Письма самому себе

Оставь этот трамвай.

По пути на остановку я увидел, что, как в пыльной комнате, много лет назад покинутой людьми, стояли березы и кедры, и причудливо торчали из сугроба травы. Дорога напоминала о больничной пастельной белизне, и я вслух напевал песню «Екатеринбюргер», а еще ничто не предвещало того, что скоро непредсказуемые трамваи превратятся в метафору несостоявшейся коммуникации между писателем и читателем в том виде, в каком хотелось бы первому, а так же внесут корректировки в мой путь, как позже выяснится, самые что ни на есть, благоприятные.

Случайная

Антона в последние пару дней глючило сильно, как бывало, когда он надолго оставался один. От трех часов до длинных месяцев. Безумие, не знающее никаких границ и условностей, живущее в голове, находило выход из заточения, как только…

Я остаюсь наедине с собой, слушаю себя. Будет это поток сознания или череда нечленораздельных звуков, увижу я её, услышу, почувствую, нащупаю, или просто она возникнет в неком пространстве, никак не обозначаемом языком. Это будет внутри меня и нигде, может, этому нет совсем никаких географических аналогий. Как однажды, когда я еще учился в школе, свидетели Иеговы спросили у меня, где находится нирвана. Я смеялся над ними так глупо и невинно. Как – где? Вам координаты точные назвать? А они такие – Да, пожалуйста, если можно.

Это вызывает улыбку. А еще улыбку вызывает что-то, что тебе не нравится, но повторяется постоянно, тогда приходит смирение, и ты смотришь улыбаясь, потому что в тебе уже кончились слезы, припасенные для таких явлений, иссякла злость и надежды истаяли от её жара. Тебе стало все равно, что делают другие, и время оказалось текущим так, как ему хочется, в конце концов, ему лучше знать, куда и как именно течь, чем тебе – человечишке.

Человечишка. Человечище. Человек. Человечущище. Человище. Туловище, глаза, и дуршлаг вместо головы. Пни вместо ног, грабли вместо рук, крылья вместо машины. Так бывает – слышишь – кто-то в дверь стучится, ты глядь в глазок – а там никого, и ты стоишь, недоумевая, послышалось тебе или пора дурку вызывать. А может, за дверью стоит счастье, но так как у тебя нет глаз, ты его не разглядел.

Однажды я встретил женщину, которая ворвалась ко мне на работу и просила разрешения потрогать мой третий глаз. Я счел, что это пошлость, однако от женщины шел запредельный жар, так что по спине сначала пробежали мурашки, а потом мгновенно выступил пот. Лицо, наверняка, наполнилось перцем, кожа вспыхнула, и на несколько дней это чувство осталось на задворках сознания – как поцелуй феи – случилось что-то необычное.

Люди не просто тела, бродящие вокруг, они попадаются всякие, как игрушки в шоколадный яйцах с сюрпризом. Обычно если чего-то ждешь, то не получаешь, а получаешь все равно то, что тебе хочет подарить время. Можно упустить, но зачем? Что тебе время, враг, что ли?

Антон поднял глаза от листа и задумался.

Сегодня пейзаж на очереди больничный. В больничку Антон последние недели наведывался часто, и по большей части – безуспешно, а смешно то, что до неё так же ехал 13 трамвай, точнее, не ехал, как вы уже могли догадаться. Так вот, Больничка была местом абсурдным, странным, сюрреалистичным. Она находилась недалеко от того места, где погибла от падения с шестнадцатого этажа старая подруга Антона, это случилось больше трех месяцев назад, но факт и весь ужас произошедшего начали доходить недавно.

А больничка представляла из себя старое двухэтажное здание, построенное в начале прошлого века, выкрашенное рыжей краской, уже облупившейся, как и соседние дома. Рядом стояли в грязном снегу, перемешанном с песком, тополя с ветками, похожими на шарики из коры. Ветхие доски-ставни на балконе одного из домов и сидящие рядом вороны. Из-за высокой влажности картинка была четкой, томной, и даже сладкой.

Художник: Мария Иволгина

***

А внутри больнички был совсем другой мир, и трудно сказать наверное, что ты там увидишь, пока, собственно, не увидишь. Это были лабиринты российской бюрократии, в которых ты узнаешь о том что с собой нужен какой-то документ только тогда, когда он уже-вот-сейчас-нужен-а-где? А нету его. Кто ж знал.

Толпы студентов, проходящих медосмотр. Иной раз попадутся милые ребята, иной раз – жалкие грубияны. Можно сидеть рядом с красивой девушкой и полностью испортить впечатление от внешности её речами, изобилующими ругательствами и демонстрирующими неуверенность в себе через агрессию к другим. А можно проникнуться симпатией к персонажам, которых в обычной жизни просто не замечают.

У древних греков было понятие – калокагатия, которое означало тождество внутренней и внешней красоты. То есть, если человек красивый, значит – хороший. «В здоровом теле здоровый дух» – тоже пошло примерно оттуда. Но потом время разрушило эту концепцию, разобрало по кирпичикам и поставило сверху жирный крест.

Еще была врач-терапевт, которая легким отношением ко всему снимала напряжение больничной безысходности и подступающего со всех сторон вируса абсурда. Лечила она, возможно, абы как, и вопросы странные задавала, но в этой обители попустительства она была своего рода маячком, к которому приятно было возвращаться.

Были плакаты про болезни. Антон иногда долго смотрел на них, прислонясь к стене, и думал о том, как сложно устроено человеческое тело и как мало мы знаем о том, что у нас прямо под носом, и даже в самом носу. Наше тело – это практически другая планета, где живут органы и клетки, а ты этой планете что-то вроде Бога, только очень плохого, потому что не всеведущий. Если бы на твоей планете существовали философы, то уже давно там появился бы какой-нибудь Ницше, который сказал, что ты умер. Ты бы конечно, посмеялся, услышав это – ведь тогда бы он тоже тотчас умер, если был бы прав. Ведь он часть тебя.

Но ты его не слышишь. Ты даже не знаешь, есть ли в твоем теле такой философ. Смотришь только на космос вокруг, где вращаются другие планеты, из камней, газа или льда, то светятся, то смердят, и на каждой умирает Бог.

***

«Человек – система, даже его сознание – это не целое, неизменное, оно может состоять из нескольких частей, поэтому Эго – обреченная на жалкое существование структура, цепляющаяся сама за себя, и этим препятствующая собственному развитию.

Надо понимать – что ты Бог для всех своих тел, и судьба и развитие каждой клеточки в тебе зависит от твоей воли к эволюции. Как в протестантизме – ты можешь трудиться, поститься, молиться и слушать радио радонеж, но если на тебя не снизойдет благодать божия, то ты не спасешься.

Так же и клетки твоего организма и части сознания могут молиться, поститься и слушать радио радонеж, но если ты Великий Мудак и не хочешь развиваться, то им хана, как и тебе. Ты их Бог, но ты такой плохой Бог, который умер или ничего не делает, и все что в тебе есть – не спасется, несмотря на все старания.

Да что я все время скатываюсь в рассуждения о Боге?

Как будто нет на свете больше ничего интересного.

Страна ностальгий

Удивляюсь многогранности прошлого.

Иногда его хотелось вернуть, была такая тоска, по тем кухням, по тем темам, по тем эмоциям, по тем людям. Но вообще, чаще всего, прошлое возникало вспышкой в голове, сбрасывая на меня ворох разноцветных звуков, красок, мыслей, точек зрения, всё это скорее уносило за собой, поражало своей ни на что не похожестью, чем расстраивало своим отсутствием в настоящем.

Люди сильно поменялись, мир как будто бы поменялся тоже, но нельзя было сказать наверняка – так ли это, может, это только ты, ты сам, почему-то перестал писать стихи, отодвинул подальше волшебство, перестал смеяться над глупостями и уделять время малому.

В жизни стало мало дурости. Дурость – это когда ты нерационально используешь свои ресурсы, относительно твоей цели и цели человечества.

Только дурости хочется такой, чтобы приносила радость, а не просто была глупой. Может быть, сделать себе на лето шапочку из фольги?

Конечно, как раньше, не устроить тусу, не напиться там, не болтать всю ночь о вечном, и о невечном, это уже выпало из картины мира, ты понимаешь, что это бессмысленно, что если тебе не интересно с людьми на трезвую голову, то с ними, скорее всего, вообще не стоит общаться, но вот бы… Вот бы взять эту атмосферу, и положить её прямо сюда, и желательно, чтобы ты это чувствовал не один. И не с призраками бурной молодости, для которой двери были открыты настежь и окна. А были вокруг такие же все неприкрытые, тошнотворные, честные, не обточенные волнами жизненных неурядиц.

Да это они только в прошлом такие. Ты строй, строй своё настоящее, надо просто найти правильный баланс между дуростью и безупречностью, надо просто уметь включить в голове у себя в нужный момент молодой mode, чтобы раз – и ты мыслишь снова категорично, беззаветно и наивно, но от этого такая свобода! Она там, в будущем: все дороги, ни одна из которых не пройдена, открыты перед тобой, и ты пьян скорее от этого ощущения, чем от чего-то ещё.

Ты велик своей дуростью, прекрасен, мил, смешон, дышишь полной грудью, черпаешь воздух, искрящийся вокруг мечтами, как амброзию, как сладкий нектар. Надежды – драгоценные камни, ты не видишь ни их очертаний, ни их непрактичности, а только на стене – блики, когда в них играет свет. Как на стене той пещеры, где один английский философ видел тени людей вместо людей, ты видишь солнечных зайчиков, преломленных твоими надеждами. Тебе плевать на европейскую философию, ты знаешь, что истина не в книгах, и не в вине, а в тебе самом. В глазах людей вокруг. Она живая, трепещет, как маленькая птичка, в клетке из слов.

А теперь и ты – та самая птичка, больше, чем смотрящий на неё. Теперь надежды – всего лишь ограненные прозрачные камни, и их отблески не играют от солнечных лучей на стене, потому что ты эти камни заполучил, изучил и спрятал в коробочку.

Страна-оазис

Грусть не проходила несколько дней, как я рассчитывал, зато только сегодня, в теплый снежный вечер, на фоне совсем уже отчаянных мыслей, пришла Муза. Осенняя, она – яблоко в мокром снегу, её глаза искрятся спокойной мудростью, когда за шиворот проникает влага из воздуха. Она баюкает и поёт под колокольчики, ксилофон и шарманку, музыкальная шкатулка, в которой хранилась осень.

Хотя на календаре середина зимы, в самое её сердце ни с того ни с сего ворвался тоскливый и романтичный октябрь, с желтыми листьями, лужами, грязными машинами, осенним нежным солнцем и клетчатым шарфом. Октябрь вживился в меня и запел, по рукам бегали мурашки.

Как хорошо, что есть такие дни, оазисы среди бескрайнего сухого холода, среди потерь, разочарований и серости, среди прутьев клетки мыслей, в обыденной безмятежности. Большим взрывом вылетело из небытия ленивое солнце, и пообещало теплые дни.

В воздухе витала паника, кризиса или войны, а я так остро понял, что даже не знаю, к кому можно будет прижаться в самую холодную из ночей этого года, и чьи слова могут пролиться на душу бальзамом сладкого забытья, детским чувством защищенности. На чьей груди можно будет, не сдерживаясь, не играя во взрослого, разреветься?

Я не столь наивен, чтобы полагать, что вовне существует кто-то, кто успокоит, обнимет и прикроет большим крылом, это всегда только ты, сам. Если хочешь чего-то, дай это. Если есть потребность, значит, есть возможность, значит, тема важна, значит, это ружье висит на стене в начале пьесы, только стрелять из него нужно самому. Для тех, кто не будет хвататься за это событие, как за последний глоток воздуха. Для тех, кому это нужно меньше, чем тебе.

***

Если ты завтра проснешься,

а утро будет коричневого цвета, просто знай,

я тебя люблю, хотя мне тоже бывает тяжело.

Если схватит тоска за горло, смотри на солнце,

даже если его не видно, оно существует,

иногда этот факт нуждается в принятии на веру.

Если поднимется страшный ветер, вырывающий провода, крошащий границы, просто позволь ему унести твою боль.