Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Мы решили, – шаг делает вперёд высокий парень, с широким лицом, на котором поросли рыжих волос, – Народный Суд Общей Соты №14 площадки Общего Холла №16 вынес приговор в составе двадцать одного человека из двадцати пяти её жителей приговор. Товарища Кира приговорить к смертной казни на месте, путём расстрела.

– Велл, – прохрипел обвиняемый, а в его глазах появился душеточильный блеск и слёзы расчертили щеку, – за что ты так? Мы же друзья, не предавай меня… друзья, не предавайте меня.

– Нет. Ты попрал святые коммунистические истины, и народ воздаст тебе за это! – раздался басовитым криком ответ. – Ты никто перед идеей!

– Я обжалую это! – возопил парнишка, став брыкаться из стороны в сторону и пытаясь вырваться, но ботинок ещё сильнее надавил на грудь худющего парня и раздался характерный хруст костей и ему ничего не остаётся, как лежать и пускать слёзы в пол.

Лир передёрнул затвор и уставил дуло в лицо парню, с усмешкой засипев:

– Я, как партийное лицо, отказываю тебе в праве обжалования. Нечего было посягать на Партию.

Раздался оглушительный хлопок, увенчавший огненной вспышкой дуло пистолета, отразившейся на десятках серых поверхностях повсюду. Его жизнь окончена – Партия не прощает любое, даже самое мелкое выступление против её идеалов и установлений, ибо в глазах её небольшое бунтарство, самое незначительное отклонение от партийной идеологии, сулит большой мятеж и потерю власти. Так думает Партия и Давиан чувствует, что фанатичная паранойя, доведённая до сущего безумия, это страх, первобытный ужас перед тем, что власть может выскользнуть из её рук, а поэтому карательный аппарат должен работать с должной жестокостью и бесчеловечностью, без перерыва. Но юноша это сводит к одной формулировке, диктованной пропагандой Партии – «если она потеряет власть, значит и народ её лишится, а это плохо. Он нарушил установку – все равны среди равных, решил помастерить и показать свою индивидуальность, так будь за это побитым».

– Нет закона кроме воли Партии, – низким басом с толикой благоговения заявил Лир, то ли случайно или же намеренно не добавил знаменитой фразы – «а значит и народа».

Давиан наблюдал за показательной казнью с отстранённостью, будто не желая тут присутствовать и наблюдать за народным правосудием, запряжённым волею Партии. Юноша словно пропустил через себя смерть человека, который пытался себя хоть чем-то попытаться развлечь средь фундаментально-бездушного мира. Не было этого и трупа сейчас не станет – его куда-то уносят, тащат и сваливают в серебристого цвета мешок и взвалив на плечо один из бугаев его уносит прочь.

– Первое судебное заседание считаю оконченным, – слово взял Милош, – по его итогам можно сказать – мелко-пролетарский элемент уничтожен, и внеклассовая основа общества восстановлена. Урон, нанесённый равенству, устранён.

Пара мужчин – милиционеров развернулась и уже готовились покинуть это место, как один из них, басовитым гласом возвестил о том, что ещё не всё кончено:

– Я прошу, не расходится, ещё пара идиотов ждут народного суда вашего. Минут пять-десять вам не перерыв и снова будите вершить правосудие.

Большой холл пересчитал быть залом для судебных заседаний, когда милиционеры покинули, и жители площадки рассредоточились по её углам, чтобы перевести дух от утренней чреды неожиданностей.

Давиан медленно подплёлся к окну, всмотревшись в городские долины, но все они скрыты во тьме и только какая-то часть расчерчена точками света, рвущегося из окон и рассеявшие темень в улье подобно тому, как звезды это делает на полотне ночного неба.

– Почему же всё утром? – шепчет для себя вопрос Давиан, пытаясь найти ответ, ощущая, как его веки, только стоило напряжению уйти, спешат сомкнуться и снова его унесёт в сонные дали.

– Потому что так лучше для Партии, – доносится позади ответ, выдернувший юношу из объятий Морфея и, заставляя его оглянуться.

Перед ним завиднелся образ бледнокожей девушки, с коньячными глазами на остроконечном лице, обрамлённые чёрным длинным волосом. Давиан вспомнил её это та самая народная законник, которая пыталась заступиться за паренька, но отступилась, оставив его на растерзание.

– Почему?

– А можешь ли ты, рано встав принять нормальное решение? – мягкий голос принял оттенки давления и настойчивости. – Конечно, вам скажут, что это нужно для того, чтобы не занимать время у народа дневное, но поймите, истина в том, что Партии выгодно, чтобы всё решалось утром – меньше здравых мыслей и больше сонливости позволяют ей продавливать нужные решения.

От такого удара антипартийной мысли Давиану едва не поплохело. Впервые за всё время жизни здесь он встречал такого напора мысли, устремлённой против Партии, и ледяная рука страха коснулась кончиками пальцев его сердца, только эмоция была вызвана не беспокойством за особу перед ним, а за себя – его могут завернуть за сам факт общения с таким человеком.

– Что-то ты…, – Давиан оглянулся, чтобы его слова не достигли чьего-нибудь уха или микрофоны камер не уловили трепета его голоса. – Не слишком поддерживаешь Партию. Не боишься последствий?

– Всё нормально, – худые и отмеченные рубцами сухие губы девушки украсила скупая улыбка. – Я одна из народных законников и мне за мои слова ничего не будет, если я не перейду «черту партийности».

– Почему это? И что это за черта?

– Я член Партийно-Народного Управления по созданию оппозиционно-юридической деятельности, а также член Сообщества Законников. А черта – я не должна критиковать деятельность Партии по основным направлениям, но имею право вступать на полминуты со средними или старшими товарищами в спор.

– То есть вы…

– Да, – резко перебила девушка парня, – мы санкционированная… даже не оппозиция, а так, товарищи для короткого диспута, которые в конце концов будут оспорены, – в речи девушки Давиан увидел настроения призрения к тому, что она делает, сокрытое чувство стыда. – Нас всё равно никто не слушает, а само наше существование продиктовано необходимостью Партии показать, что «народ имеет своё мнение на виденье некоторых вопросов».

– Понятно… об этом я не прочёл. Что ж, приятно познакомиться…, – Давиан протянул руку в знак приветствия, но девушка отмахнулась.

– Юлия, меня так зовут. А вот руки мы тут не жмём,… Народное Постановление воспрещает. Считается, что-то мистерия древности, которая отвращает нас от истинного партийного приветствия.

– Понимаю.

Давиан потёр глаза, пытаясь себя избавить от сонливости и прояснить зрение, но ничего не помогает, Морфей снова пытается утянуть его в своё царство и единственное, что можно сделать, чтобы не уснуть, так это завести увлекательный разговор:

– А… у тебя, есть родители или кто-то на подобии их?

Прежнее настроение девушки пропало, а её лицо в один миг стало похоже на лик каменной серой статуи.

– Родители… тебя же зовут Давиан? Так? – юноша кротко кивнул, и девушка продолжила. – Родителей у нас нет, ни у кого. По мнению Партии, это нарушило бы равенство, «Все равны в своём безродстве» – один из постулатов «Народного Закона» и мы не можем его нарушить, – с тенью скорби отметила Юлия. – «Родственники – элемент воспитательного неравенства, который выступает в антагонизм с партийным воспитанием».

Между Давианом и Юлей возник столб тишины, и они оба погрузились в собственные размышления. Парень старается осмыслить сказанное его новой подругой, а девушка вертит в голове, зачем всё это сделано, зачем из людей сделали подобие безродных механизмов. Она ясно чувствует, что мнение отца и матери может быть авторитетней и значительней, чем слово Великой Коммунистической Партии. Она хотела быть всем, желала стать народом и взять его в полный контроль и воплотила в жизнь это, уровняв всех со всеми. Её контроль – вездесущ и естественно в её интересы входило вырвать у родителей процесс первичного воспитания, чтобы «загрузить» в ребёнка нужное для партийных чинов восприятие мира… и ради этого она готова выбить из человека саму человечность, сотворив из него инструмент, шестерню для коммунистического общества.

– Один мой друг сказал бы, – решил рассеять покров молчания Давиан, – «Как же тут можно жить?»

– Понимаешь, – на губах снова на одну секунду мелькнул призрак улыбки, – всё не так просто, как ты думаешь. Ты ещё не прошёл гипнопрограммирования, как и все мы. Ты пришлый, не наш, не посвятил свою жизнь народным трансформациям.

– Ага, то есть вас… ваш разум… психологически изменяют, – не зная какого слова подобрать, юноша сказал единственное, что посчитал приемлемым, уняв голос до слабого шёпота. – Вас программируют.

– Да, ты правильно понял принцип действия системы… «равенства», – слова донесли помимо скорби ещё и потаённую злобу. – Нас ещё с младенчества выращивают в инкубаторах, гипнозом нагружая нужными идеями… детский сад, школа и высшие заведения – процесс «загрузки» не прекращается и в конце концов мы становится… «пустыми», равными шестернями в одном устройстве.

– Пустыми? – с удивлением прозвучал вопрос. – Это как?

– Да, ими самыми, – с удручающей дух Давиана доносится безрадостный ответ. – Люди без родства, без целей, без… души, которые лишены целей в жизни, кроме одной – служить Партии.

Слова, пророненные Юлей, заставили парня на мгновение отбросить железный занавес партийных догм и взращённое похвальбой иерархов самодовольство, узрев для себя частичку сущности Директории. Тут Партия возвысилась над людьми, и она построила механическое существо, из равно-безликих и бездушных инструментов. Равенство – великая идея, высказанная первыми «отцами» левого движения, здесь обрело свою совершенную, всеобъемлющую и монументальную ипостась. А разрушение института семьи, о котором захлёб пророчили и желали леваки древности, здесь приобрёл образ разрушительного клинка, великого уравнителя и молота, выбивающего из человека дух человечности, уравнивая его абсолютно.

«Нет, не может быть всего этого» – взбунтовался против новой правды Давиан. – «Она же из оппозиции. Её миссия лукавить и врать, сбивая партийцев с пути истинного. Ложь». Давиан снова был атакован «истинами», которые напел ему Форос, которые он просчитал из книг. Он не верит, что тут всё жутко и плохо… вон, даже оппозиция есть, игрушечная, смехотворная, но всё-таки.

– И как долго всё это существует? – вопросил Давиан, присев на подоконник.

– Если верить истории, тридцать лет понадобилось Партии, чтобы перекроить сознание сотен миллионов людей.

– Не думаю, что они сожалеют о том, что стали частью мира, о котором, ни один из первокоммунистов прошлого и даже мечтать не мог. Вот я точно это знаю. Мне пришлось бывать в других уголках мира, и я тебе скажу – тут лучше всего. А если я сказал, значит так и есть.

Надменность Давиана вызвала лёгкое смущение у девушки, но всё же не дав ей проявиться, вспомнив, кем работает на Партию её собеседник, она спокойно продолжила диалог:

– Ну, не знаю,… не знаю, – речь девушки утихла, зажурчав подобно тихому ручейку. – Равенство в имуществе не слишком радует многих. Не хватает многого, . А равенство андройдов, похожих на людей и самого человека?

– Равенство… железяк и людей? – поёрзал на подоконники Давиан. – Э-это как вообще получается?

После вопроса Юля, ощутив, как её ноги устают стоять, переместилась на подоконник и села рядом с Давианом, прикоснувшись спиной к прохладной стекольной глади окна.

– Они тоже признаются равными среди равных, вот умора – человек стал равен орудию. Партия посчитала, что хорошо было бы уровнять человека с андройдом, дать им равные права и обязанности.