Подсадная утка

– Что но, Сергей Иванович? – раздраженно спросила я.

– То, что все прекрасные качества твоей подруги не спасли бы ее, если бы Ивану для чего-то понадобилось ее убить.

– Но для чего? – вспылила я. – Из квартиры даже ничего не пропало.

– Ты в этом уверена? – спокойно продолжал Кряжимский.

– Да, – с жаром ответила я, – собака даже не пошла в квартиру, покружилась по прихожей, и все.

– Это веский аргумент, – согласился Кряжимский, – тогда можно предположить, что твою подругу убили из мести.

– Кому же она могла помешать?

– У нее были кавалеры?

– Этого добра у нее было предостаточно, – невесело усмехнулась я, – на недостаток поклонников она не жаловалась.

– Среди них, может быть, были женатые… – предположил Кряжимский.

– Вы думаете, – я загасила окурок в пепельнице, – что Катьку могла убить жена ее любовника?

– Жена или другая любовница, которую бросили ради твоей подруги.

– Тогда это должна была быть очень сильная женщина, – медленно сказала я, – нож был всажен в тело по самую рукоятку.

– Человека не так уж сложно проткнуть, – возразил Сергей Иванович, – если только острие не попадет точно в кость. Если же лезвие попадает в мышцы или скользит по ребру, то нож входит в тело как в масло.

Меня передернуло от таких подробностей, но я не дала себе снова раскиснуть.

– Можно подумать, вы это проделывали сами, – все же возразила я.

– Самому не приходилось, но у меня сосед – отставной полковник ГБ, он как-то за рюмкой чая делился со мной…

– Значит, вы считаете, что это могла быть и женщина?

– Я думаю, что не нужно исключать такую возможность, – Кряжимский поднялся и направился к двери. – Я кофе выпью, ты будешь?

– Конечно.

Сергей Иванович сам принес две чашки кофе, на столике еще стояла вазочка с печеньем, которую принесла Марина. Я отломила кусочек и только тогда поняла, что жутко проголодалась. Немудрено – прошло почти девять часов после завтрака. Запивая печенье кофе, я с аппетитом умяла почти все, которое было в вазочке, и закурила.

– Оля, – обратился ко мне Кряжимский, после того как сделал несколько глотков кофе, – а в какое место ударил преступник Катю?

– Нож торчал почти в самом центре груди, – сказала я, – наверное, прямо в сердце.

– Да-а, – протянул Кряжимский, – скорее всего это был мужчина.

– Почему вы так думаете?

– Представь, – сказал Кряжимский, – женщина, которая собирается отомстить своей сопернице, приходит к ней домой. Где она будет держать нож?

– Ну, – я представила себя в роли мстительницы, – где-нибудь у бедра…

– Вот именно, – подхватил Кряжимский, – у бедра и, заметь, лезвием вниз, примерно так, как держат нож, когда шинкуют капусту. Из такого положения можно нанести удар только в район живота, но никак не в грудь, понимаешь? Значит, удар был нанесен сверху, с замахом, очень быстро, потому что Катя даже не успела защититься. Если бы так била женщина, ее движения не были бы такими резкими, и, возможно, тогда твоя подруга успела бы как-то заслониться от удара.

– Выходит, что версию с местью нужно отбросить?

– Это только мое предположение, – сказал Сергей Иванович, – решать тебе. Кстати, – он поднял на меня вопросительный взгляд, – ты собираешься в «Немецкий дом»?

– Не знаю, – поморщилась я словно от зубной боли, – как-то не до этого.

– Я бы на твоем месте пошел, – сказал он, – во-первых, немного развеешься, прочистишь мозги, во-вторых, будет материал для газеты, а в-третьих, жизнь продолжается, даже когда нас покидают наши родные и друзья. А если ты собираешься к тому же разыскать убийцу твоей подруги, то тебе просто необходимо быть в норме.

Мудрый и хитрый Кряжимский знал: ничто не бодрит меня и ничто не улучшает мой тонус так, как работа. Работа, иногда связанная с риском, иногда с неудачами или невезением, но всегда держащая в напряжении и не позволяющая расслабляться.

– Тогда мне пора, – согласилась я, – нужно еще привести себя в порядок.

– Давай, Бойкова, – подбодрил меня Сергей Иванович и легонько похлопал по спине.

* * *

Вернувшись домой, я долго перебирала свои наряды, которых, в сущности, у меня было не так уж и много – только самые необходимые. У меня не было ни одного длинного вечернего платья, а была парочка маленьких. Эти я сразу отложила в сторону – не тот случай, да и настроение не подходящее. Джинсы – тоже в сторону. Наконец, я подошла к зеркалу и, посмотрев на свою прическу, остановилась на костюме из черной шерстяной ткани в тонкую синюю полоску с однобортным приталенным пиджаком и свободными брюками. Под пиджак я надела черную блузку. На ноги – черные кожаные полусапожки на шпильке.

Сумочку я выбрала относительно большую, которая, кроме косметики, могла вместить диктофон и на всякий случай блокнот и пару ручек. Ну вот и все. Есть мне после печенья не хотелось – в крайнем случае перекушу после официальной части на фуршете. Подкрасив губы и глаза, я посмотрела на часы – до назначенного времени оставалось еще полчаса – и, взяв с собой «Никон», вышла к машине. Мне нравилось приходить на такие мероприятия заранее и наблюдать, как приходят гости. Кто с кем. И, конечно, фотографировать. Это было одним из самых любимых моих занятий, которое приносило мне необыкновенное удовлетворение.

Я вспомнила свой первый фотоаппарат – старенький компактный «ФЭД», который я купила с рук по случаю. Его я сменила на «Зенит» с «Гелиосом» и уже много позже, когда мне удалось заработать кучу денег, я приобрела себе «Никон», у которого были почти безграничные возможности. Он позволял снимать против света и почти в полной темноте, автоматически перематывал пленку, а его объектив мог приближать объект почти в десять раз.

* * *

На стоянке возле «Немецкого дома» выстроился ряд дорогих иномарок, слегка разбавленных нашими отечественными авто. Я припарковала машину возле белого «БМВ» последней модели и, бросив взгляд в зеркало, вышла на улицу. Обычная вечерняя иллюминация, характерная для нашей провинциальной столицы Поволжья, возле «Немецкого дома» была дополнена двумя белыми шарами, освещающими мокрый асфальт и стены здания сентиментальным розовым гелием. Опорой шарам служили квадратные в плане каменные столбы. Фасад дома изнемогал под тяжелыми праздничными гирляндами.

Выходя из машины, я видела, что возле входа толкутся разодетые – кто провинциально, кто с европейским шиком – люди. Их оживленная болтовня, раскованные жесты, шумные возгласы и пожимание рук вкупе с дружеским похлопыванием по спине создавало впечатление какого-то веселого заговора расшалившихся взрослых. Попалось мне и несколько постных вытянутых физиономий ханжей от искусства, обладатели которых чувствовали себя немного не в своей тарелке, вынужденные так тесно общаться с разбогатевшей чернью. Они считали себя носителями высокой духовности, подлинными знатоками своего трудного, но благородного ремесла и не были расположены делиться его секретами как с теми, кто вообще не имел к нему никакого отношения, так и с теми, кто только начинал пробовать свои силы на музыкальном поприще.

Я продефилировала мимо парочки таких застегнутых на все пуговицы и в буквальном и в переносном смысле старых грымз, неодобрительно косящихся на молодежную компанию – студентов из Германии, не видящих ничего зазорного в том, чтобы обмениваться впечатлениями, потягивая кока-колу из банок.

Я отошла на некоторое расстояние и, не в силах больше бороться с искушением, сфотографировала этих высокопорядочных горгон от искусства. Преподавалки музыки в консерватории – определила я их социальный статус и пошла дальше. В просторном, светлом, застеленном красными коврами (давно известно, что красный цвет придает происходящему на его фоне особую торжественность) холле толпился оживленный народ.

Я поздоровалась со своими коллегами – редакторами крупных тарасовских газет и фотокорреспондентами, обменялась полезной информацией с некоторыми из них, немного пофотографировала, затем, миновав длинный фуршетный стол, заставленный вкусной снедью и разнообразными бутылками, спустилась в гардероб и оставила там свое кожаное пальто. Я почувствовала жажду. Рядом с гардеробом находился уютный маленький бар, куда я и заглянула. Бармен был идеально выбритым и вежливым парнем лет двадцати семи, одетым в безукоризненную белую рубашку и черную атласную жилетку. Я практически не пью, но в данный момент мне захотелось выпить чего-нибудь покрепче морковного сока. Меня по-прежнему преследовало кошмарное зрелище распростертого в прихожей Катькиного тела. Я испытывала ужасную тоску.

Наблюдая за гостями, фотографируя, болтая с коллегами, я старалась избавиться от того тягостного чувства, которое свило себе гнездо в моем сердце, и, чтобы не дать ему пролиться потоком слез, я заказала очень сухой (с меня было достаточно моих мокрых глаз) мартини. В баре сидела небольшая компания наших студентов, солидная пожилая пара с изборожденными морщинами лицами, поставленными голосами и отработанной дикцией преподавателей, одинокий франт лет сорока с одухотворенным ликом и жидкими, но аккуратно причесанными светлыми волосами и двое молодых мужчин, говорящих по-немецки.

Один из них был высок (я оценила его длинные ноги под столом и прямой торс над ним), статен, с приятными мелкими чертами лица, жесткими темно-русыми волосами. У него был густой сочный баритон. Он был одет в объемный синий джемпер крупной вязки и черные с изумрудным отливом джинсы. Другой был в костюме с галстуком, невысок, подтянут, с гордым орлиным профилем и темными блестящими волосами. Он то и дело прикладывался к стоящему перед ним фужеру, где подрагивала жидкость светло-соломенного цвета. На столе лежал мобильник и книга в яркой суперобложке.

Я села за соседний столик и принялась неторопливо потягивать мартини, слушая немецкую речь. Тот немец, что был в джемпере, сразу обратил на меня внимание. Его умные плутоватые глаза успевали следить за лицом собеседника и прогуливаться по моему. При других обстоятельствах его деликатное, но вполне понятное поглядывание позабавило бы меня, но сейчас я была глуха к любому проявлению внимания ко мне со стороны противоположного пола.

Прошло минут пять, я заказала второй мартини, к немцам подсела рыжеволосая в мелких кудряшках девушка. Немка, подумала я, но, приглядевшись, поняла, что ошиблась. Широкоскулое веснушчатое лицо девушки и большие карие глаза выдавали в ней славянку. А когда я услышала русскую речь, то могла поздравить себя с отличной физиогномической практикой. К моему удивлению, мужчины тоже без особого напряга перешли на русский. Они говорили с акцентом, но довольно свободно. Обсуждалась программа вечера. Девица и мужчина в костюме выражали желание как можно быстрее услышать бардовское пение их собеседника. Он отшучивался, скромничал, плел что-то про Лейпциг, про школу.

– Да ладно тебе, Харольд, – смеялась девица, – все мы знаем, как славно ты поешь…