– Ин беги отсель! Что же ты тут ватаманишь? – с обидой за крестьян воскликнул Максим. – За сохой не ходил и хлеба не сеял. Как тебе крестьянина разуметь?! А ты сам рассуди, Иван: в городу и стрельцы, и попы, и дворяне, и посадские, и большие, и меньшие, а тут у нас все крестьяне и мысли у всех об одном – вот то и единство. Крестьяне царству венец: без крестьян бы и Минина рать не осилила ляхов…
Частые беседы с Максимом внушали Иванке веру в силу крестьянства; однако, видевший город в его единодушии и слаженности во время подъема восстания, Иванка не мог не понять также того, что хотя крестьян несравнимо больше, но они рассыпаны, как горох, по погостам и деревенькам и потому не сумеют держаться долго.
Случайные слова Максима о рати Минина возвратили Иванку к мысли о «справедливом острове». Об ополчении, подобно великому ополчению Минина, говорил и Томила Слепой в своих письмах, разосланных по городам.
И слившийся еще ранее с образом Минина образ Гаврилы все чаще тревожил воображенье Иванки: кто, как не хлебник, мог бы держать в купности великую силу крестьян?!
Когда Иванке пришла эта мысль, он бросился к Кузе. Но старый друг сидел удрученный и мрачный.
– Ты что, Кузьма?
– Бачку схватили в съезжую избу. Приехали мужики изо Пскова, сказали.
– Вот те и крест целовал! – перебил восклицаньем Иванка.
– Дядю Гаврилу тоже, – угрюмо добавил Кузя.
3
Дом Михаилы Мошницына был мрачен и пуст. Кузнец выходил по утрам, отпирал свою кузню, но к нему не несли никакой работы, и он проводил свои дни один, в невольном досуге.
После того как восставший город был сломлен, люди жили замкнуто, поодиночке. Никто ни к кому не ходил с нуждой и печалью, и каждый берег про себя свои горести…
Полгода, истраченных на городские дела, сказались на всем хозяйстве Мошницына. Огород возле дома был не засажен, сено для скота не куплено, и самому Михайле с Аленой было почти нечего есть. Мошницын продал корову и лошадь.
Гаврила зашел к нему незадолго до рождества с вестью о том, что Прохор Коза схвачен в Порхове и под стражей привезен во Псков.
– По иску дворян. В Земской избе, вишь, грамоту отыскали. Сказано в ней, что Прохор велел с дворянских дворов имать лошадей для стрелецкой службы. Ищут дворяне с него лошадей…
Мошницын и Гаврила задумчиво помолчали.
Михайла томился мыслью о том, что Гаврила зашел к нему и его обвинят в новом мятежном замысле.
– Вот так-то, Михайла Петров! Царь, говорят, простил нас, да большие не простят и дворяне… В чем ни в чем, а зацепку найдут, чем-ничем изведут… Я сказал бы по дружбе тебе: продавай свою кузню, домок – да в бега, покуда не поздно… Я и сам бы ушел, кабы в двух, а то четверо малых, куда тут!..
Собираясь домой, Гаврила, неловко и долго топчась у порога, словно с трудом ворочая языком, попросил взаймы денег.
Михайла понял, что хлебник только за этим к нему и пришел. Он сразу заторопился, достал остатки денег за проданную скотину, поделил пополам и половину отдал Гавриле.
– Повек не забуду дружбы твоей, Михайло, – сказал растроганный хлебник.
И Мошницын отвел глаза в угол, стыдясь перед самим собой сознаться в том, что он отдал деньги, чтобы Гаврила только скорее покинул его дом.
Гаврила Демидов через несколько дней после того, как приходил к Михайле, был сведен в тюрьму.
Посадский Псков закипел. На улицах собирались толпами, кричали:
– Где же царская правда? Так нас и всех похватают!
Всегородний староста Устинов вышел к народу.
– Пошто, горожане, мятетесь? Аль крестное целованье забыли?! – воскликнул он. – Не за то Гаврилку схватили, что заводил мятеж, а за то, что пороху много истратил из царской казны, пороховое зелье крестьянишкам продавал в уезды для своей корысти. В том его и вина…
Народ разошелся, утих.
Мошницын ждал в те дни, что его тоже схватят.
– Не себя – тебя, сироту, мне жалко: за что коротать век одной! – говорил он Аленке.
Но время шло, а его никто не хватал. Кузнец Тимофей Лихов пришел как-то раз к Мошницыну:
– Михайла Петров, не возьми во гнев: заказ у меня воеводский. Шел бы ты ко мне в кузню работать.
Михайла побагровел от обиды. Такого обычая не бывало: Тимофей мог отдать ему часть заказа, чтобы Михайла работал в собственной кузне…
– Не серчай. Кабы воля моя, я б тебя не обидел. Тебе не велел воевода давать.
И Михайла пошел к Тимофею в кузню ковать кандалы для колодников.
– Куды столь! Весь город, что ли, хотят заковать в железы?! – сказал Мошницын.
– Слышь, Мошницын, ты в кузне моей мятежных речей не веди! – одернул хозяин. – Воеводский заказ – стало, царский. А на что государю таков товар, про то умным людям ведать, не нам…
Мошницын смолчал.
На другую неделю он сам получил заказ на подковы для сотни стрелецких коней.
Он взял подручного в кузню. Взор его пояснел. Он велел Аленке в воскресенье печь пироги. Уже пожалел о том, что поспешил продать лошадь с коровой.
Однажды его призвали в Земскую избу. Там сидел Захарка.
– Михайла Петров! Сто лет не видал! – приветствовал он. – Слышь, дело к тебе. Тут в Земской избе железо лежало в клети – куды оно делось?
– На ратные нужды пошло. Кузнецам раздавал для ратного дела от Земской избы.
– А роспись есть?
– Как же! Твоей рукой все писано. Вот. – Михайла полез к себе в пазуху и вынул тетрадку.
– Вот и слава богу! А я за тебя уж страшился, – сказал Захарка. – Давай мне ее, мы докажем всю правду…
Михайла спокойно ушел домой.
– Загордился Захарка. Одет чисто. Сидит за столом, что твой дьяк, двое при нем подручных подьячих, – рассказывал дома кузнец Аленке. – То лез, бывало, ко мне, а ныне с большими дружит… Ох уж ловок!
– Ну и пес с ним! – огрызнулась она.
– Он нынче у больших в чести, а где честь, там богатство. Я за себя на него не серчаю… Богат, то и горд, – продолжал кузнец. – А все же ему спасибо, что нас с тобой худшая доля минула. Его все советы были…