Пекло имени Эрдмана

– Да, это на тот случай, если пациент социально-опасен. Может у тебя скажем автомат или мачете – женщину такой опасности подвергать не станут. У нас хоть и довольно патриархальное общество, но ценность жизни женщин, детей и иных физически слабых лиц ценится дороже жизни здорового, полноценного мужчины.

– Верно. Только мне, слабой женщине, почти инвалиду приходилось переживать только боль и насилие. Никто не защитил меня, когда это было необходимо. Однако стоило мне познать счастье – тут же появились желающие меня излечить.

– Говоришь, ты была счастлива?

– Я собственным рассудком, по образу и подобию создала спасителя, которого полюбила, и который Любил меня. – С гордостью заявила я, и уставилась на Ольгу. Она улыбнулась.

– Все верно, но если тебя подлечат и выпустят, ради сохранения своего счастья припомни мои слова: счастье нужно беречь. От чужих глаз и ушей. А еще лучше – умело показывай боль. От счастья излечить легче, чем от боли. Да и приятнее гораздо тем, кто желает тебе того же, от чего сам страдает.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 4.

“Взгляд в сторону.”

Впервые за несколько мучительных дней в клинике я оглянулась. Вокруг меня двадцать стонущих женщин. Одна обнажила грудь и потряхивает телом, другая бродит из угла в угол, третья прилипла к окну и не открывает глаз от пустынного пейзажа, огражденного от нас ржавой решеткой. Я вижу их боль. Вижу их страдание. Впервые проснулось в моем сердце милосердие и я едва не полюбила этих обреченных, но тут же забыла о прильнувшей к сердцу нежности. Я вновь уставилась на Ольгу.

– Вы давно здесь? – спрашиваю я, а она молчит несколько секунд и на выдохе выдает безысходное:

– 1,5 года. Здесь я уже в шестнадцатый раз.

– Что натворил ваш рассудок?

– Совершил покушение на самоубийство, и был приговорен к неопределенному сроку заключения.

– Вы пытались убить себя?

– Я приняла пятьдесят таблеток галоперидола.

– Как им удалось вас спасти?

– Дочь. Она вызвала скорую, едва заметив мой глубокий, почти безжизненный сон и опустошенную пластиковую баночку.

– Вы хоть немного рады тому, что остались в живых? – надежда в моих глазах загорелась. Я не желала этой женщине погибели.

– Совсем немного. Я бы предпочла покой, но я стара, и мне до него ближе. Поэтому я терпима к своей судьбе, ибо с грузом пережитого она становится краткосрочной. Мне было почти тридцать, когда я впервые попала в это место. Я сперва долго плакала, но потом перестала. Смирилась, наверное. Я не отрицала свою болезнь. Ведь если болезнь меня настигла – спасение и облегчение возможно. Но если это не болезнь, а норма – этой нормой мне придется давиться до скорой и мучительной смерти, и успокоения я достигну лишь в могиле. Я стала лечиться, чтобы облегчить боль. Но на пределе своего страдания я решила все-таки прервать порочный круг, и приблизить конец.

– Сколько вам лет?

– Шестой десяток. Я чертовски стара. А тебе?

– А мне – всего лишь третий. Но я тоже желаю приближения конца.

– Ты пробовала убить себя? – в ее взгляде блестела слезой жалость и нежность ко мне.

– Нет. Но я увлекалась самоповреждением.

– Ах, это тоже своего рода умерщвление. Только медленное. В свежие раны можно занести смертельный вирус.

– Я щедро поливала их спиртом и хлоргексидином.

– Что ты чувствовала, раня себя? – глаза ее потухли.

– Жжение от порезов, пьянящий запах крови, привкус боли на кончике языка. Я слышала замедление мысли, и легкое головокружение. Испарина проступала на лбу, а по щекам текли горячие, соленые слезы. Я романтизировала боль, чтобы не бояться ее. Я восхищалась кровью, чтобы не испытывать отвращения. Я возлюбила физическую боль, потому что она приглушала душевную. И пусть это самообман, – мне в действительности становилось легче и я была довольна результатом своих манипуляций. – я говорила ровно и спокойно. Но отзвуки боли отражались на израненном сердце.

– Хоть однажды ты сожалела о изуродованном шрамами теле?

– Нет. Я воспринимаю их как часть себя. Я вижу в них определенную красоту.

– Пробовала ли ты себя в искусстве? – огонь в ее глазах вновь вспыхнул, но тут же погас.

– Несколько трагичных романов, написанных от руки. Портреты Спасителя карандашом и черными чернилами и два с половиной стиха. На этом закончился мой творческий путь.

– Ты можешь описать образ Спасителя, его нутро?

– Добродетель. Милосердная душа. Верность. Он хранит верность каждому своему слову. Он не лжет, не оставляет в боли и страхе. Он всегда рядом с теми, кому нужен. Он – воздух, и без него задыхаешься. Он – вода, и без него иссыхаешь, погибаешь. Совершенство. Ни единого изъяна. Он – простой смертный, но я не желаю знать и верить что в нем есть хоть что-то низменное. Я возлюбила его как идеал. И не порушить его, не забыть о нем, сколько не было бы в крови губительных психотропных. Не забыть, сколько ударов не пришлось бы по моей голове.

– Ты слишком нуждалась в Любви, раз простого смертного стала считать совершенством, только лишь за то, что он оказался добр к тебе. И милая, ни за что не позволяй миру разрушить в тебе его образ. Не позволяй миру себя разочаровать. Люби этого смертного, как Ангела, ибо в этой Любви лишь твое спасение. Люди гибнут от жестокости, а когда загубленная, несчастная душа стремится к святости посредством возвышения добродетели – она спасается. Не загуби в себе это. И другим не позволяй. – Ольга положила свою полную руку с выпирающими венами на мою, тонкую и гладкую, и сердце мое словно наполнилось кровью и силой. Ради таких слов и прикосновений стоит сохранить свою жизнь, и пережить любое страдание, отчуждение, одиночество и болезнь.

(с) Светлана Термер

***

Часть 1. Глава 5.

“Детоубийца”.

Взгляд в сторону становился более осмысленным. Я стала изучать неровности кожи, особенности походки и стиль жестикуляции всех, кто окружал меня. Я обратила взор на босую, со спутанными волосами женщину лет пятидесяти. Взгляд ее был безумным, словно в окружающей ее обстановке она видела то, что недоступно всем нам, но видимо лишь для нее. Она подходила к женщине, упорно глядела в глаза и тут же отходила, обращаясь к другой. В одну минуту она настигла и меня. Присела на край железной койки и протянула руку. От страха я стала пятиться назад, но опытная Ольга встала, взяла женщину под руки и провела к ее койке. Женщина легла на бок и уставилась в криво окрашенную стену. Ольга вернулась и удобно устроилась на прежнем месте.

– Кто эта женщина? – спрашиваю я, оправляясь от пережитого, легкого стресса.

– Детоубийца. Ее здесь не Любят. Гонят из каждого угла. Вот она и бродит, надеясь застать в чьих-то глазах толику сочувствия. Думаю, ни один священник не отпустил бы ей ее грех. И не говори с ней. Она очень опасна. То хладнокровие, что десять лет назад она проявила не имеет никаких оправданий. Да, она тяжело больна, но ее жестокость болезнью не оправдать.

– Что она сделала? Аборт? Или придушила в колыбели свое дитя?

– Ты уверена, что хочешь об этом знать?

– Да. – уверенно сказала я и еще раз обернулась на детоубийцу.

– У нее была славная дочь. Она растила ее одна. Когда дочери было лет шестнадцать, она стала сходить с ума. Дочери приходилось видеть страшные вещи, и каждый день спасать обезумевшую мать от любой опасности, будь то зажигалка или вскипевший чайник. Дочь заботилась, правда периодически отправляла мать на лечение, ибо не справлялась. Лет в двадцать дочка встретила мужчину и полюбила его, но тот узнав о беременности девчушки бросил ее. Но девочка своего нерожденного ребенка Любила больше жизни, практически с момента зачатия. Беременность была легкой, и девушка жила обычной жизнью, продолжая заботиться о матери и контролируя прием препаратов и все рекомендации лечащего психиатра. На седьмом месяце весь дом уже был завален детскими вещами, игрушками и мебелью, а фиолетовая коляска гордо стояла в углу гостиной. Однажды девушке пришлось оставить мать одну и отлучиться. Вернулась она к обеду, и стала пить холодный компот. Минут через двадцать она ощутила слабость и скованность, рассудок помутнился. Заметив что баночка с аминазином пуста, а ее охватила слабость несчастная поняла что компот был отравлен, и попыталась встать, но не смогла. Не страшно ей было самой умирать, страшнее было потерять ребенка. Если аминазин в ее крови, а кровью питается ее дитя – дитя отравлено. Она с трудом подняла руки и прикрыла ими живот. Мать нависла над ней, и шепча что-то не то на иврите, не то на одном из мертвых языков стала давить на живот. Несчастная девочка, беспомощная и отравленная не могла спасти свое чадо. Она могла только молиться. Сил оттолкнуть полную, обезумевшую от жестокости женщину у нее не было. Мать давила на чрево дочери всей своей зверской силой, кровь текла из промежности а кости младенца хрустели в чреве плодородной матери. До чего горло себе криком разрывала несчастная. Когда приехала скорая оставалось только констатировать смерть плода, но саму девушку нужно было срочно оперировать. В тот же день ей удалили матку и часть кишечника. А эту паршивку привезли сюда два санитара, по пути наставив ей синяков. В приемном покое при взятии мазков ее нарочно ранили а в отделении каждая смена санитарок надавала ей пощечин. Была угроза расправы от других шизофреничек, поэтому ее оставили в надзорной палате навсегда. Тут большинство сами ничего не осознают, и ее трогать не станут. Но бывает что новенькие ее пытаются наказать по справедливости, пытаясь ей самой кости поломать.

– А что дочь? – вытирая слезы спрашиваю собеседницу.

– Она вышла замуж, воспитывает приемных дочь и сына. Иногда, раз в пару лет приезжает навестить мать, но увидев ее взгляд сбегает прочь, давясь слезами. Умоляет государство не выпускать ее, но государство то этого и не планирует. Она в какой-то степени отбывает пожизненный срок. Судом ее направили на принудительное лечение, а тут уже врачу решать, выпускать ее или нет. Но ни один врач, имеющий совесть не выпустит ее. Не возьмет на свою совесть такое преступление.

– Но разве можно мучить ее столько лет, если она так тяжело больна?