Любовь к президенту

* * *

Пропустив вперед себя женщину, хозяин закрыл изнутри на задвижку входные двери.

– Проходи, не стесняйся. Проходи смелее… Не удивляйся. По-холостяцки живу.

Хозяин щелкнул выключателем.

В горнице загорелась одна-единственная лампочка. Видимо, небольшой мощности. Свет как-то «прищуренно» рассеялся вокруг. Оглянувшись, женщина увидела разгорающиеся в печи поленья. На полу – обычные цветные домотканные дорожки.

Сняв шубу, хотела затем снять и сапоги.

– Не город это. Не стоит. Холодный пол здесь.

– Но мне неудобно.

– Тогда минутку. Вот, возьми валенки, они сухие, чистые, теплые.

Женщина послушно переобулась. Осторожно подошла к печке.

– Слушай, тебе бы с дороги хорошо глинтвейна нашего горяченького, помнишь, как готовила его на даче?

– Ой, как мы одинаково думаем. Я даже специи прихватила: и корицу, и гвоздику, бадьян и мускатный орех. Вот возьми. А травы, надеюсь, у тебя есть?

– Мята есть и зверобой.

– Вот и славно. Давай чайник.

– Только вино у меня домашнее.

– И хорошо. Сухое ведь? Медку еще добавим.

Приготовив всю смесь будущего горячего напитка, поставили чайник на газовую плиту.

– Вот пока мы тут сообразим, что к чему, пусть греется, этак до градусов семидесяти…

– Огонь! Как здорово! Он живой, послушай, как потрескивают поленья.

– Смолистые потому что. Ты голодна?

– Да не стоит суетиться.

– Нет уж, изволь, стоит. Я помню науку бабкину: гость в дом – накорми сначала, а потом и разговоры разговаривай.

– Нет уж, дай хоть поглядеть на тебя.

– А чего же глядеть?! Сама видишь. Не люблю себя нынешнего. Вспоминаю того, помнишь, что на фото, которое высылал тебе? Подтянутого, стройного, одетого с иголочки. А что ныне? Копна-копной.

Седой весь.

– Так и я ни весть какая!

– Какая, какая, да не такая. Все же на десятка полтора лет моложе?!

Сбросить бы мне их теперь! На руках, как невесту, внес бы в дом.

– И что?

– А то! Помнишь: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет, хмельному от радости пересуду нет»?

– Помню-помню. Такое не забывается.

* * *

Ветла стояла, прислонившись спиной к печке, и не верила, что перед ней хлопочет тот, о ком страдало ее сердце, многие годы ныло, тревожилось, тосковало.

– Ты как же решилась приехать в такую даль? Поди, километров, ой, сколько же это будет?

– Две тысячи. И что? Не страшно. Поезда, слава Богу, ездят, самолеты летают.

– Так, поди, поиздержалась, дорого ведь?

– Не дороже нашей с тобой жизни. И сколько ее осталось-то? Пролетела, пронеслась, родимая.

Так, слово за слово, выпив по кружке глинтвейна, и поужинали.

– А ты на «Ветлу» так и отзываешься по-прежнему?!

– Так только ты и зовешь меня так. Веталина я для всех.

* * *

Женщина открыла завязанный пакет, вынула из него привезенные подарки.

– Фотоаппарат? Да зачем? Мои руки-то к такой нежной аппаратуре не приучены.

– У тебя тут красотища, наверное, вокруг, природу будешь фотографировать.

– А зачем ее снимать, коли она каждый день перед глазами?

Заметив на лице женщины, промелькнувшую тень огорчения, молвил:

– Ладно-ладно, спасибо, конечно, не обижайся. Ты же меня знаешь…

– Знаю, похоже, не изменился. Что думаешь, то и говоришь.

– Ну, да, как ты там меня называла: мужиковатым, кажись? А я таким и есть. На то и мужик, чтобы этой самой мужиковатостью от него веяло и в словах, и в поступках. Иначе – размазня-размазней. Бабы бояться мужика должны!

– Скажешь такое. А вот я тебя и не боюсь. Ты же, как и все мужчины, в душе ребенок. Защиты ищешь.