Мне сказали прийти одной

Одним холодным осенним днем того же года я присоединилась к толпе журналистов со всего мира, выстроившихся в очередь перед зданием суда в Гамбурге. Нам сказали прибыть за четыре часа до начала процесса, чтобы получить шанс взять пропуск на процесс первого из обвиняемых в прямом соучастии в терактах 11 сентября Мунира эль-Мотассадека, двадцативосьмилетнего марокканского студента из Гамбурга, который дружил с Мухаммедом Аттой и расписался в качестве свидетеля на его завещании. Обвинители утверждали, что Мотассадек вел финансовые дела Гамбургской ячейки, оплачивал квартиру и коммунальные платежи за пилота-камикадзе по имени Марван аль-Шеххи и посылал ему деньги в Америку. Мотассадек обвинялся в соучастии убийству более трех тысяч человек и в принадлежности к террористической организации. Он утверждал, что ничего не знал о заговоре. Если его вину удастся доказать, он может провести в тюрьме до пятнадцати лет.

После статьи к годовщине событий 11 сентября «Вашингтон пост» заключил со мной договор. Также я начала посещать курсы интенсивного обучения английскому, чтобы не только подбирать материал для статей, но и писать самой. В качестве одного из моих первых заданий для «Вашингтон пост» Питер Финн послал меня получить аккредитацию на процесс Мотассадека. Но пока я мерзла среди корреспондентов, операторов и режиссеров из Азии, арабских стран и всех крупных новостных организаций Америки, я и понятия не имела, как освещение суда над Мотассадеком изменит всю мою жизнь. Оно забросит меня в зону в военных действия, а оттуда – в сердце джихадистских организаций, в том числе Исламского государства.

Процесс должен был продлиться несколько месяцев. Мы с Питером присутствовали на нескольких первых заседаниях, а потом переключились на другие темы. В Гамбург мы вернулись несколько недель спустя, когда приехали родственники жертв терактов 11 сентября, чтобы принести свидетельские показания. Одной из самых впечатляющих фигур была Морин Фаннинг, жена пожарного, погибшего в Мировом торговом центре. Фаннинг потрясла меня своей силой и решительностью. У нее было двое сыновей-аутистов, и после смерти мужа она была вынуждена отправить старшего, четырнадцатилетнего, в приемную семью, а сама заботилась о шестилетнем мальчике, который не умел ни читать, ни писать, ни говорить. Как и другие родственники жертв, она все еще ждала помощи от правительства Соединенных Штатов. Она в первый раз приехала в Гамбург, и, выслушав ее показания, некоторые из нас решили пригласить женщину на обед.

Был холодный, темный вечер в начале зимы. Мы выбрали ресторан, где готовили стейки, в центре города, неподалеку от нашего отеля. Я сидела рядом с Питером, напротив Фаннинг. Некоторые репортеры заказали пиво, но я пила свой обычный коктейль – яблочный сок с газированной водой. Мы ели и разговаривали о процессе. Когда после обеда мы заказали эспрессо, Фаннинг начала нам открываться. Она сказала, что винит террористов за атаку, в которой погиб ее муж, но также обвиняет и правительство Соединенных Штатов и даже нас, журналистов. «Никто никогда не говорил нам, что на свете есть люди, которые нас так сильно ненавидят, – сказала она. – Почему мы об этом не знали? Политики нам ничего не говорили. Вы, журналисты, тоже нам не сказали».

Потом Морин посмотрела прямо на меня. Из наших предыдущих разговоров она знала о моем арабском происхождении. «Почему вы ненавидите нас так сильно?» – спросила она. Я пробормотала что-то о том, что внешняя политика Запада непопулярна в арабском мире. Это был неопределенный ответ, и, думаю, она почувствовала, что мне было очень неловко, но этот момент также имел для меня очень большое значение. Эта женщина спрашивала, выполнили ли мы свою работу, и я нашла ее обвинение вполне законным. «Почему мы не делали работу лучше, чтобы рассказать таким людям, как Морин Фаннинг, о том, что думают о них джихадисты?» – задала я себе вопрос. Вернувшись в отель после обеда, я спросила Питера, что он думает об освещении террористических атак в Соединенных Штатах до 11 сентября. Он сказал, что, конечно, журналисты писали об Афганистане, когда там в восьмидесятые были русские. Но немногие западные репортеры разговаривали с членами «Аль-Каиды» или других террористических групп, и немногие понимали их точку зрения.

– Но не думаешь ли ты, что это интересно? – спросила я. – И разве это не наша работа?

– Конечно, наша. Но у кого есть доступ к этим людям? До них очень трудно добраться.

Я ничего не сказала, но подумала: «Возможно, мы должны попытаться».

В следующие недели и месяцы я снова и снова прокручивала в голове вопрос Фаннинг. Даже при своем происхождении я и понятия не имела, почему Мухаммед Атта и его товарищи ощущали себя именно так. Нас не растили в ненависти к Соединенным Штатам. Эти нападения были неожиданностью и для меня. Я чувствовала, что обязана узнать, что двигало этими людьми и что движет другими, такими же, как они.

Мы уже слышали о возможности американского вторжения в Ирак. Осенью 2002-го и в начале 2003 года тщательно следила за освещением деятельности инспекторов ООН, которые искали оружие массового поражения, делавшее, по словам официальных представителей Соединенных Штатов, Саддама Хусейна угрозой для всего мира. Я все еще была студенткой университета, но из-за моего арабского происхождения и внештатной работы в «Вашингтон пост» одна из радиостанций Франкфурта попросила меня принять участие в дебатах о войне. Другие оппоненты поддерживали вторжение, но я не смогла сдержаться. Я сказала аудитории, что нужно дать возможность инспекторам по оружию закончить свою работу. Если Соединенные Штаты вторгнутся в Ирак и выяснится, что там нет никакого оружия массового поражения, терроризма станет еще больше. Моя сестра и ее друг, которые были в аудитории, зааплодировали мне, но это было совсем не то, что хотели услышать немецкие интеллектуалы и дипломаты. После дискуссии некоторые из оппонентов отказались пожать мне руку.

Напротив, в публицистических статьях и на телевидении часто выдвигали аргумент насчет того, что даже если у Саддама Хусейна и нет оружия массового поражения, то он все равно остается плохим человеком, деспотом, который убивает своих собственных людей, монстром, который уничтожает курдов. Я не могла возразить ни одному из этих аргументов, но обо всем этом было известно уже многие годы. Но где доказательства того, что у Саддама все-таки есть оружие массового поражения или что он собирается его использовать? Важным источником информации для американцев был Рафид Ахмед Алван аль-Джанаби, политэмигрант из Ирака, прибывший в Германию в 1999 году. Он рассказал немецкой разведке, что в Ираке работал на сельскохозяйственном предприятии, которое служило прикрытием для тайной разработки биологического оружия. Немцы поделились тревожными заявлениями аль-Джанаби с Разведывательным управлением Министерства обороны США, и, несмотря на то что немецкая сторона позже предупреждала американцев о том, что источник (получивший в американской разведке кодовое наименование «Финт»), возможно, ненадежен, администрация Буша не обращала внимания на предупреждения и принимала это утверждение как факт.

В Организации Объединенных Наций госсекретарь Колин Пауэлл доказывал, что Саддам Хусейн связан с событиями 11 сентября, так как поддерживает деятельность «Аль-Каиды» в Ираке. Пауэлл говорил о «зловещей связи между Ираком и террористической сетью «Аль-Каиды», связи, которая соединяет классические террористические организации и современные методы убийства». Он сказал, что Ирак Саддама Хусейна стал домом для «смертельно опасной террористической сети, возглавляемой Абу Мусабом аль-Заркави», иорданцем, который более десяти лет назад воевал в Афганистане и был соратником Усамы бен Ладена. По словам Пауэлла, Заркави вернулся в Афганистан в 2000 году и руководил тренировочным лагерем для террористов, специализирующихся в применении ядов.

Слова Пауэлла и их возможные последствия ужасали. Сегодня мы знаем, что Саддам Хусейн ненавидел «Аль-Каиду» не меньше, чем американцы, и что у Ирака не было никакого оружия массового поражения. Но в то время мнения общественности разделились. Некоторые из моих преподавателей говорили, что вторжение Соединенных Штатов в Ирак нарушает нормы международного права, в то время как другие, казалось, даже жаждали этой войны.

– Саддам Хусейн – опасный человек, – доказывал один из моих преподавателей. – Если у него есть это оружие, мир в опасности.

– Что бы ни случилось, нужно предоставить доказательства, чтобы доказать чью-то вину, – отвечала я.

Но он не хотел меня слышать. Он был уверен, что Ирак станет лучше без Саддама. Все эти рассуждения меня злили. Я чувствовала, что мне нужно быть в Ираке, чтобы своими глазами увидеть, что там происходит. Я не хотела быть такой, как все эти «эксперты» по международной политике, которые комфортабельно живут в Германии, но день и ночь рассуждают по телевидению о «горячих точках» во всем мире и не решаются побывать в них. Я снова вспомнила известного корреспондента, пишущего о мировых проблемах, который выступал у нас в школе журналистики и рассказывал, как писал репортажи об Иране по телефону.

Я спросила Питера о том, есть ли возможность поехать в Ирак через «Вашингтон пост».

– А ты уверена, что действительно хочешь туда сейчас поехать и в конце концов оказаться на войне? – спросил он. – А как насчет твоих родителей? Что они говорят?

– Я с ними об этом еще не говорила.

Через несколько часов Питер перезвонил.

– Хорошо, – сказал он. – Если ты сможешь получить визу, то есть одна история, которой мы должны заняться как можно скорее. Нам нужно найти дипломата, который по непроверенной информации встречался с Мухаммедом Аттой в Праге. Нам нужно найти аль-Ани.

Ахмад Халил Ибрагим Самир аль-Ани был офицером иракской разведки, который в 2001 году в качестве дипломата работал в Праге и которого обвиняли в том, что в апреле, за пять месяцев до атаки на Нью-Йорк и Вашингтон, он встречался с Аттой. Высокопоставленный чешский чиновник упомянул об этой встрече на пресс-конференции в октябре 2001 года, и это стало главным доказательством связи «Аль-Каиды» с Саддамом Хусейном.

Я подала заявку на получение визы в посольство Ирака в Берлине. Когда я пришла, чиновник консульской службы с удивлением посмотрел на меня:

– Вы хотите поехать в Ирак? Сейчас?

– Да, – ответила я.

– Вы хотите поехать туда в то время, когда люди пытаются найти способ выбраться оттуда? – спросил он. – Зачем? Посмотреть на войну?

– Нет. Я хочу поехать туда и узнать, действительно ли есть причины для этой войны или они придуманы.

Он посмотрел на меня, и его темные карие глаза расширились.

– Да кого заботит, есть эти причины или их нет? – спросил он. – Вы думаете, кого-то волнует правда? Вы так наивны. Вы думаете, американцев волнуют жизни иракцев? Или тот факт, что мы не имеем никакого отношения к 11 сентября и оружию массового поражения?

– Я хочу поехать и узнать, где правда, – сказала я. – Мы с коллегами действительно очень заинтересованы в поисках истины.

Он громко рассмеялся:

– Ну посмотрим, что об этом думает Багдад и дадут ли вам визу!

Он встал и подошел, чтобы пожать мне руку.

– Как я узнаю о получении визы?

– Вам позвонят.

Я собралась было уходить.

– Подождите, – сказал он.

Он что-то нацарапал на клочке бумаги:

– Вот мой номер телефона в Ираке. Я уверен, что немцы скоро вышвырнут нас отсюда. Если доберетесь до Ирака, звоните.

Я взяла бумажку и ушла.

Хотя я все еще жила дома, родители ничего не знали о моих планах. Я использовала свою спальню как кабинет, но у меня была отдельная телефонная линия, и я говорила шепотом, когда звонила насчет Ирака. Я считала, что нет никакого смысла что-то им говорить, пока не получу визу.

И я была права. Из посольства так и не позвонили. Вместо этого, как и предсказывал тот дипломат, его и его коллег попросили покинуть Германию. Было понятно, что война вот-вот начнется.

Меня все это не остановило. Я изводила Питера просьбами помочь мне получить одобрение от «Вашингтон пост» на поиски аль-Ани, несмотря на то что официальной визы я не получила. Может быть, я смогу поехать после вторжения, если американцы или кто-то еще возьмут страну под свой контроль.

И, как выяснилось, именно так все и случилось. Через неделю после падения Багдада Питер прислал сообщение, в котором говорилось, что я должна забронировать билет в Иорданию через отделение «Вашингтон пост» в Берлине. Ночь я проведу в отеле «Four Seasons», а потом на машине поеду в Багдад. «Позвони Ранье в Иорданию, – написал Питер. – Она все организует».

Я позвонила Ранье, которая была специальным корреспондентом «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» в Иордании. Эффектная, дерзкая, родившаяся в хорошо образованной и влиятельной иорданской семье, Ранья была единственной известной мне арабской женщиной, которая решалась надевать джинсы и высокие каблуки на интервью с исламистами. С течением лет мы стали друзьями, но в тот день 2003 года я была нервничающей двадцатичетырехлетней девушкой, репортером-новичком, который впервые направлялся в зону военных действий. «У тебя будет пара часов медового месяца в пятизвездочном отеле, – со смехом сказала мне Ранья, – а потом они пошлют тебя прямиком по дороге в ад».

Родителям я все сказала тем же вечером за ужином, опустив, разумеется, часть про ад.

– И тебе обязательно надо туда ехать? – спросил отец. – Это очень опасно. Как мы узнаем, где ты находишься?

Мама расплакалась.

– Где ты будешь спать? Кто позаботится о твоей безопасности? – спросила она и покачала головой. – Почему я только не позволила тебе стать актрисой?

Я объяснила, что буду собирать информацию для одной статьи и что буду жить в доме вместе с другими журналистами из «Вашингтон пост». Также я пообещала, что буду держаться подальше от тех мест, где, как нам известно, идут сражения. На тот момент мало кто мог предсказать, как быстро война перейдет с традиционных полей сражения на городские улицы.