Последнее убийство в конце времен

Прямо сейчас вокруг Ниемы носятся десятки вариантов будущего, и каждый ждет, чтобы его вызвало к жизни случайное событие, пустая фраза, недопонимание или подслушанный разговор.

Если скрипичный концерт прозвучит небезупречно, Ниема получит удар ножом в живот. Если в давно закрытую дверь войдет не тот, кто нужно, из памяти огромного мужчины со шрамами сотрутся все воспоминания, а молодая женщина, которая совсем не молода, добровольно шагнет навстречу собственной смерти. А если не произойдет ничего, последний остров на земле рано или поздно затянется туманом, и все, что на нем есть, просто погрузится во мрак.

– Мы избежим этих ловушек, если будем осторожны, – говорит Ниема, глядя, как молнии кромсают небо.

– У тебя нет времени на осторожность, – повторяю я. – Как только ты приступишь к осуществлению этого плана, все старые секреты и старые обиды выйдут наружу и люди, которых ты любишь, осознают степень твоего предательства. Это разрушит твой план, и человеческий род вымрет через сто семь часов.

Сердце Ниемы бьется скорее, пульс учащается. Она колеблется, но высокомерие скоро снова берет над ней верх, и ее мысли ожесточаются.

– Величайшие достижения всегда сопряжены с величайшим риском, – упрямо говорит она, наблюдая за силуэтами, неуклюже бредущими в темноте один за другим. – Начинай обратный отсчет, Аби. Через четыре дня мы либо изменим мир, либо погибнем.

107 часов до полного уничтожения человечества

1

По краю света плывут две весельные лодки, между ними туго натянута веревка. В каждой лодке сидят по три ребенка с тетрадками и карандашами в руках и внимательно слушают Ниему, которая проводит урок.

Сидя на носу правой лодки, она жестом показывает на черную туманную стену, которая начинается у самой поверхности океана и уходит вверх на целую милю. Рассеянные лучи заходящего солнца проходят сквозь туман, как сквозь закопченное стекло, создавая иллюзию пламени, горящего на воде.

Внутри стены, мягко светясь, кружатся тысячи насекомых.

– …их сдерживает барьер, создаваемый двадцатью тремя излучателями, расположенными по периметру острова…

Слова Ниемы проходят мимо ушей Сета, он единственный человек в лодках, кто не обращает внимания на урок. В отличие от детей, которым я от восьми до двенадцати лет, Сету сорок девять, у него морщинистое лицо и запавшие глаза. Его работа – подвезти Ниему и ее учеников к стене и отвезти обратно, когда они закончат.

Сет смотрит через борт лодки в воду, опустив в нее пальцы. Океан тепел и прозрачен, но так будет недолго. На дворе октябрь, капризный месяц. С утра, бывает, светит яркое солнышко, к обеду вдруг налетит шторм, повоет, покружит и улетит, точно передумал, а за ним снова останется ярко-голубое небо.

– Излучатели будут работать сотни лет, если только… – Ниема запинается, теряя нить.

Сет поднимает голову и видит, что Ниема сидит, глядя в пространство. Каждый год, много лет подряд, с тех пор как сам Сет был еще ребенком, она проводит этот урок, и он ни разу не слышал, чтобы она хотя бы запнулась, а тем более сбилась с мысли.

Значит, что-то не так. Она с утра такая: смотрит на людей и как будто не видит, слушает вполуха. Совсем на нее не похоже.

Волна приносит дохлую рыбину, которая тычется в руку Сета: живот разодран в клочья, глаза белые. Рыба не одна, их много, и они одна за другой со стуком ударяются о корпуса лодок. Их тела, одинаково разодранные, плывут со стороны черного тумана. Холодная рыбья чешуя касается кожи Сета, и он убирает руку.

– Как видите, туман убивает все, к чему прикасается, – говорит Ниема ученикам, указывая на рыб. – К сожалению, он накрывает всю землю, за исключением нашего острова и океана на полмили вокруг.

2

На самом краю длинного бетонного пирса, который вдается в сверкающий залив, скрестив ноги, сидит Магдалина. Ее волосы – спутанная рыжая копна, неумело завязанная желтой полосой ткани, оторванной от полотнища. Женщина похожа на древнюю статую, носовую фигуру затонувшего галеона.

Ранний вечер, в бухте полно пловцов, которые нарезают круги в воде или прыгают со скалы слева от Магдалины, хохоча так заразительно, что поневоле хочется плавать и прыгать вместе с ними.

Но Магдалина смотрит на далекие лодки с детьми и штрихами угольного карандаша зарисовывает их в альбом, который держит в руке. Лодки кажутся крошечными на фоне стены тумана.

Магдалина дрожит.

В одной из этих лодок ее одиннадцатилетний сын Шерко. Она никогда не понимала, зачем Ниема упорно возит детей на край света ради этого урока. Разве обязательно быть совсем рядом со своей историей, чтобы изучать ее?

Она помнит, как сама была там в детстве и слушала тот же урок, у той же учительницы. Всю дорогу она заливалась слезами, а когда они бросили якорь, едва не выпрыгнула за борт, чтобы вплавь добраться до дома.

– С Ниемой дети в безопасности, – успокаиваю я Магдалину.

Она продолжает дрожать. Ей казалось, что, если она сядет на берегу и будет рисовать, наблюдая за лодками, ей будет спокойнее, но она больше не может смотреть. Сын подарен ей всего три года назад, и она до сих пор считает его хрупким – и ошибается.

– Который час, Аби?

– Семнадцать сорок три.

Магдалина записывает на уголке альбомного листа время и дату: отныне история пригвождена к этой шуршащей на ветру странице, как бабочка, проткнутая булавкой.

Сдув угольную пыль с листа, Магдалина встает и поворачивается к деревне. Раньше она была военно-морской базой и поэтому выглядит негостеприимной, хотя на самом деле это не так. Деревню окружает высокая стена; ее сплошь покрывают древние граффити вперемежку с глубокими трещинами, из которых растут сорняки. Из-за стены выглядывают сводчатые крыши; с их краев свисают наполовину оторванные водостоки, зато солнечные панели над ними блестят нестерпимо, как огромные зеркала, отражая яркий солнечный свет.

По мощеной дороге Магдалина подходит к ржавым железным воротам: сторожевые вышки по обе стороны от них так заросли всякой всячиной, что стали походить на живые изгороди.

Впереди показывается общежитие. Это четырехэтажное здание, зигзагообразное в плане, как буква N, сложенное из бетонных блоков, каждый крошащийся дюйм которых разрисован картинами джунглей: причудливыми деревьями, яркими цветами и птицами, животными, крадущимися через подлесок. Так выглядит рай в представлении тех, кто вырос на сухой земле, среди голых скал.

Шаткие лестницы ведут к ржавым балконам, куда выходят двери и окна спален; но в них давно уже нет ни стекол, ни дверей. Кто-то из жителей деревни развешивает на перилах белье, другие сидят на ступеньках, куда изредка долетает ветерок, когда ему удается одолеть стену. Друзья весело окликают Магдалину, но она так взволнована, что ничего не слышит.

– Где Эмори? – спрашивает она, беспокойно скользя взглядом по лицам.

– У кухни, с дедом.

В поисках лучшей подруги Магдалина идет в пространство между двумя крыльями общежития. Раньше здесь был двор для тренировок военнослужащих, но три поколения жителей деревни постепенно превратили его в парк.

Вдоль всех стен теперь тянутся клумбы с цветами, а старая залатанная антенна радара стала купальней для птиц. Четыре ржавых джипа служат кашпо для трав, из снарядных корпусов растут лимонные и апельсиновые деревья. В парке есть крытая сцена для концертов и открытая кухня с шестью длинными столами для общих трапез. Каждый вечер за ними собираются все жители деревни.

Их здесь сто двадцать два, и почти все они сейчас во дворе. Одни играют в игры, другие осваивают музыкальные инструменты или пишут стихи. На сцене репетируют спектакль. В кухне готовят еду, пробуют новые рецепты.

И везде весело смеются.

Всеобщая радость ненадолго развеивает беспокойство Магдалины. Она озирается в поисках Эмори. Ее нетрудно найти – почти все жители деревни крепкие и приземистые, и только Эмори тоненькая и хрупкая, с продолговатыми глазами и копной вьющихся каштановых волос. Как-то она сама сказала, что похожа на странный двуногий одуванчик.

– Стой спокойно, – говорит ей Матис, выглядывая из-за статуи, которой он занят. – Я почти закончил.

Матису уже под шестьдесят, он самый старый в деревне. У него мощные руки, седые бакенбарды и кустистые брови.

– У меня уже все чешется, – жалуется Эмори, изо всех сил пытаясь дотянуться до места на верхней части спины.

– Я давал тебе перерыв полчаса назад.

– На пятнадцать минут! – восклицает она. – А я уже шесть часов стою здесь с этим дурацким яблоком.

– Искусство требует жертв, – высокопарно заявляет Матис.

Эмори показывает ему язык, но все же принимает прежнюю позу, поднимая над головой налитое яблоко.

Ворча себе под нос, Матис возвращается к работе и срезает излишек материала с подбородка статуи. При этом он почти касается носом камня. За последние десять лет у него ухудшилось зрение, но тут уж ничего поделать нельзя. А если бы и можно было, то вряд ли стоило бы. Завтра он умрет.