Туатара всех переживёт

на кровь аномалий в шмон, гомон, в юдоль.

Художник художнику – вырвать бы руку –

как Моцарт к Сальери по паре за штуку,

вот так музыканту другой музыкант

причастен! И спорить не надо со мной,

я жизнь прожила, свой лелея талант,

а надо мне было: себя, что гадюку

за шею душить! Позвоночник спинной

наполнить какой-нибудь силой иной –

портняжной, скорняжной, охотничьей, млечной,

и жить было б проще. Дышать было б легче!

И вырвать бы глотку, зарыть под сараем.

Молюсь: не писать! Я смогу!

Не смогла я…

––

Итак, я молодая, тридцатитрёхлетняя. Милена с мужем пришли на мою литературную встречу. Я думала, что искренне! Поддержать. Я как раз собиралась поступать учиться в литинститут. Но нет, у Милены цель была иная: проверить, точнее доказать себе, что я – ещё слаба. Да, я ещё была тогда в пути. Я искала свою дорогу. Только свою. И я много плутала. Шла по кривой. Мой голос ещё не окреп. Клавиши сбивались. Струны дёргались. Флейта морщилась. Горло её казалось простуженным. Это была детская ангина. Кто-то подражает Блоку, кто-то Есенину, кто-то Бродскому – это нормально на первоначальном этапе. И дело тут не в возрасте. У кого-то получается сразу найти своё. У меня не сразу. Право, я много плутала.

Тогда я работала на заводе.

Растила детей.

Точнее, растили с моим Санычем вместе. Это было как раз в девяностые годы.

Я совершенно понимаю её – мою Бла-бла!

Позже, когда я окрепла. Нашла себя. Нащупала свою золотоносную нить, то поняла: мне подражают другие поэтессы. Я находила свои строки, мысли, смыслы, свои золотые искры у них. Они отсвечивали! Они отсвечивали так же, как я когда-то! Так что теперь мне их хулить? Портить им жизнь? Поганить их строки?

Конечно, это меня не оправдывает. Это говорит о моей глупости. Да, я была глупа. Ошибалась. Поворачивала не туда. Не задумывалась. Не обращала внимания. Я просто также чувствовала и всё тут. И я плакала, слёзы наворачивались, это было невероятно высокое чувство. Но я была под спудом снега. Меня надо было извлечь! Спасти! Выковырять из лавины.

Прошло уже тридцать лет. Здравствуй, моя Бла! Давай обнимемся! Я же обнимаю их (Яну, Лёву, Олега, Данила, Люду)! А ведь они все произошли от меня. Из моих строк выросли! Читай!

Смотрю, а у Милены губы дрожат, щёки дёргаются, лицо бледнеет. А позади её Гиви стоит. Умопомрачительный! Запах хорошего табака и одеколона смешивается с моим ванильным. Голова кружится. Гиви, Гиви! Ты всё-таки Иван!

И вдруг сбывается сон моей Бла-бла, Гиви улыбается, наклоняет голову, выходит из-за стойки бара. Наливает коньяк, кантри, раскладывает лимонные дольки, ещё лимонад, сок, конфеты, мясо, бобы, что-то золотистое в соусе. Сама не понимаю, как я тут оказалась. Милена смеётся, аж визжит. Мы с ней едим из одной тарелки картошку. Она выходит на сцену, топчется, личико её алеет, сначала щёки розовеют, потом лоб, затем всё лицо прямо-таки алая заря. Миленочка, я простила всех, кто мне подражает! Помнишь, «Музу и художник» мою? Так вот я простила подражательниц моих. Пусть. И ещё…ещё… Но Гиви, как сладкоголосая горгонушка что-то шепчет мне в ухо. Дыхание горячее. Сердце его колотится, вот-вот рубаху порвёт, выскочит. Ладони горячие по моим бёдрам ёрзают, я танцую, я кружусь. Потом мы пошли на берег Волги, я босыми ногами по песку иду. Гиви несёт тяжёлую сумку с книгами. А где ты? Отстала? Догоняй, сердечная! Разводим костёр из веток на берегу. Солнце село, облака лёгкие, как перья. Я снова танцую. Руки, голова, грудь, дыхание…это Гиви. Он мычит от счастья. Он не верит, что я рядом. А я говорю: замуж вышла, мужу не изменяю. Просто кокетничаю. Просто от лёгкости. От воздушности. Гиви верит, поэтому плачет. Я отталкиваю его. А он опять спрашивает, зачем? Что, зачем? Что значит, зачем? Замуж зачем? Почему не моя? Потому что мне уже сорок пять. И у меня скоро внуки появятся. А ты всё ждёшь! А Гиви мотает головой, пробует поцеловать меня, губы тоже горячие, как Африка. Нет, как две Африки. Семь Африк. Он гладит нежно мой живот. А я так серьёзно говорю:

– Меня Бла-бла хочет убить.

– Что? – рот Гиви вытягивается

– В книге. Не в жизни. Она так и написала, что я вроде бы в госпитале лежу. Возле меня мальчики больные, старухи полуживые. Бомжи в волдырях. Словно вирус какой-то. И вот меня тоже прихватило. А она пришла и сидит возле. Я исповедываюсь: прошу прошения, слёзы лью. Прости, что платки-калоши-валенки-чабрецы-бубенцы узнала. За руку её хватаю. Молюсь. Рубашка моя вся в крови. Отхожу уже. Зверь меня грызёт. Волк. Сначала меня имеет, любит, ласкает. Прелюбодейничает. А потом хвать – и в горло вцепляется.

– Она что, дура? – Гиви вскакивает. Возносит руки к небу.

– Но сначала мы с тобой в койку ложимся. Саперави пьём. А оно кислое на вкус. И ты мне бусы даришь. И камень драгоценный. Сапфиры-яхонты. Руки целуешь. Ноги. Всю-всю. Особенно вот тут!

Я показываю на живот, приподнимаю юбку, а там – холодная синяя жилка, где ляжка, это у меня от родов после второго ребёнка варикозное.

– Затем мы опрокидываем поднос… еда разлетается…ты меня за талию хватаешь. И как волк хочешь разодрать на куски. И ещё это…травку курим…

– Точно дура! – сплюнул Гиви.

– И ты ещё меня языком всю лижешь. Шею. Ключицы, лопатки, колени. И крылья мои отчего-то разъезжаются в стороны, тело разметалось, ты его раздвигаешь всё. И…

– Не надо, не хочу это слышать! Это разврат! Бла-блаха шизофреничка! У неё биполярка! Мания! Её надо лечить. Это грех! Замужнюю даму я никогда не трону. Пальцем не прикоснусь, тем более языком.

Так я станцевала эту сцену. Так я сбацала Волгу. Берег. Костёр. Босыми ногами по песку сбацала. Сбацала свои стихи. Своё сокровенное. Своё кровное. Я сыграла свою кровь. Я сыграла своё сердце. Я пяткой придавила свои артерии и станцевала их. Я коленом наступила на своё горло и станцевала горло. Я сожгла свои первые стихи в костре, который развёл Гиви. Это был целый чемодан книг. И чемодан я тоже сожгла. Из соцсетей удалила все ранние стихи, выбросила даже черновики. Вымыла руки, касающиеся этих книг. Сама ринулась в реку, чтобы смыть следы моих стихов. Ранних. Подражательных. Я их утопила. Я видела, как льётся их кровь прямо в реку.

– Закат! – сказал Гиви.

– Нет, это танцующая боль.

– Что ты хочешь, Света? Смерти? Вот кинжал! – Гиви резанул воздух острым лезвием.

– Нет! Ни в коем случае…я хочу, как раньше. Не надо вражды. Просто поговорить. По душам.

– Ты тоже дура! Откуда у Бла-блахи душа? У неё один секс на уме. И разврат. Мертвечина. Жадность. Деньги. Она хочет деньги.

– Не говори так, Гиви! Когда ты так говоришь, то мне кажется, ты – Иван.

Я запыхалась. Я всё станцевала. Я даже станцевала Милену и Гиви.

– Что ты чувствуешь ко мне?

– Я чувствую к тебе космос! Мир. Звёзды. Луну. Солнце. Океан. Любовь. Я занимаюсь любовью. Небом. Радостью. Я занимаюсь миром.

Мы тогда всё сожгли. Гиви дал обет: не касаться меня. Одно слово – я замужем, мне сорок пять лет, у меня двое детей, двое внуков, у меня дом, машина, дача. И озеро!

– Какое озеро?

– Спроси у Милены. Она пишет в книге, что у меня есть озеро и пять домов на его берегу. А ещё куча Джипов. Губы бантиком. На голове букли.

– Ой-ё-ёй. Э…э…э…

Гиви опустил голову. Сжал кулаки.