Катаясь на «Пуле»

Катаясь на «Пуле»
Стивен Кинг

«Я никому и никогда не рассказывал эту историю, думал, что и не расскажу… не боялся, что мне не поверят, но стыдился ее, потому что был непосредственным участником. Всегда чувствовал, если расскажу, принижу и себя, и саму историю, она станет мельче и приземленнее, сравняется с байками о призраках, рассказываемыми у костра воспитателями в летних лагерях. Думаю, я еще боюсь, что сам себе не поверю, если расскажу ее, услышу собственными ушами. Но с тех пор, как умерла мать, у меня начались проблемы со сном…»

Стивен Кинг

Катаясь на «Пуле»

Думаю, об этой повести я практически все сказал в «Предисловии». По существу, это мой пересказ истории, которую можно услышать чуть ли не в каждом маленьком городке. И как мой более ранний рассказ («Женщина в палате» из сборника «Ночная смена») – попытка поговорить, как подействовала на меня приближающаяся смерть матери. В жизни каждого из нас наступает момент, когда мы должны воспринимать смерть наших близких как реальность бытия… и как свидетельство приближения нашей собственной смерти. Возможно, это единственная главная тема «ужастиков»: наша насущная потребность соприкоснуться с тайной, понять которую можно лишь с помощью фантазий, вселяющих надежду.

Я никому и никогда не рассказывал эту историю, думал, что и не расскажу… не боялся, что мне не поверят, но стыдился ее, потому что был непосредственным участником. Всегда чувствовал, если расскажу, принижу и себя, и саму историю, она станет мельче и приземленнее, сравняется с байками о призраках, рассказываемыми у костра воспитателями в летних лагерях. Думаю, я еще боюсь, что сам себе не поверю, если расскажу ее, услышу собственными ушами. Но с тех пор, как умерла мать, у меня начались проблемы со сном. Вроде бы засыпаю, а потом раз – и меня трясет, а сна ни в одном глазу. Оставленная зажженной лампа на прикроватном столике помогает, но не так, как хотелось бы. В ночи бродит множество теней, вы когда-нибудь это замечали? Даже при свете теней очень много. И длинные могут отбрасывать все что угодно, будьте уверены.

Все что угодно.

Я учился на предпоследнем курсе колледжа университета штата Мэн, когда миссис Маккарди позвонила насчет мамы. Отца я не помнил, был слишком мал, когда он умер, братьев и сестер у меня не было, так что Алан и Джин Паркер на пару противостояли всему миру. Миссис Маккарди, жившая в соседнем доме, позвонила в квартиру, которую я снимал с тремя другими студентами. Номер она взяла с магнитной доски-памятки, прилепленной к дверце нашего холодильника.

– У нее инсульт, – сообщила она. – Случилось это в ресторане. Но ты можешь не лететь сюда со всех ног. Доктор говорит, все не так уж плохо. Она в сознании и разговаривает.

– Да, но соображает ли, что говорит? – спросил я. Старался говорить спокойно, ровно, даже с нотками юмора, но сердце забилось часто-часто, а температура воздуха в гостиной вдруг резко подскочила. В квартире я был один: среда, мои соседи еще не вернулись с занятий.

– О да. Первым делом она попросила меня позвонить тебе, но не пугать. Здравая мысль, как по-твоему?

– Да. – Но, разумеется, я испугался. А как еще можно реагировать, если тебе вдруг звонят и сообщают, что твою мать отвезли в больницу?

– Она просит тебя никуда не рваться, учиться, как обычно, до уик-энда. А потом ты можешь и приехать, если, конечно, сможешь оторваться от учебы.

«Само собой, – подумал я. – Буду сидеть в этой пропахшей пивом квартире, когда мать лежит на больничной койке в сотне миль отсюда, может, умирает».

– Она все еще молодая женщина, твоя мать, – продолжила миссис Маккарди. – Просто в последние годы очень уж много на себя взвалила. Вот перенапряжение и сказалось. Плюс эти сигареты. Ей давно следовало бросить курить.

Я сомневался, что она бросит, с инсультом или без, потому что знал: курить матери нравилось. Поблагодарил миссис Маккарди за звонок.

– Как только вошла в дом, сразу набрала твой номер. Так когда ты приедешь, Алан? В субботу? – По озорной нотке в голосе чувствовалось, что ответ ей известен заранее.

Я выглянул в окно. Новая Англия. Прекрасный октябрьский день. Ярко-синее небо над деревьями, неспешно сбрасывающими желтые листья на Главную улицу. Потом посмотрел на часы. Двадцать минут четвертого. Когда зазвонил телефон, я как раз собирался на семинар по философии, начинавшийся в четыре пополудни.

– Шутите? Я приеду сегодня же.

В трубке раздался сухой смешок заядлого курильщика. Миссис Маккарди могла говорить о вреде сигарет, но сама-то не расставалась с пачкой «Уинстона».

– Молодец! Поедешь прямо в больницу, да. А уж потом домой?

– Конечно, – ответил я. Не стал говорить миссис Маккарди, что коробка передач моего старого автомобиля вышла из строя, так что в обозримом будущем он не мог покинуть автостоянку. Я собирался на попутках добраться до Льюистона, а оттуда – до нашего маленького дома в Харлоу. В крайнем случае мог переночевать в одной из комнат отдыха в больнице. Собственно, мне и раньше приходилось добираться из университета до дома, голосуя на дороге. Или спать сидя, привалившись головой к автомату по продаже коки.

– Ключ я оставлю под красной кадкой для цветов. Ты знаешь, о чем я?

– Да. – Кадка стояла у двери сарая за домом. Летом мать всегда высаживала в ней цветы. Почему-то именно упоминание кадки окончательно донесло до меня смысл услышанного от миссис Маккарди: мама в больнице, маленький дом в Харлоу, где я вырос, этим вечером встретит меня темными окнами. Некому будет включить свет после захода солнца. Миссис Маккарди могла говорить, что моя мать молода, но когда тебе двадцать один, сорок восемь кажутся глубокой старостью.

– Будь осторожен, Алан. Не превышай скорости.

Моя скорость, разумеется, могла равняться лишь скорости той попутки, которая подвезла бы меня, и я надеялся, что водитель будет гнать, как бешеный. Но в любом случае мне не добраться до Медицинского центра Мэна так быстро, как хотелось бы. Но волновать миссис Маккарди я не собирался.

– Не буду. Спасибо за звонок.

– Всегда рада помочь. Твоя мать скоро поправится. И, конечно, будет рада тебя видеть.

Я положил трубку, быстренько нацарапал записку о том, что случилось, и о своих дальнейших планах. В ней же попросил Гектора Пассмора, самого ответственного из соседей по квартире, позвонить куратору, чтобы тот известил преподавателей о причине моего отсутствия на их занятиях. Некоторые этого страшно не любили и знали, как отыграться на прогульщиках. Бросил в рюкзак смену белья, учебник «Введение в философию» и направился к шоссе. На следующей неделе я ушел с этого курса, хотя до того успешно осваивал премудрости философии. Но та ночь изменила мое видение мира, изменила очень сильно, а знания, которые мог дать мне учебник философии, в эти изменения не укладывались. Я понял, что параллельно с нашим существуют другие, неведомые нам миры, и ни один учебник не может объяснить, какие они и откуда взялись. Думаю, что лучше всего забыть, что они есть. Если, конечно, удастся.

Университет Мэна в Ороно и Льюистоне в округе Андроскоггин разделяют сто двадцать миль, и быстрее всего туда можно доехать по А-95. Но платная автострада – не лучшее место для ловли попуток.

Дорожная полиция гоняет голосующих. Гоняет даже тех, кто стоит на въездах на автостраду. А если тебя дважды задержит один и тот же коп, штрафа не миновать. Поэтому я предпочел шоссе 68, тянущееся на юго-запад от Бангора. По этой дороге машин ездит много, и если ты не выглядишь законченным психом, рано или поздно тебя подвезут. И копы на голосующих внимания не обращают.

Какой-то молчаливый страховой агент довез меня до Ньюпорта. На перекрестке шоссе 68 и 2 я простоял минут двадцать, пока не попал в автомобиль к пожилому джентльмену, ехавшему в Баудоухэм. По пути он все время хватал себя за промежность. Будто что-то там ловил.

– Моя жена постоянно говорила мне, что я окажусь в кювете с ножом в спине, если буду и дальше брать попутчиков, – сообщил он мне, – но когда я вижу молодого человека на обочине, сразу вспоминаю свою молодость. Сам часто голосовал, объездил полстраны на попутках. И смотри, она уже четыре года, как мертва, а я живой, езжу на том же старом «додже». Но мне ее ужасно не хватает, – и он вновь цапанул промежность. – Куда направляешься, сынок?

Я рассказал ему, что в Льюистон и почему.

– Это ужасно! – Он покачал головой. – Твоя мать! Мне очень жаль!

От его сочувствия, такого искреннего, столь неожиданного, на глаза навернулись слезы. Но я их сдержал. Не хватало только расплакаться в старой развалюхе этого старика, трясущейся, дребезжащей, провонявшей мочой.

– Миссис Маккарди, женщина, которая мне позвонила, сказала, что все не так уж плохо. Мама у меня еще молодая, ей только сорок восемь.

– И все же! Инсульт! – На его лице отражалась печаль. Он вновь цапанул промежность мешковатых зеленых брюк большой, похожей на клешню стариковской рукой. – Инсульт – это серьезно! Сынок, я бы сам отвез тебя в МЦМ, доставил бы прямо до двери, если не обещал своему брату Ральфу, что мы поедем в дом престарелых в Гейтсе. Там у него жена, у нее совсем плохо с памятью, я никак не могу запомнить, как называется эта болезнь, то ли Андерсона, то ли Альвареса, что-то в этом роде…

– Альцгеймера, – ввернул я.

– Ага, наверное, она начинается и у меня. Черт, и все равно мне хочется подвезти тебя.

– В этом нет нужды, – заверил его я. – В Гейтсе я легко поймаю попутку.

– И все-таки… Твоя мать! Инсульт! В сорок восемь! – Рука опять метнулась к промежности. – Гребаный грыжевой бандаж! – воскликнул он, потом рассмеялся, весело и в то же время отчаянно. – Гребаное расхождение мышц! Если живешь долго, сынок, начинаешь разваливаться на ходу. Бог дает тебе пинка, гонит к себе, уж поверь старику. Но ты хороший мальчик – раз бросил все и сразу поехал к ней.

– Она – хорошая мать, – ответил я, и вновь у меня защипало в уголках глаз. В колледже я не испытывал тоски по дому, разве что первую неделю, не дольше, но теперь тоска эта захлестнула меня. Вся наша семья состояла из нее и меня, никаких близких родственников. Я не мог представить себе жизни без нее. Все не так плохо, сказала миссис Маккарди. Инсульт, но все не так плохо. «Только бы эта чертова старуха сказала правду, – думал я. – Только бы правду».

Какое-то время мы ехали молча. Гонки, о которой я мечтал, не получалось. Стрелка спидометра застыла на полоске, делящей пополам часть дуги между числами 40 и 50, лишь иногда левые колеса забредали за белую разделительную линию, чтобы пощупать асфальт на второй полосе. Ехать предстояло долго, но я в общем-то ничего не имел против. Шоссе 68 тянулось по лесам, откуда изредка выскакивал маленький городок, обязательно с баром и заправочной станцией: Нью-Шейрон, Офелия, Вест-Офелия, Ганистан (который когда-то назывался Афганистаном, странно, но правда), Меканик-Фоллз, Кастл-Вью, Кастл-Рок. Яркая синева неба бледнела по мере того, как день катился к вечеру. Старик зажег сначала подфарники, потом фары. Он не замечал, что они переключены на дальний свет, даже когда водители, едущие в противоположном направлении, сигналили ему своим дальним светом.

– Жена моего брата даже не помнит своего имени, – нарушил он долгую паузу. – Не знает, что такое «да», «нет», «может быть». Вот что делает с тобой болезнь Андерсона, сынок. И ее взгляд… она словно говорит: «Дайте мне уйти»… или сказала бы, если б могла вспомнить эти слова. Понимаешь, о чем я?

– Да. – Я глубоко вдохнул и задался вопросом, стариковская это моча или собаки, которая иной раз могла ездить с ним. Я не знал, обидится ли он, если я приоткрою окно. Наконец приоткрыл. Он не заметил, как не замечал мигающие фары встречных автомобилей.

Около семи вечера мы поднялись на холм в Вест-Гейтсе, и мой шофер воскликнул: «Посмотри, сынок! Луна! Ну не красавица ли?»

Действительно, луна впечатляла: огромный оранжевый шар, поднимающийся над горизонтом. Но я тем не менее увидел в ней что-то ужасное. Она выглядела беременной и тяжелобольной. Стоило мне посмотреть на восходящую луну, как в голове сверкнула жуткая мысль: вдруг я приеду в больницу, а мама не узнает меня? Что, если она лишилась памяти, не знает, что такое да, нет, может быть? И доктор скажет мне, что кто-то должен постоянно, ежеминутно ухаживать за ней до конца ее жизни? А кем-то мог быть, естественно, только я. И прощай, колледж. Что скажете, друзья и соседи?

– Загадай желание, сынок! – воскликнул старик. От волнения голос у него стал резким и неприятным, словно осколки стекла скрипели прямо в ухе. Он вновь ухватился за промежность. Что-то там порвалось. Я не понимал, как можно с такой яростью дергать себя в столь деликатном месте и не оторвать собственные яйца, с грыжевым бандажом или без оного. – Загадывай желание, когда всходит первая после жатвы полная луна, говаривал мой отец!

Вот я и загадал, чтобы моя мама узнала меня, когда я войду в ее палату, чтобы ее глаза вспыхнули, чтобы она сразу произнесла мое имя. Я загадал желание и тут же пожалел об этом. Подумал, что от желания, загаданного под таким яростным оранжевым светом, добра не будет.