У тебя в голове эта маленькая поломка; чертова западня.
Так ли важно – она для всех
или именно на меня?
И так ли страшно – подумаешь – из пяти миллионов
еще у одной
мысли путаются, от ужаса сводит скулы; —
если в городе —
в целом, мать его, городе – нет других бастионов,
только женщины, выносливые, как мулы
Ты пела
Ты пела мне нежные песни,
читала вслух длинные письма.
И мы так редко бывали вместе.
И я не видел себя с другими.
Ты ждала из походов,
как ждут мореходов,
как ждут Дон Кихотов от вражеских мельниц.
Ты верила: море спокойно.
Считала дни до возвращения.
И я был так счастлив с собой, но
входя, всякий раз просил о прощении.
Но утоплены весла,
и к берегу поздно,
и в море все просто – не то что на суше.
И по небу звезды ходили,
и были к нам благосклонны.
И мы по ним находили
родного берега склоны.
Только знал океан, что
я возвращался
не к суше и счастью, а к твоим колыбельным, —
ты пела мне.
Пела мне.
Только мне.
«Ехать домой. С эскалатора на подъем…»
Ехать домой. С эскалатора на подъем
видеть спускающихся, в плеерах и снегу;
из стеклянных дверей налево, еще наверх —
выйти в снег.
Ждать трамвая. Чаще прочих ходит шестой —
желтый и легкий, позвякивает на кругу;
летний, как платье. Кажется – легче меня,
легче всех.
Встать у дверей. По узорчатому стеклу
вывести смайл безрадостному соседу —
и через мост, по негабаритной кривой
вздрагивая, улыбаясь; думая: еду, еду, —
думая: не обедал, – думая: только мой! —
в первый раз в жизни, в среду,
ехать домой.
9 Жизней
Когда эта кошка умирает в четвёртый раз,
она уже не боится.
В первый кричала —
месячный котёнок, два дня без матери.
Накликала спутника,
доброго, в принципе, мужика.
Жадно ела в запущенной кухне,
ласкалась.
Во второй —
царапалась что было сил.
Порвала лицо, руки. Всё-таки разбудила.
Долго бестолково собирался, отнёс к матери.
«Запой, жрать нечего – а её жалко. Может, возьмешь?»
Взяли. Выходили.
В третий —
да ждала, наверное.
С утра у двери, на коврике для галош,
потом на заборе.
Там высоко и хорошо видно,
как сходит с горки сгорбленная хозяйка, —
но что-то она всё никак, третий день.
На пятый сломали дверь, ходили в сапогах.
В дом уже не пустили.
Нет, оно, конечно, распогодилось —
к лету,
когда уже не так нечего есть,
не так холодно ждать на заборе —