Остров Д. Метаморфоза. Вторая книга

– Слышу! Я себя слышу. Ты нас предал. Мы умирали, а тебя рядом не было. Я видела, как Лиона с отцом живьем горели…видела. А ты…ты живой остался! Почему?!

– Ты хотела, чтоб сдох?

– Хотела. Все эти годы я и считала, что сдох… А потом увидела. Здесь. Целый и невредимый. Лучше бы сдох…лучше бы горел там на площади, чем знать, какая ты мразь, Мадан…лучше б умер ты.

– А я и хотел сдохнуть. Только не я это решал. Считаешь, я не думал об этом каждый день? О том, что сделал? Я их крики по ночам слышу…но знаешь, я также думал и о том, что ты жива осталась. Меня это спасало от безумия.

– А меня спасало от безумия то, что я могу тебя найти и убить!

– Когда с Пирсом трахалась, забывала периодически или под ним стонала и мечтала о моей смерти?

Стоило вспомнить о друге-предателе, и ярость зашкаливала с утроенной силой. Хотя и понимаю, что право имела и что ничего сам взамен предложить не мог и не смогу, но ревность-сука ядовитая, она меня жгла, как раскаленным железом, изнутри. Я вонь своей паленой кожи чувствовал и задыхался от нее.

***

Пирс. Опять болезненно сердце сжалось. Его жуткая смерть с ума сводит до сих пор. Ради меня. Чтоб спряталась, чтоб бежала…чтоб…Нет. Я не скажу. Не стану вскрывать этот нарыв прямо сейчас. Иначе сама с ума сойду. Не смогу. Не выдержу больше этого груза адского, который ношу с собой уже столько лет. У каждого есть свои мертвецы, которые по ночам приходят. А ко мне не только мертвецы…Я плач слышу. Детский пронзительный плач. И мне головой о стены биться хочется от отчаяния. Что он знает о безумии? Что знает о потерях? Что он знает о том, как больно отказываться от себя самой, выдирать сердце из груди и отдавать кому-то? Отдавать душу свою.

– Что молчишь?

– Не хочу о Пирсе с тобой. Имя его марать. Ты его не достоин, Мадан.

Зеленые глаза вспыхнули ненавистью с такой силой, что меня саму тысячами лезвий исполосовало. Давно он на меня так не смотрел. С юности самой. С того момента как взял первый раз. Пусть ненавидит. Мне так легче будет.

– Имя марать? Святой он, значит, был? – за волосы схватил и о стену лицом припечатал так, что перед глазами потемнело и из носа кровь по губам потекла, – Любила его?

Я расхохоталась. Истерически громко. Господи, о чем мы? Разве это имеет значение здесь, в данный момент, когда один из нас должен умереть?

– Это то, что тебя волнует сейчас? Я убить тебя пришла, Мадан. Вот он – час икс, ты еще не понял? Кто-то из нас обязан здесь сдохнуть: или ты, или я. Потому что я свое задание выполню. Значит, ты должен принять решение – кто?

***

Мои пальцы сами разжались. Отпустил ее и медленно назад отходил, а она обернулась и мне в глаза смотрит. Трясется вся. Кровь запястьем вытерла. Зло смотрит исподлобья. В глазах снова тьма та самая. Которую даже я боялся. Потому что ее ненависть была страшнее смерти…Потому что никогда раньше её там не было. Наверное, меня это добило. Что-то хрустнуло внутри, и я понял, что больше нет смысла ни для чего. Война не война, меты проклятые, Советник-падаль. Плевать на всех, если смотрит на меня вот так.

Решать? Я свое решение принял много лет назад. С тех пор ничего не изменилось. Пистолет с пола поднял и ей швырнул.

– Давай, Бабочка. Стреляй и закончим с этим. Выйдешь на свободу.

Щелкнула предохранителем и подняла обе руки, целясь мне в грудь.

– Я об этой минуте мечтала.

– Видишь, я исполняю твои мечты. Я же обещал тебе когда-то.

Ее руки ходуном ходят. Дрожат так, что из стороны в сторону водит. И по лицу пот каплями выступил.

– Выполняй задание, Найса. И все будет кончено, ты разве не этого хотела? Давай, закончим это здесь и сейчас, девочка. Давно пора.

Делает ко мне шаг за шагом, и руки дрожать продолжают. Вплотную подошла. В глаза мне смотрит. Душу наизнанку выкручивает. Секундная стрелка в голове набатом мозги разрывает. Я даже на спусковой крючок не перевожу взгляд. Только в глаза. Вот она – минута истины.

– Сначала ты, потом я?

Голос сорвался, а мне ее дрожь передается, и сердце о ребра бешено, рвано с перебоями. Мне кажется, что я свою кардиограмму рисунком вижу и попискивание приборов в ушах слышу: от ровного прямого к легким импульсам.

– Нет. Сегодня только я.

И она руки медленно опускает и с рыданием голову мне на грудь уронила. Пистолет опять на пол упал. Рывком обнял ее за шею, прижимая к себе. Сильно вжимаясь лицом в ее макушку, морщась как от боли.

– Почему не закончила, Бабочка?

– Ты знаешь, – очень тихо, подняла заплаканное лицо и в глаза мне посмотрела, – знаешь?

Усмехнулся, сжимая ее скулы пальцами.

– Знаю.

Вот теперь знаю точно, как дышу. В глазах твоих синих вижу. Это знание плескается в расширенных зрачках, где рябью расплывается мое отражение. Никто и никогда не умел так смотреть на меня. Сколько женщин было, и ни одна вот так, как она, не умела. Больше чем с любовью. С дикостью отчаянной, с дьявольской одержимостью и тягучей мрачной тоской. Только у моей Найсы такой взгляд, от которого душу в клочья и за который хочется пулю в висок…если больше так никогда не посмотрит. Трусь щекой о ее макушку, сильно втягивая запах волос и крови с адреналином.

– Рассказывай, Бабочка. Все рассказывай.

– Не могу, – подбородок дрожит, и слезы градом по щекам катятся, – мне страшно рассказывать.

– Будем вместе бояться, – жадными поцелуями слезы ее сжираю и снова к себе на грудь, вжать в себя с такой силой, чтоб дух захватило, – помнишь, как в детстве? Когда гроза начиналась?

– Она у меня не кончается, Мад. Мне так жутко было все эти годы. Так темно и жутко без тебя.

– Нееет. Ты у меня отважная девочка. Ты справилась. Она закончилась только что, маленькая. Нет больше никакой грозы. Никто не достанет тебя здесь пока я рядом.

Смешно звучит, наверное, говорить это Черной Гадюке, которая свою кличку не за плохой характер получила. Но она сильнее прижалась ко мне и лицо у меня на груди спрятала.

– Достанет…меня он обязательно достанет. Но это не важно…Но он достанет и тебя, Мадан. Не я, так кто-то другой. Понимаешь? И этот другой здесь. Карту Фрайу я не отдавала. Есть второй наемник.

Это я и без нее понял, когда руки с пистолетом опустила. Только сейчас мне не до этого было.

– Рассказывай, Найса. Я все знать хочу. Правду. О тебе всю правду. Если солжешь мне и в этот раз, я действительно убью тебя.

Глава 5. Найса

Я ждала исполнения приговора. Кто-то скулил и орал за стенами душных камер в центральной тюрьме, а я смотрела на узкое окошко, где было видно квадрат ясного летнего неба, и понимала, что скоро наступит избавление. Я смертельно устала от всего. От войны, от ужасов за стеной, от нашей грязной тайны с Маданом. Я только молила бога, чтобы выжили ОНИ. Чтобы случилось чудо. Пусть оно, пожалуйста, случится с ними. Или пусть я умру первой…только не видеть, как они уходят раньше меня. Только не эта боль. Самая страшная из всех, что приходится пережить человеку – это потеря любимых и родных.

Только не эта разрывающая тоска от мысли, что им причинят страдания, а я буду на это смотреть…Потом я проклинала Бога за то, что не дал мне этого – хотя бы увидеть. Разделить их мучения. Я долгие годы не могла простить себе того, что осталась в живых и потеряла их всех. Мадана, папу и Лиону. И у меня не было даже могилы, на которой я могла бы их оплакать. Только мемориал в глубине души, куда я приносила цветы воспоминаний каждый день и плакала по ним изнутри кровавыми слезами.

Предрассветные часы тишины, когда уснули даже те, кто, обезумев, бились о двери своих камер и раздирали ночную тишину мольбами и молитвами. А я не могла спать…я вспоминала всю свою жизнь. Такую короткую. От первого дня и до последнего. Вспоминала его. Но ведь я успела быть счастливой. До безумия, до сумасшествия счастливой. Я познала такую любовь, о которой можно только мечтать. И я ни о чем не жалею. Я люблю каждую каплю грязи, которой мы с Маданом пачкали друг друга все эти годы, отдаваясь своей запретной страсти. С самой первой секунды и до последней я любила только его. Пусть я за это попаду в ад и буду корчиться на костре дважды, но я бы вернулась с того света, чтобы любить его снова. Как только занялся рассвет, ко мне пришел священник в сутане и с нашивкой благотворительного общества Комитета. Я усмехнулась, увидев, как он брезгливо приподнимает полы сутаны и входит в вонючую камеру, сжимая в руках Библию.

Позже он уходил и молился, крестился и трясся всем телом, потому что я рассказала ему о нас с Мадом. Рассказала обо всем и с такой же усмешкой смотрела, как расширяются от ужаса его глаза. Стало ли мне легче после этого? Нет, не стало. Я так и осталась с грузом своих преступлений против чопорного и лицемерного общества, потому что меня они не тяготили и не вызывали ни малейших угрызений совести или стыда. Я слишком дорожила своими грехами, чтобы о чем-то сожалеть. Перед казнью нас покормили, но я не притронулась к еде. Мне было слишком плохо, чтобы проглотить хотя бы кусок хлеба, не то что тюремной похлебки. А исторгать содержимое желудка во время экзекуции я не хотела. Тюремный врач высказал предположение, что это последствия пребывания в загрязненной вирусом зоне и полная антисанитария. Вода, которую мы пили и мылись ею,, была грязной и не очищенной. Я смеялась ему в лицо. О чем он говорит? О какой антисанитарии? Мы спали рядом с трупами и ели просроченные продукты. И даже тогда мне и вполовину не было так плохо, как сейчас. У нас брали кровь на анализы, но никто не торопился огласить смертникам заключение врачей. Нас лишь использовали в своих целях. Все результаты проверок были строго засекречены. Я же думала, что это последствия пыток и жестоких побоев. Первые дни над нами страшно издевались. Нас мучили сутки напролет. Я слышала, как выли от боли в соседних камерах воины сопротивления. Меня почти не тронули. Но в первые два дня жестоко избили. Мне тогда казалось, я умру от дикой боли в животе и под ребрами, но я выкарабкалась. Меня тогда мало волновало собственное физическое состояние. Я думала только о том, как там они? Где их держат? Сможет ли кто-то из них выжить.

Потом я долго вспоминала слова священника. Он говорил о раскаянии, о признании своих ошибок, о том, что я должна вымаливать у Господа прощения за себя, не молить его о грехах Мадана и своих родителей, а я не считала себя виноватой. Я любила. Кто меня осудит за это, пусть сами горят в Аду. Никогда не буду стыдиться ни одного прикосновения моего мужчины, ни одного его поцелуя. За все в жизни нужно платить, и я знала, что мы с ним заплатим по всем счетам рано или поздно. Заплатим так, как никто другой. Я говорила ему об этом, когда лежала у брата на груди и гладила его лицо дрожащими руками.

«– Я буду гореть в Аду, Мадан, за то, что так люблю тебя.