Госпиталь брошенных детей

Я уже давно не думала об отце Клары. Еще больше времени прошло с тех пор, как я встретилась с ним. Я помню его лицо не лучше, чем лицо моей матери. Как и от нее, у меня осталось лишь впечатление: кожаный камзол, высокий рост, светлые глаза, – были ли они голубыми или зелеными? – и его улыбка в клубах табачного дыма. Он дал мне свою глиняную трубку: маленький гладкий предмет с его инициалами, вырезанными сбоку. Это не было сентиментальным жестом, – он дал мне ее подержать на короткое время, и я забыла отдать ее. Без сомнения, дома у него было еще несколько таких трубок; у всех состоятельных людей есть много одинаковых вещей, и они не замечают мелкие пропажи. Я помню, как лежала в постели и водила пальцем по инициалам Д и К, обозначавшим его имя, Дэниэл Каллард. Я не умела читать, но знала эти буквы, а когда я не смогла найти его, то выбросила трубку в Темзу. Впоследствии я пожалела об этом, когда узнала о его смерти. Люди бросали в реку всевозможные вещи, включая самих себя. Я немного думала об этом после того, как узнала, что его больше нет, а я ношу его ребенка. Но река была самой оживленной улицей в Лондоне, и утонуть там было не самым быстрым или незаметным делом, при том что сотни мелких и крупных судов бороздили воду от Миддлсекса до берегов Суррея. Скорее я попала бы под пакетбот или меня разрезал бы пополам нос торговой шхуны, прежде чем я утонула бы. Еще меньше я размышляла над другими вариантами: выпрыгнуть из окна или утопить себя в джине, превратившись в одно из раздутых существ, валявшихся в переулках. Ни то ни другое не выглядело особенно привлекательным. Кроме того, я ощущала жизнь, растущую внутри меня, и знала, что не могу одним махом погасить две свечи. Возможно, смерть приносит таким людям, как Дэниэл Каллард, мир и покой там, где солнечный свет падает через листву на могильные плиты церковного кладбища, а надгробия украшены свежими цветами. Но я знала, как переполнены сухие и бесплодные погребальные места, предназначенные для людей вроде меня. Я чуяла вонь их гниющей массы и пока что не спешила присоединиться к их тяжкому сну.

Однажды, когда мы были маленькими детьми, Нед сказал мне, что по ночам мертвецы вылезают из-под тонкого слоя кладбищенской земли и ползают по улицам и дворам в поисках детей, чтобы забрать их с собой в могилу. По его словам, они прятались в тени и даже в вечерние часы поджидали своих жертв. Я очень боялась выходить из дома, цеплялась за мамины юбки и умоляла ее не выпускать нас из дома. Когда я рассказала почему, Эйб отвесил Неду тяжелую затрещину. Потом, когда мать умерла и мы с Недом лежали в наших узких кроватях, я спросила его, правда ли, что она тоже будет ползать по улицам и искать нас. Он прижал меня к себе и заверил, что это неправда, а когда я отодвинулась, то вид его лица в лунном свете напугал меня: он казался очень взрослым и печальным. Тогда смерть нашей матери была самым ужасным на свете, и мы каждую ночь прижимались друг к другу, а Эйб замкнулся в своем безмолвном горе. Какими маленькими мы были!

Когда я возвращалась из госпиталя, ноги сами привели меня к кофейне Рассела, куда я не приходила уже довольно давно. Кофейня располагалась над свечной лавкой, а перед входом сидел позолоченный деревянный лев с оскаленной пастью. Я ни разу не бывала внутри, потому что я женщина, но если день был долгим, то между завтраком и обедом я иногда бродила по улицам вокруг лондонской биржи со своим корытцем, ожидая, пока мужчины не высыплют на улицу из своих контор и присутственных домов – головы их будут под завязку забиты деловыми контрактами, новостями о поставках товара и другими вещами, но желудки пусты. Иногда они покупали у меня горсть креветок, а иногда хотели ухватить кое-что еще. Я видела, что делает кофе с их глазами: зрачки становились большими и черными, как будто они смотрели не на меня, а в свою душу.

Я познакомилась с Дэниэлом темным утром, примерно через месяц после Рождества. Было очень холодно, и дверной проем, из которого он вышел, казался теплым, ярким и дружелюбным. Мой взгляд был устремлен туда, и наверное, я на мгновение забыла обо всем. Потом я осознала, что он внимательно рассматривает меня в сером утреннем сумраке. За его ухом торчал тонкий свинцовый карандаш.

– Даю пенни за них, – сказал он, и я вышла из полузабытья, выпрямилась и закрыла рот.

– Прошу прощения, сэр?

– Даю пенни за них, – повторил он, указывая на свою голову, пока я ощупью искала мою весовую кружку.

– Они стоят два пенса за треть пинты, сэр, – сказала я. Он рассмеялся и покачал головой.

– Нет, за твои мысли.

Я так удивилась, что он захохотал, и в воздухе между нами потеплело. От него пахло кофе, опилками и еще чем-то приятным… шерстью? Или лошадиным волосом?

После той первой встречи я стала снова и снова возвращаться к кофейне и расхаживала перед освещенным входом, словно мотылек, привлеченный его светом. Сумерки наступали рано, и в середине серого дня, когда небо постоянно грозило снегопадом, а облака наливались нездоровой желтизной, я видела его среди небольшой группы мужчин перед свечной лавкой. Они могли приходить и уходить, они были великолепны в темно-синих шерстяных пальто и котелках, стоя с расставленными ногами и непринужденными улыбками, потому что им было тепло и они легко могли снова согреться. Я шла по улице, не в силах смотреть на них или заговорить с ними, поэтому спряталась в дверном проеме и, собравшись с силами, пошла обратно, стараясь сделать так, чтобы он заметил меня. Наши взгляды встретились, словно трут и кресало, и меня охватило пламенем. Раньше я никогда не чувствовала себя пьяной от одного кивка, от единственного взгляда.

– Девушка с креветками, – сказал он, – где твое корытце?

Не помню, что я промямлила, – должно быть, что-то глупое, потому что из-за него моя голова, казалось, была набита ватой. Он приобнял меня, отчего я почувствовала себя маленькой и грациозной. Я надеялась, что от меня не сильно пахло креветками. Мы пошли в таверну – прокуренное место с низким потолком возле кожевенного рынка, где я впервые попробовала вино. Оно было сладким и липким, словно фрукты, размягченные под летним солнцем, и обожгло мне горло. Его спутники присоединились к нам – трое или четверо чиновников и торговцев, как он сам, – они называли его Кэлом, громко разговаривали друг с другом и курили трубки, пока я тупо сидела рядом. Женщины имели право доступа в таверны, и несколько шлюх спокойно расхаживали вокруг в поисках клиентов. Некоторые из них присаживались к нам, болтая с мужчинами и заставляя меня чувствовать себя маленькой девочкой. Я кое-что узнала о Дэниэле: он был торговцем и поставщиком китового уса, который проводил много времени в Ротерхите и на Трогмортон-стрит, где находились «костяные лавки». Они говорили о человеке по фамилии Смит и о другом человеке, по фамилии Тэллис. Между тем я выпила еще одну чашку вина, а потом, когда шум и табачный дым стали почти невыносимыми, он встретился со мной взглядом, улыбнулся и спросил, не хочется ли мне направиться в более тихое место. Я кивнула, снова надела позабытый чепец, и мы вышли на улицу. Было уже темно, и я точно не знала, где мы находились, потому что переулок был слишком узким, полным темных уголков и зданий, нависавших над нами и заслонявших свет луны. Я едва помню, что говорила, но он спросил, не холодно ли мне. Я сказала «да», и он дал мне свое пальто, – чудесное теплое пальто, доходившее ниже колен, – а потом поцеловал меня. От него пахло вином и трубочным табаком. Моя спина уперлась в стену, и он обхватил меня за голову, склонившись ко мне. Потом его руки передвинулись ниже, ощупывая мое тело и мои юбки, и я прижалась к нему, позволяя его пальцам щупать меня снаружи и внутри. Раньше я часто видела на улицах молодых любовников, пожилых любовников и мужчин, кончавших шлюхам в разные места. Я никогда не думала, что стану одной из них, и не думала о мужчине – тем более, о богатом торговце, – который захочет поразвлечься со мной в темноте. Это был мой самый безрассудный поступок. Раньше я не гуляла с мужчинами, если не считать одного или двух случаев с наиболее смелыми парнями из Биллингсгейта, вроде Томми.

Когда мы закончили, я сунула руки в карманы его пальто, которое по-прежнему было на мне, и достала то, что лежало внутри: короткую глиняную трубку, пропахшую табаком, несколько монет, которые я сразу положила обратно, и еще что-то странное. Я поднесла предмет к тусклому свету и увидела две половинки сердца, точно пригнанные друг к другу по зубчатой линии.

– Это от твоей милой? – спросила я.

– У меня ее нет, – ответил он, взял одну половинку и отдал мне другую. – Это тебе на память.

Он улыбнулся уголком рта, запустил руку в карман своего пальто у меня на плечах и достал перочинный ножик. Потом спросил, как меня зовут, и когда я ответила, что-то вырезал на кости и передал мне. Он жестом указал на пальто, и я сняла его, сразу почувствовав жгучие укусы февральского холода.

– Нечестно, что ты не назвал мне свое имя, – робко сказала я.

– Каллард.

– Нет, твое первое имя.

– Дэниэл. Мы еще увидимся, Бесс Брайт. – С этими словами он направился к огням и шуму таверны, пока я стояла на месте, дрожала, чувствуя, как испаряется действие вина, и сжимала в руке его подарок. Я почти собралась отдать его обратно, но не могла снова заставить себя войти в это яркое и многолюдное помещение. Вместо этого я повернулась к реке и пошла домой.

Несколько раз после этого я приходила и ждала его. Я встретилась с ним в среду и потом приходила каждую следующую среду, расхаживая по Грейсчерч-стрит, словно призрак, околачиваясь возле двери два-три часа. Но Лондон поглотил Дэниэла Калларда. Как и у приливов Темзы, у города имелся свой темперамент, и он мог давать или забирать обратно. Когда зима сменилась теплой весной, я усилила свои поиски и нашла человека, чье имя он упоминал в разговоре. Он был владельцем одной из костяных лавок на Трогмортон-стрит и сам был похож на кость, с пергаментной кожей, обтягивавшей впалые щеки. Он сообщил мне, что торговец Дэниэл Каллард внезапно и скоропостижно скончался месяц назад. Он был превосходным коммерсантом, и на его похороны пришло много людей. Когда он обратил внимание на мой живот, то заметно помрачнел. Я поспешила уйти из его лавки и добралась до тихой аллеи, где меня стошнило.

Теперь я посмотрела на льва, потом подошла ближе и сунула руку в его разинутую пасть. Мне хотелось отвести нашу дочь ко львам перед Тауэром и показать ей, как они ходят и трутся гривами друг о друга. Я думала о сдобной булочке с изюмом, лежавшей на полке, и об Эйбе, который сидел на стуле и ждал нас. «Где она?» – спросит он. Где же она? Я думала о Дэниэле, который спал под землей. Я заплатила уличному мальчишке, чтобы он нашел для меня в газете апрельский некролог Дэниэла и прочитал его вслух. Он был очень коротким – одно или два предложения – и там упоминалось название церкви, где прошла похоронная церемония. Я не знала эту церковь, да и все равно время было упущено. Я жалела, что выбросила его трубку в реку; жалела, что не могу еще раз прижаться к ней губами.

На восточной окраине города за старой стеной находился Тряпичный рынок: четверть мили лотков и ларьков, где всю неделю, даже по воскресеньям, торговали поношенной одеждой. Больше всего народу там было по утрам, когда люди выходили из церкви, но к моему приходу во второй половине дня толпа сильно поредела, и морозная погода не отпугивала только самых смелых и одиноких покупателей, которые копались в обносках и мишуре вместо жареной птицы на семейном столе. В теплые месяцы лотки являли настоящее буйство красок – кроваво-красных, небесно-голубых, ярко-желтых и белоснежных, докуда мог видеть глаз, – но в это время года людям были нужны теплые куртки, толстые шарфы и прочная обувь.

Ларек Кезии находился на полпути вдоль Розмари-Лейн, и я видела, как она согнулась над кучей дамских жакетов и пальто. Каждое утро она привозила все это на тачке из Хаундсдитча и была одной из немногих торговок, которые заботились о своем товаре; она выводила пятна щелочным раствором, штопала дыры и прорехи. Какая-то женщина приценивалась к ее жакетам, поочередно расправляя рукава и качая головой. Когда я приблизилась к ларьку, она уже ушла, а Кезия сидела на табурете и дула на озябшие пальцы.

– Нет надобности простужаться, когда так мало покупателей, – сказала я нарочито бодрым тоном. Мой собственный шерстяной плащ был куплен у Кезии несколько лет назад. Если дела шли ни шатко ни валко, то мы коротали время, выдумывая истории о людях, которые раньше владели этими вещами. Мы сошлись на том, что мой плащ принадлежал прекрасной женщине, которая влюбилась в моряка, уплыла вместе с ним в Вест-Индию и продала свои теплые вещи, поскольку они были не нужны в ее новой жизни.

Кезия скорчила гримасу и встала, чтобы обнять меня.

– Похоже, что все уже успели приодеться. А те, кто не успели, сидят по домам.

Она присмотрелась ко мне, и на ее лице отразилось понимание. Потом она оглянулась по сторонам, как будто я могла спрятать Клару под юбкой.

– Где она?

– Ее там не было.

– Ох, Бесс… – лицо моей подруги вытянулось. – Она умерла?

Я покачала головой.

– Нет. Каким-то образом ее уже…

– Пенни за покраску! – крикнул продавец париков у меня за спиной, так что я вздрогнула. Он повторил свои слова на идиш и еще на трех языках. Я придвинулась к лотку и тихо сказала:

– Ее уже забрали.

Кезия заморгала.

– Кто?

– Вот это самое странное. У них написано, что это была я.

Она покачала головой, а я плотнее запахнула плащ.

– Та, кто забрала ее, назвала мое имя и адрес. Я не понимаю, Киз. У меня голова идет кругом. Я направилась сюда и даже еще ничего не сказала Эйбу. Он будет… – У меня перехватило горло, и я могла только шептать: – Мою дочь забрали на следующий день после того, как я оставила ее там. Все эти годы ее там не было… все это время.

– Что? Но кто это мог быть? Ведь Дэниэл…

– Да, он умер.

Кезия широко распахнула карие глаза.

– А что, если он не умер?

– Нет, умер. Об этом написали в газете.

– Ты не умеешь читать.

– Я заплатила мальчику, чтобы он мне прочитал. Он мертв, Киз.

– Пенни за покраску! – завопил продавец париков.

– Но почему кто-то решил забрать ее? Да еще от твоего имени?