Байки об искусстве, прекрасных дамах и фееричных кражах. Комплект из 3 книг

Бартоломео Венето. «Портрет неизвестной дамы в образе св. Марии Магдалины». 1518–1520 гг.

Художественный музей Блэффер (Хьюстон, США)

Заказные портреты реальных людей в образе каких-либо святых (но только не Иисуса или Мадонны!) были очень распространены. Часто изображенный и святой носили одно и то же имя, однако это не было обязательным правилом, ассоциации могли быть более сложными. Женщина на этом портрете имеет атрибуты Марии Магдалины – раскаявшейся грешницы: на парапете стоит сосуд для благовоний, а на плечи накинут желтый платок (в ренессансной Италии этот цвет законодательно носили проститутки и куртизанки). Современные исследователи находят в лице модели сходство с «Дамой с горностаем» и предполагают, что изображенная – раскаявшаяся фаворитка Чечилия Галлерани, которой в момент написания этой картины было 45–47 лет.

– Откажи ей, и все, – сказал граф, который тоже помнил о привычке Изабеллы не возвращать одолженное.

– Я не могу, она так много для нас сделала. Мы ей всем обязаны. Я должна прислать ей картину, – лепетала графиня.

Но подумав день, Чечилия с тем же курьером написала вежливый отказ. Через неделю пришло новое послание: Изабелла все настаивала и настаивала, и ясно было, что она не отступится и обратит на его получение всю свою энергию. А те, кто хорошо знал маркизу, ведали, насколько она неотвратима. Чечилии тоже это было известно, ведь с той же энергией маркиза помогала тогда миланским беженцам, а потом хлопотала перед молодыми Сфорца, единокровными братьями ее покойного сына, за возврат ей виллы после французов.

С превеликой неохотой Чечилия упаковала своего Леонардо и отправила в Мантую.

Прошел месяц, потом второй. Чечилия написала Изабелле с просьбой вернуть портрет с горностаем. Ответа не было. Через десять дней она написала снова. И Изабелла ответила ей, что картина в одном из ее замков, она обязательно ее найдет, но не сейчас, поскольку везде такой беспорядок, и вообще, ей недосуг – она собирается на свадьбу брата Альфонсо с Лукрецией Борджиа, для которой он будет третьим мужем, дай Бог, чтобы этот брак закончился лучше, чем прежние.

Прочитав это, Чечилия зарыдала.

Она рыдала так, как не рыдала никогда. Ей вспомнилось все, в чем упрекали маркизу Изабеллу, – как та отказалась отдать мужу ковры, как она не вернула золовке ее статуи, как та обошлась с поручениями из завещания герцогини Беатриче, и другие всякие мелочи. Как Изабелла безуспешно бегала за Леонардо, чтобы тот написал ее. Бедная Чечилия знала, что никогда-никогда больше не увидит своего портрета, который, как вдруг оказалось, был для нее бульшим, чем просто картина, – он был символом ее потерянной души.

Граф услышал эти рыдания с другого этажа, и ему и в голову не пришло, что это плачет его жена. Так плачут девушки, брошенные возлюбленным накануне свадьбы, так плачут над гробом детей, так плачут примерно раз в месяц по глупейшему поводу несчастные женщины со слабыми нервами. Но не Чечилия. Даже потеряв несколько лет назад старшего сына-бастарда, она плакала не так: тогда она просто роняла слезинки, но не голосила, срывая горло.

Теперь же Чечилия вопила и бросалась на стены. Античное слово «истерика», давно придуманное Гиппократом, еще не стали применять к подобным рыданиям, но и простое слово «слезы» тут не подходило. Ее прекрасное лицо распухло и стало похожим на мраморную статую, попорченную зимними дождями. Зайдя в комнату и увидев жену такой, граф ужаснулся и сбежал. А Чечилия все плакала.

Она плакала несколько дней. Эти слезы будто разрушали невидимые стены, которые она всю жизнь возводила вокруг своего сердца. На нее обрушилось не просто отчаяние, не просто горе. А весь ужас ее прошлого, все те чувства, которые она не позволяла себе испытывать. Вся ее память, которую она тщательно прятала на чердаке своей души, никогда не заглядывая туда, внезапно предстала перед нею – память о мраке детства, память о полусне отрочества, память о руках Лодовико Сфорца.

Граф выдержал всего несколько дней. Потом он приказал седлать лошадей и уехал прочь. Она не заметила этого.

Когда отчаяние выгорело, Чечилия с опухшим лицом снова попыталась жить повседневной жизнью. С невидящим взглядом и погасшими глазами, совершенно лишенная сил, она ходила по дому, обнимала одичавших детей, которые ластились к ней. Не обновленным фениксом она чувствовала себя, а жертвой кораблекрушения, выброшенной на берег после опустошительного шторма.

А ее муж тем временем примчался в Мантую к Изабелле и потребовал картину. Но блистательная маркиза никогда не выпускала ценную добычу из своих цепких рук. Поэтому встретила его крайне гостеприимно и окружила медоточивой лаской, пирами и музыкой. Портрет тем не менее не отдавала. Но пускай последние двадцать лет (пренебрежем французскими грабежами) граф прожил в достатке и спокойствии: Изабелла могла бы провести обычного дворянина, изящного аристократа, даже сурового воина с тяжелой рукой. Но не человека с его прошлым – повесу, игрока, растратчика, банкрота, умевшего пудрить мозги самым суровым кредиторам и смогшего произвести такое хорошее впечатление на Лодовико Сфорца, что тот доверил ему мать своего сына. Граф льстил и хамил, врал и уговаривал – и Изабелла сдалась, поняв, что встретила противника сильнее себя и его можно только отравить, а подобных привычек она за собой не числила.

Картина нашлась в библиотеке. Завернув ее в черное сукно, граф поскакал в Милан, домой, к жене.

Чечилия сидела у окна и вышивала. Она была абсолютно опустошена, ее душа будто онемела. Надо было жить дальше, но она боялась даже пошевелиться. И больше ни с кем она не могла встречаться глазами – ей становилось больно от того, что она оказывалась живой и должна была испытывать чувства, которые наконец приобрела, но еще не научилась испытывать.

Когда муж вошел в комнату и поздоровался, она не подняла головы, не ответила, не спросила его, где он был столько дней. Но он подошел к ней, развернул портрет с горностаем и поставил перед ней на стол.

И вдруг все лицо ее озарил внутренний свет, и она снова показалась ему такой, какой была в юности. Она взглянула на него глазами, в которых была не благодарность, а испуг – испуг оттого, что кому-то есть до нее дело. И удивление – оттого, что теперь все будет хорошо.

И она заплакала – сухими глазами, ведь у нее уже кончились слезы, заплакала от благодарности. А граф обнимал ее, гладил по голове и укачивал, как расстроенное дитя, и говорил, шептал что-то бессмысленное.

И в тот вечер Чечилия в первый раз по-настоящему, во всю силу впервые проснувшихся в ней эмоций почувствовала, что такое счастье. И в ту ночь она впервые узнала, почувствовала, что такое любовь.

№ 3. Открытие Гаспары Стампа

Бонифацио де Питати (Бонифацио Веронезе). «Притча о богаче и Лазаре» (фрагмент).

1540-е гг. Галерея Академии (Венеция)

ДОСТОВЕРНЫХ ПРИЖИЗНЕННЫХ ПОРТРЕТОВ ГАСПАРЫ СТАМПА НЕ СОХРАНИЛОСЬ. ВИДИМО, ОНА НЕ ОТЛИЧАЛАСЬ КАКОЙ-ТО ОСОБЕННОЙ КРАСОТОЙ, ПОСКОЛЬКУ СОВРЕМЕННИКИ НЕ ВОСПЕВАЛИ ЕЕ ОБЛИК, ОДНАКО ВРЯД ЛИ ЕЕ ВНЕШНОСТЬ СИЛЬНО ОТСТУПАЛА ОТ ЭСТЕТИЧЕСКОГО КАНОНА «ТИПИЧНОЙ ВЕНЕЦИАНКИ», ПОТОМУ ЧТО ЭТО БЫ ТОЖЕ КАК-ТО ОТМЕТИЛИ ИСТОЧНИКИ. СУЩЕСТВУЕТ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ (НЕДОКАЗУЕМОЕ), ЧТО ЖЕНСКАЯ ФИГУРА С ЛЮТНЕЙ НА ЭТОЙ КАРТИНЕ ЯВЛЯЕТСЯ ИЗОБРАЖЕНИЕМ ГАСПАРЫ СТАМПЫ.

Венеция, 1542 год

Одну сестру назвали Кассандрой – в честь пророчицы, вторую Гаспарой – в честь волхва. Гаспара чуть полновата, неотразима, вплетает в прическу розы и ходит легкой походкой. Кассандра носит немного более темный цвет волос, не гоняясь за местной венецианской модой и не обращаясь к алхимикам; она часто улыбается своим мыслям, но всегда внимательно слушает, и местный бакалейщик считает ее единственным здравомыслящим человеком в этом доме. Гаспару восхищает современная поэзия – она может часами беседовать с гостями о чьем-нибудь новом сонете. Порой от особенно красивого ассонанса ее глаза наполняются слезами. Кассандре в детстве хватило хладнокровия изучить латынь, поэтому теперь она черпает радость, перечитывая классиков – удовольствие, недоступное ее сестре. У них красивый особняк на Канале Деи Редотто.

Девушки прекрасно поют, играют на лютне и на спинете. У Гаспары – сопрано, Кассандра поет меццо. Они раскладывают на голоса Петрарку и исполняют под собственный аккомпанемент. Композитор Туттовале Менона научил их этому искусству. Дом полон друзей их брата. Он студент Падуанского университета, его зовут Бальдассаре – в честь второго волхва. Бальдассаре стесняется женщин и пишет стихи, они слабоваты, но приятели похваливают его за отточенность метафор. Из окон их дома открывается прекрасный вид на солнце, садящееся за Санта Мария делла Салюте.

Чечилия, их мать, – еще молодая вдова ювелира, пренебрегшая возможностью второго брака. Она держит открытый дом, наслаждается свободой и радуется веселью своих детей. Один за другим Бальдассаре приводит к ним венецианских писателей, поэтов и музыкантов. Они устраивают литературные диспуты и играют изысканную музыку. Вскоре никто уже не помнит, что идет в гости к Бальдассаре – всех влечет беззаботное общество его сестер.

В цветнике царит Гаспара. Ее обаяние – в пылкости, она вкладывает в музицирование душу, а в разговоры – неподдельный интерес. У нее светлые зеленоватые глаза, а на щеках вспыхивает яркий румянец, когда она загорается темой разговора. Композитор Перрисоне Камбио, услышав от нее одну из своих канцон, начинает присылать ей мадригалы, хотя, говорят, прежде ему нравились только мальчики. У Кассандры поклонников поменьше, но когда ей хочется поболтать, всегда к ее услугам вон тот задумчивый поэт из Академии дельи Инфьяммати и вот этот испанский кузен органиста собора Сан-Марко. Да и гуманист Спероне Сперони до сих пор до конца не уверен, которая из сестер ему нравится больше.

В какой-то момент Гаспара и Кассандра понимают, что в глазах общества они уже virtuosa – профессиональные певицы, а не простые невинные девицы-венецианки, как большинство их ровесниц, которым на публике показываться и тем более музицировать было совсем неприлично. Ну и пускай: хотя девушкам скоро почти уж двадцать, но их не тянет к замужеству – ведь придется отказаться от этой кипящей жизни, от этой блестящей компании венецианских умниц, от разговоров, от концертов в своем и в чужих домах – а зачем?

Звучат признания. В тени атласного полога кровати, в комнате, украшенной обоями, привезенными из далекой Чины, в мерцающем свете канделябра одна сестра рассказывает другой о своем первом возлюбленном. Пусть их любовь отнюдь не невинна и совсем не чиста, но до «поз Аретино» еще не дошло, хотя тонкие волосы Гаспары от буйства ночи путаются узлами, а плечи изукрашены укусами.

Кассандра переживает за сестру – с потерей девства эмоции Гаспары становятся все больше и больше apassionato. Тем же вечером они играют струнное трио вместе с братом. Бальдассаро подобных вещей знать не следует, но он ощущает сам, что у Гаспары изменилась форма губ, под глазами пролегли морщинки страсти и в тембр голоса добавилось бархата. Кассандра пожимает плечами: когда то же самое случилось с ней, то эта метаморфоза в ней не отразилась никак – ни в поступи, ни в голосе. Она улыбается задумчивому поэту у окна рядом с бюстом Алквиада. Он смущенно хмурится ей в ответ и проливает вино на свои новые кружевные манжеты из Брюгге.

Бонифацио де Питати (Бонифацио Веронезе). «Притча о богаче и Лазаре». 1535–1540 гг. Галерея Академии (Венеция)

ГИГАНТСКОЕ ПОЛОТНО РАЗМЕРОМ 2?4,3 МЕТРА, ВОЗМОЖНО, СОХРАНИВШЕЕ ДЛЯ НАС ОБЛИК ГАСПАРЫ СТАМПЫ (И ПОЧЕМУ БЫ ТОГДА НЕ ЕЕ СЕСТРЫ РЯДОМ?) БЫЛО НАПИСАНО БОНИФАЦИО ДЕ ПИТАТИ, СУДЯ ПО ГЕРБУ, ДЛЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЯ СЕМЬИ БРИГАДИН.

СЮЖЕТ КАРТИНЫ ВЗЯТ ИЗ НОВОЗАВЕТНОЙ ПРИТЧИ – НЕКИЙ БОГАЧ ЕЖЕДНЕВНО РОСКОШНО ПИРОВАЛ, В ТО ВРЕМЯ КАК НИЩИЙ ЛАЗАРЬ СИДЕЛ У ЕГО ВОРОТ И ПРОСИЛ МИЛОСТЫНЮ. ПОСЛЕ СМЕРТИ БОГАЧ ОКАЗЫВАЕТСЯ В АДУ И, УВИДЕВ, ЧТО ЛАЗАРЬ В РАЮ, ПРОСИТ О СНИСХОЖДЕНИИ, В ЧЕМ ЕМУ ОТКАЗАНО, ПОСКОЛЬКУ В ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ ОДИН ИЗ НИХ УЖЕ ПОЛУЧИЛ ДОБРОЕ, А ДРУГОЕ ЗЛОЕ. ПЕРВАЯ СЦЕНА ЭТОЙ ПРИТЧИ РАЗВОРАЧИВАЕТСЯ НА КАРТИНЕ В РОСКОШНЫХ ВЕНЕЦИАНСКИХ ИНТЕРЬЕРАХ 1540-Х ГОДОВ: ИЗОБРАЖЕНА ЗАГОРОДНАЯ ВИЛЛА И ДЕТАЛИ ЕЕ ПОВСЕДНЕВНОГО БЫТА.

Что же дальше? Франческо Сансовино посвящает Гаспаре свое эссе об искусстве любви. Жизнерадостный Джироламо Парабоско издает свои Lettere amorose – «Любовные письма», там есть послание к Гаспаре, и не одно. Их дом – прибежище поэтов и гуманистов.

Пока не наступает та гнилая весна.

Наводнение в тот год было особенно обильным. Затем вода отступила, оставив повсюду пятна влаги, промокшие и позеленевшие стены, тошнотворный запах плесени. Воронье на куполе ближайшей церкви Святого Стефана орало, будто нарочно вкручиваясь штопором в уши, Гаспара порвала струну на любимой лютне, Кассандра вдруг за пением заплакала, а их брат Бальдассаре подхватил горячку и слег.

Ему не было и двадцати пяти, Гаспаре – двадцать два. Месяц обе сестры провели у мокрых простыней мечущегося Бальдассаре. Бесполезно. Он умер, и они наблюдали за его агонией. Кассандра деловито меняла компрессы, и благодаря ее выдержанности рядом с умирающим всегда стоял охлажденный лимонад. Гаспара же обычно сидела в углу его спальни, их бывшей детской, и, вжавшись в угол, с ужасом глядела, как любимый человек постепенно превращается в ничто, как костенеет его лицо и белеет кожа.

Она первая зашла к нему в то утро, когда он скончался, и сразу поняла, что его больше нет – так осунулось и будто сдулось его тело.

После похорон брата она объявила матери, что уходит в монастырь. Друзья уговаривали Гаспару успокоиться – время все излечит, и не стоит их покидать, ведь на дворе уже апрель, и небо стало лазурным, и редкие деревца на крышах покрылись зеленью. Кассандра молчала. Разговаривать с Гаспарой стало невозможно. Любое упоминание о постигшем семью горе вызывало у нее припадок. Концерты прекратились, и ставни в их доме стали захлопываться на ночь на два часа раньше. Кассандра дочитала Тита Ливия и принялась за Павсания.

Через неделю Гаспара в сопровождении старого слуги уехала из Венеции. Ей не хотелось никого видеть. Она обосновалась на пустеющей вилле дальних родственников, на берегу моря, около Ла Чертозы. Вилла была построена неподалеку от стен женского монастыря. Гаспара начала переписку с его настоятельницей. В это время Кассандра рассталась с поэтом из Академии дельи Инфьяммати и начала вечерами кататься в гондолах с более жизнерадостным гуманистом из Академии деи Дуббиоси.

Адриатическое море на закате отливало перламутром. Кассандра, смеясь, кормила с гондолы голубей и бросала в волны пурпурные лепестки клематиса из своего венка, а вдали от нее сестра выходила на безлюдное побережье и, утопая каблуками в мокром песке, вдыхала соленые брызги. У Кассандры на столе покрывалось пылью павсаниевское «Описание Эллады», Гаспара без конца перечитывала Данте и Священное Писание.

Время текло, месяц за месяцем, летнее солнцестояние сменяло зимнее, короли – на престолах друг друга. Гаспара не решилась принять постриг. Через некоторое время она поддается уговорам своей семьи и друзей и возвращается в Венецию. Она заходит под родную крышу, и ей кажется, что без нее тут все пропахло пылью, что солнечный свет не проникает в темные уголки комнат и столь любимые ею музы забыли сюда дорогу. Но у нее нет сил снова вдыхать жизнь в этот дом. Она никогда не станет такой же, как прежде, никогда не будет веселой.

Но все же так приятно лечь в свою кровать, и потереться щекой о любимые портьеры медового цвета, и открыть крышку своего спинета. Кассандра приносит лютню, сестры, переглядываясь, начинают выводить знакомую с детства пьесу. У Гаспары хрипит голос – за время одиночества ее связки ослабли без упражнений. Ей не удается взять ре третьей октавы, и она, закашлявшись, заливается слезами. Но это слезы облегчения – она радуется, что такая мелочь, как музыка, снова ей важна, снова может ее расстроить.

Постепенно все возвращается к прежнему образу жизни, пусть и не столь яростно жизнерадостному, как было при Бальдассаре. Старые друзья с удовольствием находят дорогу в дом сестер. Джованни делла Каза, молодой папский нунций, усмехается в бороду и беседует с Кассандрой о тонкостях римского права. Гаспара опять порхает. Потихоньку она начинает снова писать стихи. Но не показывает их никому, кроме сестры. Через три года после смерти брата Гаспара встречает мужчину, которому суждено стать любовью всей ее жизни.

Он ведет свою родословную с шестого века и принадлежит к графскому роду, она – дочь ювелира. Ей двадцать пять – и она зрелая дама, ему двадцать пять – и он молодой человек, подающий надежды. Граф прекрасно фехтует, где-то воевал и пишет стихи – не очень удачные, но ведь все вокруг сочиняют. У него тонкие усы по испанской моде, на пальце огромный сапфир, а в красивых надменных глазах – благородство и решительность.

Гаспара влюбилась в него с первого взгляда, Кассандра не переносит даже звук его пышного имени – il conte Коллатино ди Коллальто.