Аллея всех храбрецов

– Музейщица. Муза.

– Муза кого?

– А всех, хотя случайно попала сюда. Кому-то в голову стукнуло – а не создать ли музей в КБ? Сказано, сделано. Прислали её – выпускницу архитектурного. Ломали голову: с чего начать? Чего бы проще – взять и собрать объекты? Объекты – сама история. Так нет, решили, объекты – просто, экспозиция должна быть особенной. А красота – каждому своя. И придумали голографический проход. Представь себе, идёшь себе по коридору и в полутьме вокруг тебя объекты, сотканные из воздуха, способные разбудить воображение. А что они смогут разбудить? Ничего. Разбудить способна такая женщина.

– Знаешь, с ней была история. Скульптуру в парке лепили с неё. Потрясающая история.

Потом со многими сложными подходами Мокашов узнал, что работает она в группе дизайнеров, в главном корпусе, а её муж – Воронихин, и есть его теперешний начальник, встретиться ему с которым пока не довелось.

Всего несколько дней провел Мокашов в Краснограде, но вся его прежняя жизнь отлетела куда-то очень далеко. И все дни не покидало его острое чувство обиды.

«Я докажу», – повторял он словно молитву себе под нос. Должно быть, молитва так и появилась от ежедневного самоубеждения. «Ему обязательно повезёт и уже начало везти».

Вадим сказал: «Не стесняйся, спрашивай: меня, Зайцева, „сапогов“, хотя они временно выпали из ритма, но ты бальзамом для них.»

Легко сказать: «спрашивай». Он уже пробовал.

– Минуточку? – переспросил Семёнов, – а вы уверены, что у меня есть для вас эта самая минуточка?

И продолжал разговор, а Мокашов ждал и краснел, готовый провалиться сквозь землю.

«3ачем он согласился к „сапогам“? Хотел ведь в разных комнатах пересидеть, со всеми бы перезнакомился».

Работа началась у него с архива, с поиска исходных данных, протоколов первых испытаний – словом, всего того, что поначалу декларировалось, а затем неизбежно нарушалось отписками, извещениями на изменения и лётным опытом.

Поначалу казалось – работа с архивом была, что называется, только «руки занять». Но вышло и распоряжение Главного: привести в порядок МВ. «Не объекты же голые передавать, а с архивами, в полном порядке». Ему совсем не светило закопаться в бумажном хламе и куцый собственный опыт гласил, что конкретность нужна, тогда вся досужая масса знаний нанижется разом на конкретную идею шашлыком на шампур. Вместо этого обилие объяснительных записок и расчетных справок составляли непроходимую трясину. Выручал Вадим.

Он знал всё, представлял связи и нюансы и перебрасывал мостки. И вместе с ним шаткое и валкое превращалось в добротную конструкцию, которую при желании можно даже обшить и раскрасить.

Инспектируемое, уже давным-давно летало, и получалось вроде сказочного «пойди туда, не зная куда», но принеси требуемое и нужное. Вопросов возникала куча. К «сапогам» Мокашов уже отчаялся обращаться, зато к Вадиму – каждые десять минут.

Вадим обычно сидел у расчетчиц, которых все называли девочками. После техникума они совсем юными пришли в отдел. Они считали ему, а он развлекал их новостями, пил с ними чай, играл в перерыв с ними в домино и был для них открытым окном в мир. Расчетчицы обожали Вадима.

Их волновали слухи. Говорили, что Мокашов – чуть ли ни родственник министра, и сам Главный опекает его, и что он – ученик Келдыша, решивший какую-то проблему Гильберта и прибыл сюда её внедрить. Поговаривали и об отряде гражданских космонавтов для Марса. На все эти вопросы Вадим отвечал: «чушь». Но не бывает дыма без огня, и Мокашова пристально разглядывали.

– Вадим Палыч, – появлялся у расчетчиц Мокашов, – можно вас на минуточку?

– Ещё чего, – откликался Вадим, – чай уже налит и что мне приятней переливать с тобой из пустого в порожнее или чай пить? Нужен, говоришь?

– Очень.

– Я всем нужен, – веселил окружающих Вадим, – а ходит ко мне один Мокашов. И почему

у всех подчинённые как подчиненные, а на меня прёт сплошной изобретатель.

– Он что? Он очень бестолковый? – интересовались расчетчицы.

– До ужаса, – говорил Вадим, – знаете, детские игрушки «Я сам», и он хочет всё сам изобрести. Сейчас, снова придёт. Увидите.

– Вадим Палыч, – появлялся на пороге Мокашов, – извините, ради бога…

– Товарищи, – объявлял радостно Вадим, – на арене Мокашов. Опять не понял?

Расчетчицы клонились к машинкам от хохота, а Мокашов в такие моменты просто ненавидел его.

К «сапогам» теперь редко заглядывали по делу. Забегал стремительный Взоров от проектантов.

– Коллеги, у меня к вам чисто математический вопрос. «Сапоги» откладывали бумаги.

– Вы знаете, что такое тонкий немецкий шомпол?

Игунин взглядывал на Взорова бешеными глазами, а Семёнов только улыбался:

– Шомпол, простите, для чего?

– А вас прочистить. Уходить надумали?

– Помилуйте.

И Семёнов тащил проектанта в коридор, где разговор продолжался так же загадочно и необыкновенно. Из-за двери доносились отдельные слова. «Коллега, я вам представлю подробнейший меморандум… Однажды дважды…» Игунин затыкал уши, а Мокашов жадно вслушивался. Но «сапоги» не собирались посвящать его в свои тайны. По возвращению в комнату начинался нормальный разговор.

– Коллега, у вас просматривается суточный вариант?

– Суточный, – повторял Семёнов, – это, простите, щи суточные бывают.

– Бывают, – охотно соглашался Взоров, – так как?

– Нет, вашими стараниями. У вас, помнится, времени на перезакладку уставок не хватало.

– Но как же…, – кипятился Взоров.

– Вообще это уже не к нам, а к тем, кому идти по нашим следам.

– Чудаки, открою вам производственный секрет. Обсуждается проект пилотируемого корабля к Марсу.

– Ха-ха-ха, – картинно смеялись «сапоги». – Это проект какого года? Одна тысяча девятьсот… или две тысячи девятьсот…?

Но Мокашову уже мешали разговоры. И услышав «подсолнечная точка», он мстительно прошептал про себя: «Это, простите, масло подсолнечное бывает».

Глава пятая

Вечерами центральная магистраль дачного поселка – кусок шоссе, именуемый официально Проспектом Труда, пустующий целый день, на время оживал. Сначала со стороны города протягивалась к нему цепочка неторопящихся, обвешенных кошелками людей. Немного погодя возникал обратный поток. Умывшись и закусив, выходили гулять парами и тройками и огромными семейными коллективами, продолжая на ходу воспитание детей. Говорили о прочитанном, волнующем, виденном, любовались закатом, оставлявшим между сосен золотые и алые полосы, а иногда окрашивающим половину неба в малиновый, непередаваемо нежный цвет. Зажигались фонари, загорались яркие звезды, а люди всё бродили по шоссе. И Мокашов тоже ходил по шоссе, вглядываясь в лица. Но встретились они неожиданно.

Возвращаясь с работы, он каждый раз любовался ровным строем сосен, вытянувшихся по бокам шоссе, сказочными домиками в глубине. Это был самый оживленный час проспекта Труда.

– Ты куда падаешь? В какую сторону, – отчаявшись кричал незадачливый отец, пораженный непонятливостью дочки. Он поддерживал велосипед сзади, за седло, а она рывками поворачивала руль. – Это правая или левая, – сердился отец, – какая это сторона?

– Правая.