смешно завивались, как блестящие, железные стружки…

Вася вспомнил, как Балабанов плакал на одной из телепередач, куда его пригласили. Перед этим была показана последняя картина режиссера. И по традиции – слово автору предоставлялось в самом конце. Все это время он не имел права голоса. Ругательства же и похвалы сплетались в один огромный клубок, и ведущий с улыбкой Мефистофеля уже занес клюшку, чтобы нанести удар по клубку, удар – по Балабанову. И вот режиссер, сидевший все это время тихо и скромно, начал оправдываться. И была произнесена фраза: «Многие сюжеты и образы я брал из детства. В этих картинах – моя жизнь.» А губы дрожали, как ягнята с золотой шерстью – потому что за хлевом бродит наглый серый волк и стучит зубами. Балабанов – плакал. И главное – все его фильмы о себе. Он снимал, как хотел. До самой смерти.

– Он ушел на темную сторону! – вырвалось у Бейсболочника.

– Почему он не с нами… Он бы мог, он бы еще… – это Вася опять услышал совсем рядом.

Кто говорил? Может, бывший актер-режиссер?

Потом Вася узнал, что фамилия поэта-ненавистника, кому не давал покоя гений Балабанова – была до ужаса нелепая. Нелепая в том плане, что носить такую не стыдно, если пишешь действительно талантливые стихи.

– Его фамилия Цветаев, – сказал Петя Щебетов.

– Псевдоним? – спросил Вася.

– А вот я не уверен…

Когда закончился перерыв, и поэты, как ленивые пчелы, потянулись в свой улей – вдогонку к мыслям о Балабанове Вася вспомнил певца Юрия Лозу, который некрасиво себя повел на той передаче. Даже если это была инсценировка, и все знали, что сейчас Лоза, автор популярной песни «Плот», встанет и выйдет из зала – все равно нет ему прощения. Негодование Лозы было по поводу того, что режиссер Балабанов взял одну из лучших песен певца, и в то время, как она звучала, на экране происходило черт-те что, извращение какое-то… При этом глаза Лозы раздулись и начали походить на чудовищ: Вася представил, что сейчас они вылетят из орбит и вопьются своими зубками в искреннее доброе бородатое лицо Балабанова.

Васе поступок Лозы казался смешным и ничтожным.

Лозе уже изрядно пропах нафталином, порадовался бы, что о нем вообще вспомнили, вытащили на свет Божий. Будь счастлив Лоза, что твой хит попал в саундтрек к фильму талантливого петербургского режиссера. А тебя и видели-то последний раз на экране, в какой-то передаче на канале «Россия», где ты в импровизированной парилке среди прочих пронафталиненных сидел. И вот сидел этот Лоза и байки травил. На голове полотенце, голое тело, завернутое в простыню. Наверное, и тазик где-то припрятан. И такое негодование у Васи вызвал этот поступок хорошего в общем-то певца – что он даже вслух выразился на этот счет. А его мама в этот момент сказала что-то не в тему, что-то такое:

– Какой у Балабанова неопрятный вид. Волосы грязные. Мог бы помыться перед съемками.

Бедная мама. Она думала и переживала о своем – на тему чистоты и опрятности, что если позвали тебя на 1-й канал, надо обязательно выглядеть хорошо, к тому же ей, наверное, как и Лозе, было непонятно, зачем показывать на экране, как насилуют женщину бутылкой.

Вася пожалел, что у поэтов не заступился за Балабанова, что позволил Цветаеву поливать грязью человека, которого уже давно нет на земле, но в фильмах которого есть то настоящее, живой дух, который чувствуешь, когда склоняешься над цветами или когда читаешь талантливую прозу, и понимаешь, что писатель связал из слов свитер, в котором тепло и удобно, и пусть у него сложная вязка – но не в этом ведь дело.

Вот обо всем об этом Вася думал, возвращаясь после перерыва к поэтам в теплую комнату. И он жалел, жаждал, предвкушал, что на все темы, которые его волнуют, а его родителям не очень понятны, не близки, не жизненно необходимы – Вася теперь сможет общаться в среде себе подобных.

Дай Бог, чтобы Цветаевых было меньше, и нашлись те, кто видит в фильмах Балабанова отзвук, отражение всемирного творческого света, который падает не на всех и светит – не на каждого. Если лучик такой упал на тебя – ты счастливый человек. Те, кто сидят в тени – дуются и брюзжат, потому что про них никто не говорит, как они талантливы. Они – способные, профессионально подкованные. Но им остается только критиковать таких, как Балабанов. И все.

Или демонстративно выбегать во время съемки из зала, оставив после себя шлейф недоумения.

Вася не знал, с чего начать…

– Иди сюда!

Вася еще не отошел от читки, а тут новое потрясение: рука с длинными пальцами, перстни на которых блестели, как короны фей, поманила его, и Вася послушно пошел за женщиной-кошкой, поплелся, не зная зачем – как за чарующим запахом только что испеченного хлеба.

Они остановились в комнате, где раньше жила прислуга, а теперь висела только верхняя одежда поэтов. Пикантность ситуации была явной. Васе стало неловко, что ему надо что-то делать, а он боится, а красивая женская фигура перед ним требует действий. Или – не требует, как быть?

– Я с Петей Щебетовым пришел.

– Да уж знаю. Он мне все уши пропел.

– Да?

В этом вопросе Вася выразил все свое восхищение – и тем, что Петя такой молодец, заботливый друг, и что он, Вася, скромный и честно не ожидал, и что она, та, что стоит перед ним – такая, что закачаешься.