Милостью Божьей

– Нет, они живут в детской.

– А тётя Шура? – Сердце моё сжимается, я уже знаю, что не увижу её больше никогда.

– Её устроили в Дом престарелых. Очень хороший дом, там врачи, за ней будут ухаживать…

– Но она же совсем не престарелая! Она сама за нами ухаживала! А если бы заболела, я что, не смогла бы?

– Нужно думать о будущем. Не задавай вопросов, поняла?

Мы жили с квартирантами до самого моего девятого класса.

В шестом классе я стала Главным редактором школьной газеты? По-моему, в шестом. Это была моя первая и последняя руководящая должность, ни до какого кабинета с табличкой я так и не дослужилась.

Хорошо помню, как выпускала первый номер. Раздала задания редколлегии, установила срок.

Через неделю никто, ну никто не принёс ни одной заметки. Я спросила у девочки из пятого класса, – почему?

– А ты мне не очень строго сказала…

Заметки я написала сама. Пишущей машинки не было, конечно, и мама переписала всю газету своим красивым чётким почерком. Вовка рисовал. Такой был первый номер.

Под ним я повесила ящичек для "почты", и худо-бедно газета выходила.

А ещё у нас новая учительница литературы. Вот уж не повезло, так не повезло! Если бы осталась Галина Леонидовна…

От нас не требовалось своего мнения, зачем! Нам диктовали образ Татьяны, образ Онегина.

Учим наизусть «Памятник» Пушкина. Спрашиваю:

– Нина Макаровна, кто такой пиит?

– Славянин.

Долго была убеждена в этом, для нас учитель был высшим авторитетом, всё принималось на веру!

То, что пиит – это поэт, я только через несколько лет узнала. Это же переворачивало всё стихотворение! Александр Сергеевич знал, оказывается, что именно поэтам доступно глубинное понимание поэзии, во всей полноте. Пусть человек писал стихи только в юности, поэзия открывается ему, как посвященному в таинство. Я могла бы знать это ещё тогда!

Я у неё не получила ни одной пятёрки, что-нибудь обязательно было не так!

– Почему у тебя такие длинные фразы?

– Я думаю длинными фразами. У Толстого тоже длинные.

– Толстой имел право, когда станешь Толстым…

– Для чего мне становиться Толстым, Нина Макаровна!

2. От стихов одни неприятности

Тогда же со мной стряслась, как мне казалось, самая большая беда. По школе пустили стихи про нашего историка. А поскольку Поэтессой в школе была я…

Не писала я этих стихов! Меня не слушали и не хотели слышать.

Учительница литературы выгнала из класса до маминого прихода. Историк вообще изгонял со своих уроков день за днём без объяснения причин. Главное, я не знала, от чего защищаться, до меня эти стихи не дошли.

Я ждала маму из школы и думала, что несчастней меня нет человека на земле. Мама шла домой и думала, наверно, что несчастней её нет человека. Такое у неё было лицо, когда она вошла.

– Ну что с тобой делать? Стихи грязные, мне в голову не могло прийти, что ты знаешь такие слова. Что значит – гоп со смыком?!

– Я представления не имею, что это значит, это ужасно… Я не писала этих стихов, я их даже не видела!

– Тебе обязательно надо высовываться, в наше-то время! Я ещё наплачусь с тобой. Зачем ты написала сочинение в стихах? Почему хотя бы не делаешь вид, что слушаешь на уроках?

– Что же делать? Как я посмотрю в глаза Гиббону… Георгию Ивановичу? Он же уверен, что это я!

– Я поговорю с ним, но с твоими стихами надо разобраться. У нашего бухгалтера брат поэт. Я попрошу, он посмотрит твои стихи и скажет, можно тебе их писать или нет.

– Разве можно запретить человеку писать стихи?

– Что же делать, если от них одни неприятности! Покажешь ему стихи? Это Жак.

– Жак, тот самый, что написал про Тентика? Если он согласится, будет здорово!

Сколько у меня в жизни будет связано с Поэтом, которому я несла стихи! Как я волновалась!

Полная женщина открыла дверь. Молодой человек на диване качнулся, как гимнаст, и встал на ноги. Наверно, я была очень серьёзной, ещё бы, ведь решалась вся моя жизнь!

Вениамин Константинович сидел за огромным столом в крошечном кабинете. Он показался мне очень пожилым, хотя по моим сегодняшним подсчётам ему было чуть за сорок.

Он читал мои стихи и хмурился, они ему не нравились. Мне и самой странно сейчас, откуда эта тишина и созерцательность в моих первых стихах, необъяснимый покой души. Будто всё, что происходит вокруг – не больше, чем рябь на поверхности, а в глубине – тишина, небо вспыхивает зарёю, ивы клонятся к воде, лёгкий дым поднимается к небесам…

Он читал и хмурился, а у меня холодели руки. И приговор был суров, никаких скидок на возраст. Он и потом цитировал чьи-то слова: начинающих поэтов не бывает, если начал – уже поэт.

– В ваших стихах нет судьбы, одни впечатления. Как прошлогодний снег – сверкал, переливался… Растаял, и все забыли.

Я не спорила, долгие годы прошли, пока я осмелилась на это. Взяла тетрадку, сказала «спасибо»…

Плакала уже на улице, всю дорогу. И шли стихи:

На похвалы был критик очень скуп.
А я в мечтах так высоко летаю!
Так что теперь – удариться в тоску,
Решить, что жизнь – ненужная, пустая?

А может, он ошибся в чём-нибудь,
И я ему совсем не то читала…

Но эту встречу больше не вернуть,
Не прокрутить, как диафильм, с начала.