1000 не одна ночь

Словно в ответ на мои мысли мы остановились. Но облегчения это не принесло. Я лишь тихо заскулила от боли в ребрах и во всем теле.

– Делаем привал. Пыльная буря начнется через час.

– Мы бы успели доскакать до Тургада и там встретить закат.

Голос того, кто истязал Слона, я бы узнала из тысячи так же, как и голос того, кому меня подарили.

– Она не выдержит.

– Кто?

– Моя вещь.

– Не выдержит, значит, такова воля Аллаха, брат. Но терять время…

– Я не помню, чтоб интересовался твоим мнением, Рифат. Я отдал приказ сделать привал. С каких пор мы обсуждаем мои приказы?

– Ты это серьезно? На хрен она тебе сдалась? В любой деревне найдется с десяток умопомрачительных шармут[4 - Шармут, мн. число (шармута) – шлюха. Арабский разговорный, прим. автора.], готовых ублажить тебя самыми мыслимыми и немыслимыми способами. Это обуза в дороге. Проклятый русский ублюдок специально отдал ее тебе. По сравнению с остальными она какая-то немощная.

– Я еще раз спрашиваю, мой дорогой Рифат – я интересовался твоим мнением о своей вещи? Я просил тебя ее похвалить или раскритиковать? Или ты заделался свахой и выбираешь мне женщин? Отдай приказ разжигать костры и ставить палатки. Ночевать будем здесь, в Тургад поедем утром.

Превозмогая боль, я пыталась правильно понять, о чем они говорят… но разбиралась не сразу, потому что тело ныло настолько нестерпимо, что казалось, я уже полуживая. Бедуин соскочил с седла и стащил меня, как какой-то мешок, подняв за одежду и швырнув на песок. Я на ногах не удержалась и тут же рухнула на четвереньки, стараясь не выть от боли и попытаться встать. Стоять перед ублюдком на коленях мне не хотелось. Но занемевшие ноги меня не слушались, и я падала обратно в песок, а они хохотали – Кадир и этот его прихвостень.

– Извивается, как червяк. У меня б на нее не встал.

– Если у тебя когда-нибудь встанет на мою вещь, я закопаю тебя, как ту русскую свинью, в пустыне с отрезанным членом в зубах.

Кадир продолжил смеяться, а вот его товарищ перестал. Он крикнул другим бедуинам разбивать лагерь.

– Эй… эй ты!

Я замерла и, задрав голову, посмотрела на возвышающегося надо мной бедуина. Он протягивал мне руку, чтобы помочь подняться. Но я не хотела к нему прикасаться. Не хотела никакой помощи, чтобы потом эти же руки резали меня на части? Я бы скорее дотронулась до паука или скорпиона, чем до него. Я все же встала сама, упрямо глядя ему в глаза, которые сузились, и улыбка пропала с очень полных чувственных губ. Он вдруг сделал резкий выпад рукой и стиснул мою шею ладонью.

– Ты будешь жрать с моих рук и облизывать мои пальцы, а потом целовать мне ноги, чтоб получить добавки.

– Никогда.

Рот скривился в усмешке, от которой у меня по коже поползли мурашки ужаса.

– Слово «никогда» здесь говорю только я. А ты можешь повторять лишь две последние буквы в конце него. Запомни – ты вещь. Моя. Если я решу, что ты мне не нужна – я тебя убью. И это лучшее, что может с тобой произойти, если ты меня разозлишь.

Его слова могли показаться пафосной шуткой или цитатой из какого-то фильма, но в эту секунду его низкий голос звучал более чем реально особенно в сочетании с сухим блеском очень светлых глаз, которые казались нарисованными на темном лице каким-то гениальным или дьявольским художником.

Вернулся Рифат с лепешкой и куском вяленого мяса, надетого на палку.

– Слишком много чести вещи солдатское мясо давать. И лепешки хватило бы.

Кадир ничего не ответил, только глянул исподлобья так, что даже у меня душа ушла в пятки. Он повернулся ко мне и швырнул мне под ноги лепешку и мясо. Прямо в песок. И я знала за что – за то, что не взялась за его протянутую руку. Унизила. Теперь он растопчет меня при малейшем удобном случае.

– Ешь. В следующий раз кормить буду утром.

Несколько секунд, в которые мне хотелось, чтоб разверзлось небо и его поразила молния, разрезала пополам, раздробила на куски. Но этого, естественно, не случилось, а есть хотелось до такой степени, что в животе урчало и сводило судорогой.

– Я не животное… я не буду есть с земли.

Он пожал плечами и швырнул мне флягу с водой. Ее я поймала на лету и сделала несколько жадных глотков. Сразу стало намного легче, но в пустом желудке вода вызвала болезненное и голодное посасывание с урчанием. В эту секунду он выбил у меня флягу и сдавил мое лицо пятерней с такой силой, что я, не успев проглотить воду, захлебнулась и закашлялась, но он не давал даже отдышаться.

– А теперь слушай меня внимательно, маленькая русская шармута. Мои приказы не обсуждаются, мои слова и есть истина в первой инстанции, они закон для тебя с этой секунды и до последнего твоего вздоха, разумеется, только я решу, когда он наступит. Ты поняла меня?

Я быстро кивала. Не открывая крепко закрытых глаз и чувствуя, как от боли на глаза навернулись слезы. Еще одно движение, и у меня треснет челюсть.

– Я спрашиваю – поняла?

– Да, – едва шевеля губами.

– Да, Мой Хозяин! Повторяй!

Все внутри воспротивилось до такой степени, что меня затошнило. И я отрицательно качнула головой, пальцы сжались сильнее, и слезы уже покатились по щекам.

– Я могу заставить сказать это слово по-другому. Тебе не понравится. Говори!

– Нет!

И выплюнула воду ему в лицо. Удар по щеке наотмашь, и я чуть не упала, а он удержал за шиворот.

– Я свободный человек. Меня выкрали. Меня притащили сюда насильно. Мама с папой ищут меня. Я не такая… я нянечкой шла работать, а меня… меня обманули!

– Какая мне разница, как ты сюда попала? Если ты здесь по ошибке – значит, ты просто идиотка, а если по своей воле, то шлюха. А мне нет разницы, что ты. Ты понимаешь? Что, а не кто? Теперь твои папа и мама – я и Всевышний. Только мы решаем, как ты будешь жить дальше и будешь ли.

Ему было наплевать. Я видела в изумрудных льдинах полнейшее презрительное равнодушие. Ни одно мое слово его не тронуло. От этого льда можно было замерзнуть, и я даже почувствовала, как покрываюсь изнутри инеем. Как он меня замораживает.

– У тебя нет имени, нет прошлого и нет будущего. У тебя нет ничего, кроме настоящего, в котором только я решаю будешь ты есть, пить, дышать или нет. Захочу – я тебя раздеру на куски, захочу – оттрахаю во все твои дырки, захочу – отдам своим солдатам, а может, просто отрежу тебе голову и повезу, как трофей, в свою деревню, чтоб из твоих волос сплели веревки или сделали украшения. Ты понимаешь, насколько ты никто?

Нет, я не понимала… я ничего не хотела понимать, мне стало опять до дикости страшно. Все, что он говорил, звучало, как кошмар наяву. Ведь сейчас такого уже не случается с людьми, их ведь нельзя вот так… А дальше произошло то, чего я не могла себе представить даже в самой жуткой фантазии, мне на шею накинули веревку и потянули за собой, как на поводке. Я не могла сопротивляться, я могла только впиваться в нее сломанными ногтями, чтоб она меня не задушила, пока монстр, идущий впереди меня и дергающий «за поводок», не затянул меня в палатку и не швырнул на матрас. Конец веревки он обвязал вокруг одного из деревянных кольев, удерживающих палатку. Как суку, посадил на привязь.

Лучше бы он меня убил. Лучше было сдохнуть там при переправе, чем оказаться в руках этого монстра и садиста. Зачем я нужна этому шакалу? Чтобы мучить? Чтобы забавляться самому, а потом отдать своим людям?

Сильно болели скулы, и я была уверена, что на них остались синяки от его пальцев. Откуда он знает русский язык?… Значит, он не просто необразованное чудовище, выросшее вдалеке от цивилизации. Нет, он циничный ублюдок, который наверняка живет двумя жизнями.

Глава 4

Я настолько вымоталась и устала, что, несмотря на ужас, засыпала сидя, прислонившись головой к тому самому столбу, к которому меня привязал ибн Кадир. Перегонщики называли его на русский манер именно так. Его имени я не запомнила. Да и зачем оно мне, если я обязана называть его Хозяин. Я все еще не могла поверить, что это происходит на самом деле. Что у меня теперь есть хозяин, как в жутких фильмах про рабство или книгах про средневековье. Мысли о том, что меня ищут, были самыми упоительными и сладкими. Только они давали утешение и помогали не сойти с ума. Я цеплялась за них, как за спасательный круг, чтобы не утонуть в панике и отчаянии. Иногда мне хотелось, обезумев, орать и рвать на себе волосы, требовать, чтоб меня отпустили… но я понимала, что тогда со мной никто церемониться не станет. Меня действительно убьют.

Все тело превратилось в сплошной пульсирующий синяк. Я ужасно замерзла, зуб на зуб не попадал, и от холода впала в ступор. В пустыне так всегда – обжигающая жара днем и холод ночью. Когда-то меня восхищали пески и ярко-синее небо над оранжевыми валунами и барханами. А сейчас пустыня казалась мне ненавистным и отвратительным местом. Песок забился везде, где только можно. Я казалась себе грязной, липкой и шершавой. Он хрустел у меня на зубах и забрался в складки на коже. Наверное, я бы готова была на что угодно за душ и за чистую одежду. А еще за кусок хлеба… маленький кусочек. От голода желудок уже не урчал, он болел и сжимался спазмами. Но все еще не до такой степени, чтобы есть с земли. Животным я не стану. Тогда уже действительно лучше смерть.

Сквозь полудрему, больше похожую на какое-то беспамятство, вдруг ощутила, как меня накрыли чем-то очень мягким и горячим. По коже прошла волна расслабления, и, согреваясь, я вздрогнула от удовольствия. Господи, все познается в сравнении, сейчас я была счастлива просто теплу, разливающемуся даже изнутри, и кратковременному отдыху. Наверно, бедуины хранят свои вещи, пока они им нужны. И я пока нужна. Как долго продлится это «пока», я не хотела думать, потому что от паники все скручивалось внутри. Если я ей поддамся, то долго не протяну. А я хотела жить. Я хотела вернуться домой к своей семье.

В палатке развели костер, запахло кофе и чем-то пряным, фруктовым, но у меня не было сил открыть глаза. Мне казалось, что у меня синяки даже на веках и болят кончики ресниц. Смертельная усталость настолько сильная, что нет желания даже шевелиться.