Анхен и Мари. Прима-балерина

– Приехали, – прервала их разговор Анхен. – Провожать не нужно, Иван Филаретович. Мы сами дойдём.

Господин Самолётов вышел из экипажа, помог барышням спуститься, облобызал ручки, дождался, когда они скроются в арке дома и уехал к себе.

– Бог мой! Мари, да на тебе лица нет. Что случилось? И почему молодой человек вас не проводил до подъезда? – спросила мадам Вислоушкина, наблюдавшая за ними из-за занавески и уже успевшая выйти на лестницу.

Домовладелица Серафима Савельевна Вислоушкина, сухонькая бездетная вдова под шестьдесят, скучала вечерами в компании с белым пудельком и любила лезть в дела постояльцев. Если Мари охотно делилась с ней новостями, то Анхен бывала грубовата в отношении любопытной дамы.

– Хотели посмотреть балет, а нам убийство показали. Только представьте, любезная Серафима Савельевна. Убийство! Прямо на сцене! – сразу выложила все события вечера Мари.

– Уму непостижимо! В Императорском театре. Ох, что же теперь будет? Это же скандал, – теперь запричитала госпожа Вислоушкина, схватившись обеими руками за морщинистые щёки.

Откуда она узнала, что они отправились именно в Мариинский театр? Должно быть Мари разболтала. Ох, уж эта Мари!

– Будет теперь следствие. Что же ещё? А возможно аресты всех причастных, – напугала домовладелицу Анхен. – Пойдём Мари. Устала ты, тебе прилечь необходимо.

Сёстры поднялись к себе на этаж по широкой лестнице. У дверей их встретила старая нянька Акулина и черноухая крольчиха Джоконда. Анхен, не успев раздеться, присела и погладила любимицу по белой спинке умопомрачительной мягкости. Акулина тоже сразу заметила, что с одной из близнецов творится неладное.

– Зачем эти театры только напридумывали? Дурят людей, обманывают. И вообще. Не христианское это дело – кривляться на сцене. Вон барышня как испужалась. Бледная, – заворчала Акулина, участливо приподнимая лицо Мари за подбородок.

– Я просто выстрела испугалась, – "успокоила" няньку Мари.

– Какого выстрела?! – спросила подозрительно старая нянька.

– Там балерину на сцене застрелили, – добавила барышня.

– Батюшки мои! – воскликнула Акулина. А потом добавила хмуро. – А всё ты, Анька, виновата. Всё ты. Непоседой родилась, так и живёшь, как юла крутишься. Понесла вас нечистая спехтахли энти смотреть.

Бу-бу-бу, бу-бу-бу… Акулина завелась не на шутку, но Анхен не обращала на неё внимания. Старая служанка любила поворчать, но они так к ней привыкли, что уже не замечали её поучений. Барышню больше беспокоила Джоконда. Чувствительное животное переняло волнение хозяйки и задрожало.

– Успокойся, моя девочка. Успокойся, моя маленькая. Всё хорошо. Все мы живы и здоровы.

Крольчиха как будто поняла слова Анхен и перестала дрожать. Однако она потребовала бо?льших ласк. Выгнулась, пропихнула руку хозяйки ко лбу. Гладить надобно. И много.

Когда барышни переоделись, Акулина подала им молока и сдобные булочки. Самовар ставить не стала – поздно. Они уселись в гостиной за прямоугольный стол, освещённый голубой керосиновой лампой, подвешенный к потолку.

– Всё думаю я, и что-то сердцу неспокойно вдруг, – сказала Анхен, прожевав кусок белой булки с малиновым вареньем.

– Меньше думать надоть, напасти все и пройдут, – ворчала Акулина, намазывая булочку маслом и подкладывая её в тарелку барышни с хорошим аппетитом.

– Отчего же неспокойно? – спросила Мари, тоже не замечая ворчания старой няньки, но булочку, намазанную маслом, взяла.

– По версии господина Громыкина нескладно всё выходит. Балерина Черникина действовала методами, и впрямь, мышиными – исподтишка, исподволь. Допускаю я, что она хотела занять место примы, и для целей сих честолюбивых задумала соперницу отправить на тот свет.

– И что же тут нескладного? – спросила её сестра, нацеливаясь на вторую булочку.

– Отчего же так топорно действовала она? А? Стекло в пуантах, отрава, яд. Ясно же, что все подумают именно на неё, случись что с примой. Нет, что-то тут не так, – сказала Анхен, облизав ложку из-под варенья, хоть делать так не следовало ни в коем разе.

– А я, знаешь, что заметила? – спросила Мари.

– Что?

– Господин Самолётов так на тебя смотрел весь вечер. Та-а-ак смотрел! Такие взгляды бросал. Это всё неспроста. Он вот-вот предложение тебе сделает.

– Мари! – вспыхнула Анхен. – Я думала, мне ты по делу мысли излагаешь, а ты всё про глупости, всё влажные мечты свои лелеешь.

Художница с возмущением встала и, не сказав сестре "Спокойно ночи!", ушла к себе.

Мама, я влюблён!

Вечер отчаянно испортился, как только господин Самолётов проводил барышень Ростоцких до дома. Сыпал дождь вперемежку со снегом. Колючие капли барабанили по крыше служебного экипажа. Воздух стал сырым и вязким. Однако Иван Филаретович не замечал скверной погоды.

– Что за напасть, – вслух сказал он и вздохнул.

Это должен был быть самый прекрасный вечер в его жизни. Он выкроил из скромного семейного бюджета средства на билеты в театр, чтобы провести его с Анхен и её сестрой, а не расследовать очередное убийство. Но вмешался проклятый случай.

Иван Филаретович опять вздохнул. Он ненавидел эти случаи и, вообще, игры с судьбой. Ненавидел казино, рулетку, игроков, кутил и любителей испытать удачу. Были на то причины.

– Мерзавец, – прорычал делопроизводитель, сжал кулаки, и клуб пара вырвался из его рта.

Ненавидел, да. А всё из-за батюшки, спустившего и своё, и матушкино состояние. Наследие двух старинных дворянских родов пошло прахом. А всё почему? Потому что Филарет Самолётов так верил в судьбу, в удачу, в счастливый случай, что в одну ночь проиграл всё в карты. Всё проиграл: и матушкино наследство, и образование сына – Иван собирался получить диплом университета, но окончил только первый курс юридического факультета, и здоровье дочери, и будущее их семьи. Не задумываясь, всё поставил на кон, проиграл и пустил себе пулю в лоб.

Поэтому Иван Филаретович и пошёл служить в полицию. Искать виновных, искоренять злачные места, вершить справедливость было ему по сердцу. Да и жалованье платили хорошее, грех жаловаться. В их положении деньги играли роль.

– Тпру-у-у! Приехали, барин.

Возница остановил лошадей у ворот дома с мезонином. Иван Филаретович поднял воротник суконного пальто, надел шляпу, вышел из экипажа, крикнул "Спасибо, любезный!" и понёсся к калитке горчичного цвета. Впрочем, в такую погоду и в такое время цвет едва угадывался. Дом был старый. Казалось, он колыхался и скрипел при порывистом ветре. Да и на том спасибо. Дядя Ивана Филаретовича, матушкин брат, пустил их жить в опустевший дедов дом, когда случилось несчастье – приставы описали всё имущество семьи.

– Вы нынче поздно, Иван Филаретович, – заметила матушка из гостиной. – Неужто спектакль так поздно закончился?

– Нет, он даже не успел начаться. Сестрица спит уже? – спросил хороший сын и брат.

Господин Самолётов в сенях снял пальто и шляпу, стряхнув с них капли. Подошёл к матушке и поцеловал ей руку.

– Почивает. Умаялась за день. Как же это? Со спектаклем-то?

– Вот так. Занавес, и сразу двойное убийство, – сказал Иван Филаретович, усаживаясь у стола.

Он расстегнул тугой ворот рубашки, развязал галстук-бабочку и положил его рядом.

– Шутить изволите, – усомнилась матушка.

– Какие тут шутки. До ночи мы рыскали по театру, словно гончие в осеннюю охоту.

– Но что произошло? Толком сказывайте, – потребовала матушка и тоже уселась за стол.

– В начале пролога прямо на сцене на глазах у изумлённой публики прима Пичугина застрелила балерину Черникину. И вся недолга, – сказал делопроизводитель, приподнял брови и поджал пухлые губы.

Матушка округлила глаза и тяжело задышала. Схватила веер со стола и принялась обмахивать себя. Словно на светском рауте или званом вечере, на которые давно их не зовут.