Пекло имени Эрдмана

– Не всякое преступление можно оправдать болезнью. Человеческая жизнь, даже семи месяцев от зачатия неприкосновенна. Не она зачала, не она вынашивала, – не ей губить. Пусть хоть сам Дьявол в нее вселился, вина эта на ней. Кровь эта на ее руках. Как больно было тому ребенку, – такую боль пусть испытывает она здесь, до самой смерти. Бог ей судья, но суд Его наступает лишь после смерти. Там ему решать. А пока она здесь, на земле, в государстве, которое имеет свои законы – она не должна избегать наказания. Она нарушила федеральный закон – и она не покинет эту темницу. Она нарушила закон человеческий – и перед судом народа она тоже держит ответ. И пусть благодарит Бога, что кормят ее за общим столом, и не отходами. И спит она на постели, а не на холодной плитке в уборной.

– Мне жаль ее.

– А мне жаль ту женщину, в чреве которой был удавлен долгожданный ребенок. – Ольга опустила глаза и заплакала. А я еще раз обернулась на безумную и силилась понять, жаль ли мне ее, или я ее ненавижу, как и все остальные.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 6.

“Иринка”.

“Мишутка, сыночек мой любимый”, бормотала себе под нос женщина лет сорока с лишним, качая на руках плюшевого медведя. Он был потрепан, местами порван и зашит и жутко затаскан. Она не отпускала его из рук, и все качала его, пела колыбельные.

– Кто она? – спрашиваю я Ольгу, обращая взор на женщину.

– Иринка. Сын ее давно вырос и бросил ее на попечение ее двоюродного брата. Живет себе, наслаждается жизнью, а о той, что его выносила и родила и думать забыл.

Иринка подходит ко мне и просит подержать “Мишутку”. Поправляет складки на застеленной одеялом койке, прибирает тумбочку и шарит в целлофановом пакете, где не менее аккуратно сложен ее скудный гардероб и предметы гигиены. Я поднимаюсь, чтобы помочь ей, подхожу со спины и касаясь ее плеча слышу жалобный крик и рыдания. Отхожу, а Иринка хватается руками за ягодицы и бежит в дальний угол палаты, прижимается спиной к стене и зажмурив глаза воет, словно побитая собака.

Испугавшись я обращаюсь к Ольге:

– Что я сделала?

– Никогда не подходи к Иринке со спины. Ее рассудок очень травмирован. Ее душа – хрупкий хрусталь, покрытый трещинами, одно неосторожное движение – осколки убьют ее, и даже той доли здравомыслия, что у нее осталась просто не будет.

– Но почему? Что с ней случилось?

– Она была обычной женщиной, матерью одиночкой. Проводила единственного, любимого сына в армию, но возвращения его так и не дождалась. Он не вернулся домой, а уехал в город, передав одинокую женщину на попечение ее двоюродного брата. Он был единственным ей родным человеком, кроме покинувшего ее сына. Брат этот был запойным алкоголиком, да и к тому же имел склонность к разного рода сексуальным извращениям. Иринка сперва работала у него по дому, поддерживала хоть какую-то видимость уюта и порядка, но все изменилось в один день. Подонок забрался к Иринке в постель и совершил с ней содомею. Скрытый своего рода гомосексуалист. Он отрезал ее длинную косу, порвал и пустил на тряпки ее платья и стал одевать ее под мальчика и регулярно пользовать в своих низменных целях. Сперва она держалась достойно, но рассудок ее рушился, и она стала понемногу сходить с ума. Регулярная содомея повлекла за собой не менее разрушающие последствия. Толстая кишка ее была надорвана, анальное отверстие кровоточило и болело. В один день у нее случилось сильное кровотечение и испугавшись срока за убийство “родственник” вызвал скорую. Ее прооперировали, привели в стабильное состояние и перевели сюда. Мишутку она из рук не выпускала последние лет пять. Она нашла его на помойке. Мишутку можно брать в руки только с ее позволения, а со спины подходить ни в коем случае нельзя. Не разрушай то, что держится на хрупких обломках. И никогда не напоминай о пережитом. Она итак помнит. И очень отчетливо. Стонет ночами, передвигается вдоль стены.

– А что брат? – видимо слезам моим не высохнуть на моих щеках.

– Загубил несчастную женщину, но даром ему это не прошло. Ему предъявили обвинение в изнасиловании и закрыли в СИЗО. Там ему пришлось не сладко, и он удавился.

– А сын? Он знает где его мать? Он хоть раз навестил ее? – с надеждой продолжаю допрос, желая найти в этой истории хоть что-то положительное.

– Нет. Он знает, где Иринка и брат, но явится и посмотреть ей в глаза так и не решился. А может ему и вовсе плевать на ее судьбу. Грудь ее он больше не сосет, вот и оставил за ненадобностью умирать в психбольнице.

– Но она не так уж и стара. Неужели всю жизнь ей здесь оставаться?

– А кому нужна сумасшедшая, неполноценная старуха с грузом психотравм и патологий, дееспособность которой стоит под вопросом?

– И что же, доживать свой век здесь?

– Да нет. Есть интернаты для инвалидов. Как только состояние нормализуется ее туда перенаправят. Там такой же контроль, но не так жутко и опасно, как здесь.

Я поднимаюсь с постели и с осторожностью подхожу к Иринке. Возвращаю Мишутку и присаживаюсь на корточки.

– Не бойся, милая. Я тебя не обижу. Хочешь, я стану тебя защищать? Ты не вернешься туда, где тебе делали больно. Все ведь хорошо теперь? – Иринка поднимает на меня красные глаза и добродушно, словно безгрешный ребенок улыбается мне и обнимает Мишутку.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 7.

“Кровоточивая”.

Я здесь чуть больше недели, и подметила некую закономерность. Каждое утро Ксения просыпается окрыленной, счастливой, улыбчивой. Она с нежностью гладит свой припухший живот, много и с аппетитом ест и всех убеждает в свой беременности. После полудня ее состояние становится апатичным, она жалуется на слабость и тянущие боли в животе, а после шести часов вечера надрывно кричит, стонет, вопит что теряет ребенка. В первый день я жутко испугалась, но никто не обратил на нее внимания и ее не трогали, не оказывали какую-либо помощь. И на восьмой день я решилась завести разговор с Ольгой.

– Ксения беременна?

– Уже десятый год как она беременеет каждое утро, а вечерами теряет не зачатое дитя. Обрати внимание, – крови нет. Да и мужчины она не знает уже более десяти лет.

– Тогда к чему эти сцены? – я спрашиваю ее с удивлением и силюсь хоть что-то понять.

– Не забывай где находишься. Тут много актрис. Кто-то своей ролью живет в реальности, и жизнь для них сцена.

– Кто она? Почему именно эти сцены она показывает? От чего так искренне вопит и плачет?

– В двадцать два года она вышла замуж. Родила четверых детей, которые умирали от болезней не дожив до года. Пять лет непрерывного траура. Но те хоть родились. До тридцати восьми лет каждая попытка забеременеть заканчивалась выкидышем на ранних сроках. Муж ее бросил, завел семью на стороне, воспитывает троих детей. А Ксения осталась совсем одна. Накупила кукол “реборнов”, – (это такие куклы авторской работы очень похожие на детей) и стала их воспитывать. Да вот только куклы все не росли, оставались слепыми, неподвижными младенцами, застывшими как насекомое в смоле. Стала таскать их по больницам и поликлиникам. Там ей скорую и вызвали. И вот уже десять лет она здесь. И останется здесь до тех пор, пока не перестанет беременеть каждое утро. Она утомила здесь всех, но понять ее можно. Травма действительно серьезная. Не будь с ней строга, но не подыгрывай.

– От чего бы ее не излечить, за такой долгий срок? Ведь рассудок ее потерян не окончательно. Она неплохо говорит, способна сама себя обслужить. От чего не облегчить ее состояние и не отпустить домой, путь даже к куклам?

– Видишь ли, человеческий рассудок – это очень сложный механизм, состоящий из тысяч деталей, и практически ничем не защищенный. Его можно повредить как ударом по голове, так и травмой, выводящей из строя одну или несколько деталей. И вот как только одна деталь из тысячи ломается, – весь механизм либо прерывает свое движение, либо начинает работать не правильно. В первом случае человек закрывается, и он словно лоботомирован. Он не понимает очевидных вещей и практически перестает быть человеком, превращаясь в овощ. Во втором случае человек живет как и прежде, но свою травму переносит из подсознательного в реальность, и нарушает все понятия нормы, становится “не таким как все”. Он в своей травме проживает каждый день, и один день идентичен другому. Ксения уже и не помнит, что было вчера, но ее сегодня идентично каждому прошлому дню. И эту цепь не прервать. Наука еще не научилась без ущерба всему механизму извлекать сломанную деталь, чинить и ставить обратно. Может быть даже потому, что болезнь духовная и душевная не осязаема. Физически душу не вскроешь скальпелем и не вынешь опухоль. Поэтому душевную и духовную болезнь не всегда можно излечить. Иногда приходится просто обездвижить механизм, и запереть человека в пятой палате четвертого отделения. Ибо на большее человек и наука пока не способны.

– Значит, она не излечима? И ей невозможно помочь?

– Именно так. Эта клиника – остров проклятых, пекло. Здесь многие обречены. Благодари Бога что ты не одна из них.

– И как помочь ей, облегчить хоть немного ее боль?

– Говори с ней. Выдумывай истории, сказки, касайся ее. Контактируй, насколько это возможно. Но помни – ее игру, ее навязчивую идею не затрагивай. Пусть эта ее боль будет неприкосновенна. Пусть она с ней справляется сама. Ведь не будь она поистине сильной, – она погибла бы лишь только похоронив последнего младенца.

Я осторожно, медленно поднялась и прошла к теплому месту Ксении, присела на белую простынь. Обняла ее, заглянула в безумные глаза. И даже взгляд ее, обезумевший, изменившийся от долгих душевных терзаний был материнским. По глазам ее видно – она плодородная мать, рожденная чтобы рожать, кормить, учить и Любить своих детей. Детей, которых жестокий Бог отнял у нее четыре раза рожденными, и до десятка раз только зачатыми.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 8.

“Старуха с длинной косой”.

Оставив заснувшую Ксению я отошла от нее и хотела вернуться на прежнее место, но обратила взор на седьмую по счету от стены кровать, где сидела пожилая женщина с длинной, седой косой. Старые, иссохшие и костлявые руки дрожали словно избитые электричеством. Взгляд ее был вполне осмысленным, но огонек жизни в нем погас, и старуха была словно уже мертва, хоть тело ее и продолжало импульсивно функционировать. На вид она была так стара, словно ей уже лет 90. Худая, лицо изрезано морщинами, кожа сухая, ноги и руки костлявые, жесткие, и ими она двигала с большим трудом. Поднимаясь она кряхтела, и казалось вот-вот развалится, упадет, поломает сухие кости и испустит дух. Руками своими сухими и дрожащими она пыталась пить из горла пластиковой бутылки, но вода выливалась на простынь и обвисшую грудь. Я подошла и аккуратно взяла бутылку, поддерживая ее ровно, чтобы старуха напилась.

– Спасибо, дочка. – с почти беззубой улыбкой сказала старуха и указала на место рядом с собой.