Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России

В этой книге я обычно говорю о правовых культурах во множественном числе. Это требует некоторого пояснения, поскольку термин «правовая культура» встречается в литературе в разных значениях[237 - Для ознакомления см.: Comparing Legal Cultures / Ed. D. Nelken. Aldershot, UK: Darmouth, 1997; Mankowski P. «Rechtskultur» – Ann?herung an einen schwierigen Gegenstand // Rechtskultur in Russland: Tradition und Wandel / Hrsg. O. Luchterhandt. Berlin: Lit, 2011. S. 5–17.]. Специалисты по правовой и интеллектуальной истории Сьюзен Ева Хойман и Франсез Нетеркотт используют это понятие для анализа дискуссий о преступлении и наказании, а также о верховенстве закона в имперской России[238 - Heuman S. E. Perspectives on Legal Culture in Pre-Revolutionary Russia; Nethercott F. Russian Legal Culture before and after Communism.]. С позиции более практико-ориентированного подхода Джейн Бербэнк использует понятие правовой культуры для обозначения «взаимодействия народа с законом в волостных судах»[239 - Burbank J. Russian Peasants Go to Court. P. 5.]. Я склонен согласиться с исследователем права Дэвидом Нелкеном, который объясняет, что это понятие становится наиболее полезным, особенно в целях сравнения, когда оно понимается как относительно стабильные модели юридически ориентированного поведения и установок. Нелкен объясняет:

Исследования, в которых идея правовой культуры находит свое место, направлены на изучение эмпирических особенностей восприятия права, а не на установление всеобщих истин о природе права…[240 - Nelken D. Using the Concept of Legal Culture // Australian Journal of Legal Philosophy. 2004. Vol. 29. P. 2; Nelken D. Comparing Legal Cultures // The Blackwell Companion to Law and Society / Ed. A. Sarat. Malden, MA: Blackwell Pub, 2004. P. 116.]

То, как юридические изменения были задуманы и восприняты, находится в центре данного исследования. Использование множественного числа «правовых культур», кроме того, подчеркивает, что в любой момент времени и в любом месте существовало множество представлений о праве и его применении. Отчасти причиной такой множественности был институционализированный правовой плюрализм.

ПРАВОВОЙ ПЛЮРАЛИЗМ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Неразрешенное противоречие между одновременным стремлением к унификации и фрагментации породило сложные формы правового плюрализма. Тем не менее констатация того, что для Российской империи был характерен плюрализм правовых порядков, мало о чем говорит. Ученые-юристы утверждают, что правовой плюрализм является нормой даже в современных либеральных демократиях[241 - Merry S. E. Legal Pluralism // Law & Society Review. 1988. Vol. 22. № 5. P. 869, 871, 879.]. В каждом обществе так или иначе приходится обеспечивать совместное существование и функционирование различных форм правового порядка, в том числе и судебного. Задача, таким образом, состоит в том, чтобы найти специфику каждого случая правового плюрализма. Важно определить, основывается ли он на сосуществовании различных правовых систем, их интеграции или конкуренции. Каковы региональные различия? Как он развивается с течением времени и как формируются и взаимодействуют друг с другом его составляющие?

Историки империализма и колониализма обычно описывали правовой плюрализм в терминах «многоярусных» правовых порядков, в которых важность «государственного права», расположенного на самой вершине, неуклонно возрастала[242 - Benton L. A. Law and Colonial Cultures: Legal Regimes in World History, 1400–1900. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002. P. 27.]. Многие исследователи подчеркивали двойственность обычного права и имперского колониального права, навязанного извне[243 - Например: Hooker M. B. Legal Pluralism: An Introduction to Colonial and Neo-Colonial Laws. Oxford: Clarendon Press, 1975; European Expansion and Law: The Encounter of European and Indigenous Law in 19th- and 20th-Century Africa and Asia / Eds W. J. Mommsen, J. d. Moor. Oxford: BERG, 1992. P. 15–38. Для критического обсуждения см.: Merry S. E. Law and Colonialism // Law & Society Review. 1991. Vol. 25. № 4. P. 889–922; Benton L. A. Law and Colonial Cultures. P. 8–10.]. И действительно, колониальные державы имели тенденцию создавать свои собственные суды для рассмотрения споров, затрагивающих их интересы («суды колонизаторов»), в то время как споры, связанные с семейными, религиозными или культурными вопросами, рассматривались в рамках местных правовых институтов («суды колонизированных»)[244 - Benton L. A. Law and Colonial Cultures. P. 22.]. Наиболее быстро и глубоко колонизаторы брали контроль над местным уголовным правом не в последнюю очередь, потому что рассматривали отмену существующих форм наказания как часть своей цивилизаторской миссии. Следом, как правило, «модернизировалось» местное коммерческое и контрактное право, в то время как семейное и наследственное право были объектом поздних и непоследовательных изменений[245 - Fisch J. Law as a Means and as an End: Some Remarks on the Function of European and Non-European Law in the Process of European Expansion // European Expansion and Law: The Encounter of European and Indigenous Law in 19th- and 20th-Century Africa and Asia / Eds W. J. Mommsen, J. dе Moor. Oxford: BERG, 1992. P. 32.]. Зачастую принципы семейного права, основанные на религиозных ценностях, собирались и систематизировались при помощи местных посредников и затем фиксировались в соответствии с предпочтениями европейских колонистов[246 - Merry S. E. Legal Pluralism. P. 875. Для обсуждения примера Британской Индии см.: Randeria S. Entangled Histories: Civil Society, Caste Solidarities and Legal Pluralism in Post-Colonial India // Civil Society: Berlin Perspectives / Ed. J. H. Keane. New York: Berghahn Books, 2006. P. 213–242.].

Выделяя триаду исламского (адат), обычного и государственного права, исследования, посвященные изучению мусульманского опыта, значительно расширили рамки анализа правового плюрализма в колониальном контексте[247 - Auch E.-M. Adat, Shari’a, Zakon Zur; Rechtspluralismus in der Islamischen Welt: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Hrsg. M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin: De Gruyter, 2005; Benda-Beckmann F. von. Pluralismus von Recht und Ordnung // BEHEMOTH-A Journal on Civilisation. 2008. B. 1. Nr. 1. S. 58–67.]. Однако такая классификация проблематична. Во-первых, как и идея двойственности правового поля у колонизаторов и колонизированных, такое разделение на три правовые сферы не соответствует юридической практике. Участники правового процесса считали себя членами более чем одного правового сообщества, и поэтому они регулярно обращались к различным правовым институтам – подобное пересечение границ между правовыми сообществами заставляет усомниться в существовании упорядоченных правовых систем[248 - Benton L. Law and Colonial Cultures. P. 8.]. Во-вторых, любой случай правового плюрализма может быть интерпретирован по-разному. Например, государственное право может иметь четко установленные отношения с адатом и религиозным правом, но при этом с точки зрения ислама или другой религии конкурирующие правовые порядки будут рассматриваться в совершенно ином ключе[249 - Benda-Beckmann F. von. Pluralismus von Recht und Ordnung.]. Таким образом, правовой плюрализм – это также и множественность представлений о правовом плюрализме.

В-третьих, ни один из сосуществующих источников и систем права нельзя рассматривать как нечто однородное и неизменное. Практически в любом культурном контексте государственное право представляет собой мозаику правовых систем[250 - Benton L. Law and Colonial Cultures. P. 13–14; Aguirre C., Salvatore R. D. Introduction: Writing the History of Law, Crime, and Punishment in Latin America // Crime and Punishment in Latin America: Law and Society since Late Colonial Times / Eds R. D. Salvatore et al. Durham: Duke University Press, 2001. P. 1–32.]. Социальные историки и антропологи права также оспаривают дихотомию государственного и обычного права: они опровергают утверждения об обычаях как об «орудии слабых» и демонстрируют участие государства в возведении определенных обычаев в ранг закона[251 - Diamond S. The Rule of Law versus the Order of Custom // Social Research. 1971. Vol. 38. № 1. P. 49–51; Hartog H. Pigs and Positivism // Wisconsin Law Review. 1985. P. 912–919.]. Как правило, в любом наборе нормативных предписаний все они опираются друг на друга и приспосабливаются друг к другу. Примеров тому множество и в случае Российской империи. Охват и значение государственного права менялись и разнились от региона к региону. Адатское право на Северном Кавказе, например, было сначала исламизировано местными элитами в период с конца XVIII до середины XIX века, а затем русифицировано имперскими чиновниками, которые стремились остановить растущий интерес к исламу[252 - Babich I. L. Die Rolle des Gewohnheitsrechts in der russischen Politik im nordwestlichen und zentralen Kaukasus: Geschichte und Gegenwart // Rechtspluralismus in der Islamischen Welt: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Hrsg. M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin: De Gruyter, 2005. S. 261–263; Auch E.?M. Adat, Shari’a, Zakon Zur. S. 292, 306.]. Получившийся в результате правовой порядок представлял собой эклектичную смесь из разнообразных правовых источников и практик.

Кроме того, правовой плюрализм был неразрывно связан с борьбой за власть. Становление государственного права было не естественным процессом, а результатом постоянной борьбы, или «юрисдикционной политики»[253 - Benton L. Law and Colonial Cultures. P. 10.]. Это противостояние, как правило, было наиболее выраженным в бывших колониях и пограничных районах империй и приводило к различным правовым конфигурациям. Лорен Бентон вводит различие между полицентричными правовыми порядками, при которых государство является лишь одной из многих правовых инстанций, и государствоцентричными правовыми порядками, которые характеризуются господством государства как источника права[254 - Ibid. P. 11.]. Более того, она различает сильные и слабые формы правового плюрализма: в то время как первая характеризуется установленными правилами взаимоотношений между различными правовыми органами и институтами, вторая не имеет формальной структуры. Если оценивать Российскую империю в соответствии с этой аналитической моделью, то в ней утвердилась сильная, государствоцентричная форма правового плюрализма. При этом фактическое правовое господство государства существовало лишь в некоторых регионах, включая Крым и Казань, в то время как в более отдаленных регионах нормы государственного права не играли столь значительной роли.

Как выглядел правовой плюрализм в Российской империи? Множественность нормативно-правовых порядков развивалась отнюдь не только в регионах с большим числом меньшинств. С середины XIX века правовая система включала в себя волостные суды, куда крестьяне могли обратиться с незначительными исками и по вопросам мелких преступлений. Судьи, которые сами были из числа крестьян и не являлись квалифицированными специалистами, принимали свои решения на основе местных обычаев, уделяя мало внимания правовым принципам, введенным судебной реформой[255 - Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 307–326.]. В то же время, будучи формально связанными с высшими судебными инстанциями, крестьянские суды не составляли самостоятельной правовой сферы[256 - Burbank J. Legal Culture, Citizenship, and Peasant Jurisprudence: Perspectives from the Early Twentieth Century // Reforming Justice in Russia, 1864–1996: Power, Culture, and the Limits of Legal Order / Ed. P. H. Solomon. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1997. P. 90–92; Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire. P. 414; Kriukova S. S. Law, Culture, and Boundaries.]. С середины 1860?х годов они сотрудничали с окружными судами и мировыми судьями, которым также рекомендовалось учитывать «обычаи» при рассмотрении дел. При этом наряду с этими судебными инстанциями существовали и самостоятельные церковные, военные и коммерческие суды.

В многонациональных регионах правовой плюрализм был еще более разнообразным. В Туркестане, Степном крае, Сибири и Дагестане власти стремились выявить законы местного населения, основанные на обычаях, которые затем с разной долей успеха кодифицировались и ставились под контроль. В большинстве случаев это приводило к созданию отдельных общих судов для местного населения, которые существовали наряду с военными и имперскими судами, рассматривавшими дела с участием русских. Таким судам было рекомендовано рассматривать уголовные и имущественные дела в соответствии с адатом, хотя в некоторых случаях тяжкие преступления выводились из-под их юрисдикции, при этом наказания должны были соответствовать российскому законодательству, а в гражданских и семейных делах им разрешалось ссылаться на нормы шариата[257 - О Северном Кавказе см.: Бобровников В. О. Судебная реформа и обычное право в Дагестане (1860–1917); Jersild A. Orientalism and Empire. P. 89–109; Babich I. L. Die Rolle des Gewohnheitsrechts in der russischen Politik im nordwestlichen und zentralen Kaukasus. S. 255–270. О степном регионе см.: Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 52–59, 87–113; Brusina O. I. Die Transformation der Adat-Gerichte bei den Nomaden Turkestans in der zweiten H?lfte des 19. Jahrhunderts // Rechtspluralismus in der Islamischen Welt: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Hrsg. M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin: De Gruyter, 2005. S. 227–253. О различиях между судами оседлого и кочевого населения Внутренней Азии см.: Williams D. S. M. Native Courts in Tsarist Central Asia // Central Asian Review. 1966. Vol. 14. № 1. P. 6–19.]. В некоторых регионах они были обязаны регистрировать каждое дело в «настольных журналах», чтобы впоследствии составить сборники прецедентов, использовавшиеся как руководство для судей[258 - Jersild A. Orientalism and Empire. P. 95.]. Таким образом, государство намеренно легализовало и ассимилировало местные суды на приграничных территориях, создавая государствоцентричную правовую систему, включавшую в себя различные процессуальные и нормативно-правовые порядки[259 - Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire. P. 402–403.].

Там, где влияние ислама было особенно сильным, адатское право применялось в противовес исламским предписаниям[260 - Williams D. S. M. Native Courts in Tsarist Central Asia. P. 10; Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 57–58; Jersild A. Orientalism and Empire. P. 94; Auch E.?M. Adat, Shari’a, Zakon Zur. S. 307; Babich I. L. Die Rolle des Gewohnheitsrechts in der russischen Politik im nordwestlichen und zentralen Kaukasus. S. 261.]. В этом отношении Россия ничем не отличалась от других империй[261 - Об аналогичных усилиях Нидерландов в Индонезии см.: Benda-Beckmann F. von. Pluralismus von Recht und Ordnung. S. 62.]. Тем не менее суды коренных народов Дагестана все больше и больше взаимодействовали с представителями имперского центра и ориентировались на его правовые принципы[262 - Бобровников В. О. Судебная реформа и обычное право в Дагестане (1860–1917).]. В соседних Кубанской и Терской областях, включая территорию современной Чечни, попытки государства институционализировать и приспособить местные суды были менее успешными: уже через год, в 1870 году, они были оставлены, а вскоре после этого была введена модифицированная форма суда присяжных[263 - Auch E.-M. Adat, Shari’a, Zakon Zur. S. 305–312.]. Причиной такого резкого поворота стал быстрый рост численности славянских поселенцев и отток местного населения в горные районы.

В других районах империи со значительным мусульманским населением, включая Поволжье, Крым и Южный Кавказ, власти придерживались иного подхода. Отвергая адат как нечто устаревшее, они пропагандировали общеимперские законы среди местного населения, перенимая при этом некоторые элементы шариата и адаптируя их к нуждам империи[264 - Ibid. P. 316.]. Чтобы расположить к себе волжских татар, уже в 1649 году, в первом своде законов («Соборное уложение»), Россия признала законы шариата и официально разрешила их применение в некоторых гражданских делах[265 - Ногманов А. Эволюция законодательства о мусульманах России (вторая пол. XVI – первая пол. XIX в.). С. 138.]. В то время как Московское государство преимущественно отказывало нерусскому населению в доступе к судебной власти, которая на тот момент была неотделима от исполнительной, к XVIII веку у татар появились свои собственные, привязанные к определенной территории и утвержденные государством судьи, каждый из которых имел небольшое количество солдат и отвечал за решение целого ряда юридических вопросов[266 - Предложение о введении таких порядков в Башкирии в 1724 году включало примечание, что подобные порядки уже действуют среди «казанских татар»: Материалы по истории Башкирской АССР: в 5 т. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1949. Т. 3. С. 481–482. О доступе к судам в XVII веке см.: Фирсов Н. А. Положение инородцев северо-восточной России в Московском государстве. Казань: Университетская тип., 1866. С. 188–190.]. В 1730?х годах в некоторых районах Волго-Уральского региона государство начало привлекать к решению правовых проблем исламских ученых, известных как ахунды, в обязанности которых входило толкование и применение шариата[267 - Spannaus N. The Decline of the Akhund and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. P. 211–219.]. Однако более систематическая интеграция исламского права в государственную правовую систему произошла только в последней четверти XVIII века. В «духовного рода делах», таких как вопросы богослужения и назначения имамов, а также в некоторых областях гражданского права мусульмане теперь могли официально обращаться к исламским судьям, назначаемым недавно созданными государственными религиозными органами: «Оренбургское магометанское духовное собрание» в Уфе было учреждено в 1788 году и отвечало за мусульман Поволжья, а «Таврическое магометанское духовное правление», созданное в 1794 году и находившееся в Крыму, ведало делами мусульман Тавриды и западных губерний[268 - Азаматов Д. Д. Оренбургское магометанское духовное собрание в конце XVIII – XIX в. Еще два собрания, для суннитов и шиитов соответственно, были открыты в Тифлисе (Южный Кавказ) в 1872 году.].

В начале и середине XIX века, когда введение метрических книг привело к более систематическому учету мусульман и других меньшинств, юрисдикция различных правовых институтов и взаимоотношения между ними были определены более четко. Тем не менее выбор в рамках правового поля оставался ограниченным. В области уголовного права татары могли формально заявить о преступлении и тем самым добиться его расследования государственными правоохранительными органами или же сделать это неформально. В отличие от Кавказа, в Туркестане или Степном крае исламские судьи и другие местные судебные инстанции не имели юрисдикции по таким делам. В степных областях ситуация изменилась, когда Степное положение 1891 года вывело многие преступления из-под юрисдикции местных судов. В гражданском праве возможности выбора в правовом поле были лишь немногим шире. Большинство земельных и имущественных споров между татарами решалось специальными государственными комиссиями или государственными судами, как и все дела, в которых хотя бы одну из сторон представлял не татарин. При обоюдном согласии в делах о браке, наследственном праве, включая имущественные претензии после развода, и непослушании детей можно было обращаться к утвержденным государством исламским богословам и священнослужителям: хатибам, имамам или муллам. Если одна из сторон была недовольна решением, она могла обратиться в вышестоящую религиозную организацию, в суды ахундов и кади, или духовные собрания, или же добиться пересмотра дела в обычном суде[269 - Положение о Таврическом Магометанском Духовенстве и подлежащих ведению его делах // ПСЗ II. Т. 6. Ч. 2. № 5033. 23 декабря 1831 года. См.: Пар. 5, 77–78.].

Существование этих правил не означало, что люди обязательно им следовали. Мусульмане часто обращались в тот судебный орган, который с наибольшей вероятностью мог принять решение в их пользу[270 - Spannaus N. The Decline of the Akhund and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. P. 220–224; Юзефович Б. М. Христианство, магометанство и язычество в восточных губерниях России. Казанская и Уфимская губернии. С. 44. О привычке кочевников в степном регионе обращаться со своими просьбами и делами в различные российские государственные учреждения (вместо местных судов, которые они считали пристрастными по отношению к влиятельным местным лидерам) см.: Ибрагимов И. И. Заметки о киргизском суде // Записки Императорского Русского Географического Общества (по отделению этнографии). 1878. Т. 8. С. 250–253.]. В частности, для решения семейных споров многие обращались в государственные суды и органы администрации как в суды первой инстанции, несмотря на то что, строго говоря, они имели право обращаться в них только с кассационными жалобами[271 - С 1836 года мусульмане также могли отказаться от рассмотрения их дел о наследстве исламскими учеными, работающими при Духовном управлении мусульман, и обратиться в государственные судебные органы: О праве Оренбургского Магометанского духовенства решать дела о разделе частной собственности между наследниками // ПСЗ II. Т. 11. Ч. 1. № 9158. 11 мая 1836 года.]. Другими словами, формальная судебная иерархия не определяла реальную юридическую практику. По крайней мере, именно такая картина складывается из исследований дореформенного периода[272 - Spannaus N. The Decline of the Akhund and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. Особенно: P. 224, 228–230; O’Neill K. A. Claiming Crimea. P. 77, 80.]. Однако начиная с 1860?х годов судебные иерархии уже нельзя было игнорировать. В то время как отношения между исламскими судебными институтами, которые так и не были до конца определены, оставались размытыми (ахунды постепенно потеряли свою значимость ко второй половине XIX века), государственные учреждения теперь уделяли больше внимания процессуальным вопросам. В рамках рутинных организационных заседаний окружные суды и мировые судьи перед рассмотрением дела сначала обсуждали важнейший вопрос о подсудности или судебной юрисдикции. На большинстве таких заседаний значительное количество дел отбиралось и передавалось в другие суды, как религиозные, так и светские. В то же время с созданием независимой судебной власти губернаторы и полиция утратили большую часть своих судебных функций. Иными словами, больше не было смысла обращаться в администрацию и правоохранительные органы с обычными гражданскими и уголовными делами.

В целом юрисдикции различных судебных инстанций были не только ясно размечены, но и все более контролируемы. У татар было мало шансов заниматься «forum shopping», как называют антропологи права практику перемещения тяжущихся между различными формами права (религиозным, государственным или обычным)[273 - Benda-Beckmann K. von. Forum Shopping and Shopping Forums: Dispute Processing in a Minangkabau Village in West Sumatra // The Journal of Legal Pluralism and Unofficial Law. 1981. Vol. 13. № 19. P. 117–159.]. Подданные Российской империи, татары или нет, не могли насладиться «изобилием правовых возможностей», которым пользовались жители, например, Британской Индии, где различные колониальные власти конкурировали друг с другом, предоставляя тяжущимся сторонам широкое пространство правового выбора[274 - Sharafi M. The Marital Patchwork of Colonial South Asia: Forum Shopping from Britain to Baroda // Law & History Review. 2010. Vol. 28. № 4. P. 988.]. На фоне четко очерченных юрисдикции и постепенной интеграции татар-мусульман в государственный правовой порядок неудивительно, что во время Великих реформ в Казани, Крыму и на Южном Кавказе вопрос о создании местных судов не обсуждался. Новые окружные суды придерживались николаевской системы правового плюрализма, а юрисдикция исламских судей осталась практически неизменной[275 - Многие из этих правил, в свою очередь, были основаны на нормативных актах XVIII века. Подробнее см.: Spannaus N. The Decline of the Akhund and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. P. 212–213.]. Однако новые суды не только уделяли больше внимания вопросам юрисдикции, но и предоставили мусульманам и другим меньшинствам доступ к новым принципам и процедурам судопроизводства, работникам суда и формам участия в судебных процессах.

В целом продвижение адата в большей части Центральной Азии и Кавказа бросило вызов исламскому праву, в то время как в других регионах оно было институционализировано. Одновременно на всей территории империи предпринималось все больше усилий для дальнейшей правовой унификации и интеграции. К началу ХX века центральная власть стремилась полностью отменить судебную практику, основанную на обычном праве. Департаменту духовных дел в Санкт-Петербурге было поручено составить «Сборник постановлений шариата по семейному и наследственному праву», который был издан в 1913 году[276 - Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire. P. 154.]. Теперь исламское право, в противовес обычному праву, казалось более совместимым с современной правовой системой. К 1899 году новые окружные суды действовали, с небольшими различиями, от Балтийского моря до Ашхабада в пустыне Каракумы и Якутска в северо-восточной Сибири. И если бы начало Первой мировой войны не помешало планам по внедрению «общей правовой культуры» империи на Северном Кавказе, этот последний бастион правовой раздробленности мог бы также рухнуть[277 - Jersild A. Orientalism and Empire. P. 106.].

Хотя правовая унификация в Российской империи так и не была завершена, после 1860?х годов она существенно продвинулась вперед. Сохранение правового плюрализма можно объяснить тем, что империя оставалась в затруднительном положении: ей так и не удалось примирить необходимость модернизации и учет позиции меньшинств, необходимость повышения административной эффективности и усиление единства, а также необходимость поощрения иерархий, различий и господство над ее бесправным населением. Именно поэтому в данном исследовании во многом прослеживаются подобные противоречия. В то же время увлечение культурными различиями в Российской империи как среди мыслителей и политиков того времени, так и среди современных исследователей, возможно, также способствовало тому, что больше внимания уделялось правовому разнообразию. В то время как различия были ключевым элементом в управлении империей, равенство и унификация становились все более выраженными в правовой сфере, в которой доминировало государство, и в расширяющихся правовых институтах.

Противоречия между стремлением к большему единообразию, признанием (и даже поощрением) различий и сохраняющейся дискриминацией были довольно очевидными на промежуточных территориях, таких как Крым и Казань. Однако, прежде чем исследовать появление новых судов в этих регионах и последствия этого для имперского управления, мы подробнее остановимся на Волжской губернии и юге Крымского полуострова во времена Великих реформ.

Глава II

C ОКРАИНЫ – В ЦЕНТР: КРЫМ И КАЗАНЬ В СЕРЕДИНЕ XIX ВЕКА

В этой главе рассматриваются два региона, занимающие центральное место в данной книге, а также обсуждаются географический, политический, экономический и культурный аспекты исследования. В то время как основное внимание уделяется эпохе Великих реформ, этот период представлен в контексте долгосрочных тенденций и изменений в Крыму и Казани на протяжении всего XIX века. В данной главе проводятся временное и пространственное сравнения и подчеркиваются не только различия между двумя регионами, но и их общие черты.

Во-первых, интересно рассмотреть изменчивость и неоднородность образа Крыма и Казани в имперском воображении. Несмотря на то что оба региона считались отличными как от периферии империи, так и от ее центральных районов, в дискуссиях и на практике они все больше воспринимались как часть имперского центра. Во-вторых, речь пойдет о демографическом составе обоих регионов, изменении их институционального устройства (в правовой, административной и религиозной сферах) и формы управления ими. Наконец, обсуждаются социально-экономические условия в Казани и Крыму, при этом пристальное внимание уделяется последствиям миграционных процессов. Во всех этих вопросах на первый план выходит положение татар-мусульман, которые составляли наиболее многочисленную группу внутренних «других» империи – как в Крыму, так и в Казани.

Кроме того, в данной главе сравнивается правовое, религиозное и социально-экономическое положение волжских и крымских татар, что позволяет обсудить более общий вопрос о социокультурном разнообразии промежуточных территорий. Наконец, межрегиональный и протяженный во времени анализ показывает, что, хотя эпоха реформ в некоторых отношениях и была новаторской, многие связанные с ней институты и политические меры, а также формы институционального взаимодействия не были беспрецедентными и, несмотря на значительные особенности Крыма и Казани, у этих двух регионов было много общего.

НАКАНУНЕ РЕФОРМ: МЕНЯЮЩИЕСЯ ОБРАЗЫ И СУДЬБЫ

После своего завоевания в XVI веке Казань быстро заняла ключевую позицию в растущей империи. В вопросах этноконфессиональной политики и отношений между центром и периферией Казань служила образцом управления в пограничных регионах на протяжении столетий[278 - Ногманов А. Эволюция законодательства о мусульманах России (вторая пол. XVI – первая пол. XIX в.). С. 140; Romaniello M. P. The Elusive Empire. P. 11, 66, 73.]. К середине XIX века город по-прежнему отличался от остальной империи и сохранял свойственную ему лиминальность. По словам Джераси, он был «микрокосмом российской гибридной идентичности» – одновременно «окном на Восток» и самим Востоком[279 - Geraci R. P. Window on the East. P. 8.]. Несмотря на включение Казани в систему гражданского управления империи, консерваторы продолжали считать ее «одной из самых трудных для управления по разнородности ее смешанного населения, по мусульманскому фанатизму, по бывшей там неурядице и запущенности»[280 - Современная летопись // Русский вестник. 1883. № 4. С. 853.]. Хотя Казань была и культурным центром, она все еще считалась взятой в кольцо «темных масс населения бывшего Казанского царства»[281 - Семенов Д. Д. Очерки народного образования: Казань, как культурный центр восточной окраины России // Образование. 1892. № 5–6. С. 456.]. В своем отчете о ревизии деятельности государственных учреждений в Казани, Уфе и Оренбурге в 1881 году сенатор Михаил Ковалевский отмечал: «Губернии, ревизия которых была возложена на меня, значительно уклоня<ются> по своим этнографическим условиям от общего типа губерний Великороссийских <…> Мною <…> были приложены все старания, чтобы при обсуждении общих вопросов отделять явления нормальные от тех, которые порождаются местными условиями»[282 - РГИА. Ф. 1317. Оп. 1. Д. 2. Л. 1.]. Как и соседние губернии, Казань эпохи реформ была отнюдь не «нормальной».

Сергей Викторович Дьяченко изучал право в Харьковском университете, затем полтора года служил в Санкт-Петербургском окружном суде, после чего летом 1870 года ему предложили присоединиться к группе юристов для поездки в Поволжье. В задачу группы под руководством сенатора князя Михаила Шаховского входили анализ работы существующих судебных учреждений в Казани и ее окрестностях и подготовка к введению новых судов. Двадцатичетырехлетний Дьяченко так вспоминает о своем прибытии в город:

8 августа рано утром мой пароход тихо причалил к казанской пристани; издали виднелась Казань, живописно раскинувшаяся над луговой стороной Волги. Жаркое летнее солнце играло яркими лучами на церквах, белых домах и на Сумбекиной башне. Я был молод, на сердце было жутко при виде большого города для меня совершенно чуждого, где не было ни души знакомой. <…> Привыкнув к вечной суете на улицах столицы, я был поражен, въехав в Казань, подавляющей уличной пустотой, которая царствовала здесь местами. <…> Напрасно искал я развлечений, людей – их не было: город вечно дремал непробудным татарским сном…[283 - Дьяченко С. В. Памяти Андрея Сергеевича Ильяшенко. С. 75.]

Молодой юрист описал многие ключевые особенности Казани того времени: природную красоту города, культурное и архитектурное великолепие и богатство, внушительные размеры. Однако впечатления Дьяченко не были исключительно положительными. Человеку, прожившему предыдущий год в Санкт-Петербурге, Казань казалась серой и провинциальной и навевала сонливость. Это Дьяченко, по крайней мере частично, объяснял татарским влиянием.

Если на таких людей, как Дьяченко, Казань производила впечатление экзотического татарского города, то жителями более восточных или южных регионов Казань воспринималась как исключительно русский город. Этот контраст подчеркнул журналист Константин Аскоченский, который переехал из Казани в Астрахань в конце 1860?х годов:

Приезжая в Казань из внутренних губерний, вы не можете обойти вниманием восточной ее типичности; приезжая в Казань из Астрахани, вы почувствуете себя в русском городе, и восточный тип Казани почти не бросится вам в глаза после пестроты астраханской азиатчины[284 - Аскоченский К. Казань и Астрахань // Казанские губернские ведомости. 1868. № 7. 24 янв.].

Иными словами, наличие или отсутствие восточных черт зависело от самого смотрящего. Но и представления о провинциальности тоже. Один казанский журналист заметил в 1871 году:

Господин, недовольный провинцией, побывавший в Петербурге <…> приехавши в Казань, проклинает ее несчастную, что в ней нет газового освещения, нет гранитных тротуаров, что балерины танцуют хуже Грантцевой…[285 - Казанский театр и его публика // Казанские губернские ведомости. 1871. № 8. 27 янв. Автор имеет в виду Адель Гранцову, немецкую, всемирно известную балерину, получившую образование в Париже, неоднократно выступавшую в Москве и Санкт-Петербурге в конце 1860-х – начале 1870?х годов.]

Уделяя особое внимание театру, журналист отметил, что провинциальному городу не под силу угнаться за уровнем изысканности, достигнутым в столицах империи. С легкой иронией он добавил, что на сцене казанского театра можно услышать французские слова, произнесенные с нижегородским акцентом. В то же время он настаивал на том, что «наш театр может уступить только столичным», подтверждая тем самым давнее притязание Казани на звание третьего города империи.

Русский писатель Петр Боборыкин, который учился в Казани в 1853–1855 годах, позже сравнил волжский город с Москвой и родным Нижним Новгородом, заключив: «Большой губернский город показался мне таким же как Нижний, побойчее, пообширнее и все-таки провинцией»[286 - Боборыкин П. Д. За полвека: мои воспоминания. М.; Л.: Земля и фабрика, 1929. С. 57.]. Аскоченский, напротив, говорил о Казани как о большом мегаполисе, где живут уважаемые люди, и сравнивал его со своим новым домом – Астраханью:

У вас университетская корпорация <…> благодаря симпатиям казанцев к ученым интересам; у вас купеческий клуб, где танцуют искренне, с истинным увлечением; у вас вечера, где не прикасаются – или по крайней мере в мое время не прикасались – жидове самаритяне, где веселятся с такой приличной сдержанностью, точно совершают религиозный обряд; у вас театр на самом видном месте…[287 - Аскоченский К. Казань и Астрахань // Казанские губернские ведомости. 1868. № 7.]

Казань в данном случае не только город, в котором устраивались развлекательные и светские мероприятия, но и территория устоявшихся имперских иерархий. Дореформенное казанское общество гордилось не только своими частными балами и музыкальными вечерами, но и своей элитарностью. Самые знатные и богатые семьи города не поддерживали отношения ни с кем за пределами своего узкого социального круга, отказываясь принимать на светских мероприятиях даже высших имперских чиновников и полностью игнорируя университетскую публику[288 - Боборыкин П. Д. За полвека. С. 62, 68.]. Однако в более отдаленной Астрахани подобные иерархии так строго не соблюдались. Аскоченский жаловался: «У нас тоже есть клуб, только, увы, без общественного раскола: и сливки, и подонки общества все вместе»[289 - Аскоченский К. Казань и Астрахань // Казанские губернские ведомости. 1868. № 7.].

То, что казанское общество было более дифференцированным, во многом связано с давней ролью города как административного и торгового центра восточной части империи. Образование также имело решающее значение. Учреждение Императорского Казанского университета в 1804 году (всего лишь четвертого по счету после Московского, Дерптского/Тартуского в Эстонии и Виленского) еще больше укрепило положение города и способствовало притоку дворян и талантливых молодых людей со всей России. Великолепие зданий, построенных в стиле русского классицизма, не могло не производить впечатления на тех, кто впервые попадал в Казань. Журналист и юрист Константин Лаврский, приехавший в Казань в 1860 году из небольшого городка Нижегородской губернии, так вспоминал свои первые ощущения от Казанского университета:

Здание университета в глазах новичка-студента долго казалось каким-то священным храмом, внушающим невольное желание снять шапку и с благоговением прислушиваться к торжественному гулу шагов, разносимому эхом по темным коридорам. Университетский двор, со своей оригинальной обстановкой – ротондой анатомического театра, башней обсерватории, флюгерами над физическим кабинетом, с памятником Державину и величественной лестницей, ведущей со двора в главное здание – представлялся чем-то вроде древней площади в Афинах…[290 - Лаврский [Л. О.] К. В. Из воспоминаний Казанского студента // Первый шаг. Провинциальный литературный сборник. Казань: К. А. Тилли, 1876. С. 369–370. Уроженец Казани Гавриил Державин (1743–1816) – государственный деятель, который, помимо прочего, первым занял пост министра юстиции России (1802–1803).]

Прокладывая путь для систематической подготовки будущих административных, юридических и преподавательских кадров, университет создал благоприятные условия для быстрого внедрения реформированной судебной системы в Казани. С 1845 по 1855 год в городе преподавали такие юристы, как Дмитрий Иванович Мейер и Семен Викентьевич Пахман, вдохновившие целые поколения юристов в области гражданского права[291 - Гольмстен А. Дмитрий Иванович Мейер. Его жизнь и деятельность // Русское гражданское право / Ред. Д. И. Мейер. СПб.: Д. В. Чичинадзе, 1897. С. IX–X.]. В то время как большинство их студентов по окончании университета, как правило, поступали на службу и становились частью имперской бюрократии, Мейер часто побуждал своих студентов строить юридическую карьеру, и многие последовали его совету[292 - Там же. С. XX, XII–XIII; Пекарский П. П. Студенческие воспоминания о Д. И. Мейере. С. 223–225.]. «Могу сказать вам наверное, – писал профессор одному из них в конце 1840?х годов, – что в канцелярии… вы не закрепите своего юридического образования и что во всех цивилизованных странах мира судебное поприще составляет цель правоведа-практика»[293 - Там же. С. 225.].

Однако вплоть до 1860?х годов сфера практического права находилась в неудовлетворительном состоянии и была в недостаточной степени развита. Хотя Императорское училище правоведения и давало профессиональную подготовку молодым дворянам, которые затем работали в министерствах и других административных учреждениях, такое образование не развивало абстрактное юридическое мышление и не поощряло теоретические дискуссии. Университетские юридические факультеты были не многим лучше: в дореформенный период студенты просто заучивали указы и своды законов, и лишь немногие профессора затрагивали вопросы теории и практического применения права[294 - Там же. С. 210–215.]. Мейер так писал своему другу о новом, другом виде права, который необходимо ввести в университетах:

Я же хочу науки и практических ее последствий <…> Моя наука жадно изучает жизнь и для этого прислушивается и к сходке крестьян, вчитывается в конторские книги помещика, перебирает переписку купцов, шныряет по толкучему рынку, якшается с артелью рабочих, взбирается на судно к бурлакам, усаживается, как дома, не только в кабинете с книгами, портфелями и разными petit riens, но и в конторе бородача или усача-маклера, в архиве суда и в самом суде, стараясь не замечать, что здесь смотрят на нее не совсем благосклонно[295 - Там же. С. 228.].

Впоследствии учебники Мейера стали стандартом для российских университетов, но ранняя смерть в 1856 году не позволила ему лично наблюдать за становлением новой юридической науки.

Тем не менее в 1850?х годах до начала преобразования оставалось уже совсем недолго. За десять лет Казанский университет внес значительный вклад в возникновение и развитие общественных дискуссий. При Николае I российские университеты были относительно закрытыми учреждениями, подозрительно относившимися к искусству, гуманитарным наукам и всему иностранному, и в то же время строго следившими за соблюдением военной дисциплины[296 - Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ: исторические справки. С. 237–244; Ашевский С. Русское студенчество в эпоху шестидесятых годов (1855–1863) // Современный мир. 1907. № 6, 7/8.]. Курсы, как правило, были скорее общими и не предполагали специализации, ношение формы было обязательным, а к студентам относились скорее как к школьникам, а не ученым[297 - Боборыкин П. Д. За полвека. С. 57, 75–76.]. Университетская реформа 1863 года предоставила университетам значительную автономию и упразднила ограничения на количество абитуриентов и набор преподаваемых предметов, превратив университеты в современные, активно развивающиеся образовательные учреждения[298 - Об изменениях, внесенных университетской реформой, подробно рассказывается в: Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ: исторические справки. С. 237–283. См. также: Vucinich A. Science in Russian Culture: A History to 1860. Stanford, CA: Stanford University Press, 1963. P. 360–364; Kassow S. D. Students, Professors, and the State in Tsarist Russia. P. 27, 52–57.]. Открытые дискуссии и официальные дебаты стали обычным явлением. Администрация Казанского университета даже предоставила студентам собственные суды, в которых избираемые из числа студентов судьи рассматривали мелкие споры и правонарушения[299 - Лаврский [Л. О.] К. В. Из воспоминаний Казанского студента. С. 398–401.]. Численность и социальный состав студенческого корпуса также претерпели значительные изменения. Если в 1865–1866 годах в Казанском университете обучалось чуть более 300 человек, то в 1880 году их число достигло 733[300 - Михайлова С. М. Казанский университет в духовной культуре народов востока. С. 398–401.].

Сразу же после судебной реформы почти половина студентов первого курса Казанского университета выбрали изучение права, во многом потому, что новые судебные учреждения открывали широкие возможности для дальнейшей профессиональной деятельности[301 - Если быть точным, то из общего числа принятых в университет абитуриентов в 1867/68 году (всего 143 человека) 64 человека были зачислены на юридический факультет: Из Казани // Голос. 1867. № 348. 17 дек.]. Лаврский, поступивший на юридический факультет в начале 1860?х годов, отмечал в своих воспоминаниях, что слухи о скором введении судов присяжных и независимой адвокатуры делали профессию юриста привлекательной[302 - Лаврский [Л. О.] К. В. Из воспоминаний Казанского студента. С. 396.]. Он настаивал на том, что именно общественная значимость юридической профессии и атмосфера благородства, окружавшая ее, объясняли быстро растущую привлекательность карьеры юриста[303 - Там же.]. Другие ученые также подчеркивали, что студенты и исследователи в российских университетах 1860?х годов отличались особым энтузиазмом[304 - Тимирязев К. А. Пробуждение естествознания в третьей четверти века // История России в XIX веке. СПб.: Гарант, 1909. Т. 7. Ч. 3. Эпоха реакции. Отдел 3. С. 29.]. При этом образование также предоставляло возможности для социальной мобильности. Доля дворян среди студентов Казанского университета снизилась с 30% в начале 1860?х годов до 10–15% к началу следующего десятилетия. На протяжении 1870?х годов основную массу студентов составляли сыновья ремесленников, мещан и представителей духовенства[305 - Для точных данных см.: Михайлова С. М. Казанский университет в духовной культуре народов востока. С. 332–333.].

Университетские дворы, коридоры и открытые лекции стали площадками для обмена мнениями о новых судах и реформах в целом. Это было особенно важно, поскольку цензура по-прежнему препятствовала обсуждению либеральных идей в прессе, и лишь немногие из казанских профессоров-либералов – даже из тех, кто имел на это разрешение, – пытались публиковать свои политические идеи[306 - Уткин А. А. Либеральная интеллигенция Казани на рубеже 50–60?х годов XIX в. Канд. дис. Казань: Казанский государственный педагогический университет, 2002.]. Открытие в 1860 году большой студенческой «курительной», где студенты вскоре стали собираться и днем и ночью, чтобы читать газеты, курить, сплетничать и дебатировать, способствовало активному обмену идеями и быстро превратилось в «любимое местопребывание всего студенчества»[307 - Лаврский [Л. О.] К. В. Из воспоминаний Казанского студента. С. 395.]. За пределами университета эту функцию выполняли салоны, клубы и другие подобные места, где представители образованного общества могли свободно общаться и обмениваться мнениями. Все эти заведения составляли часть зарождающейся общественной сферы, которая, в определенной степени, также способствовала смешению различных социальных групп. Университеты с растущим разнообразием их студенческого состава породили новую социальную прослойку молодых профессионалов. Досуговые учреждения, такие как театр, также этому способствовали. Уже в 1850?х годах Боборыкин отмечал, что недавно открывшийся в Казани театр собирал самых разных людей, включая студентов, дворян и средний класс, в который входили и татарские купцы[308 - Боборыкин П. Д. За полвека. С. 65.]. Тем не менее преобразования в имперском обществе были еще далеко от завершения:

Из небольшого числа мест, где находится наше общество, и притом вместе, не подразделяясь на касты, как это, к несчастью, видим доселе на наших общественных балах, – есть театр. Здесь, под одной крышей, нередко даже рядом, вы встречаете таких лиц, присутствие которых вместе нигде из мест общественных удовольствий даже немыслимо[309 - Казанский театр и его публика // Казанские губернские ведомости. 1871. № 8.].

К 1880 году даже в таких небольших городах, как Чистополь, появились театры, где актеры-любители (обычно военные) устраивали любительские представления. И хотя такие постановки были далеко не блестящими, люди охотно их посещали[310 - Внутренние известия: Чистополь // Казанский биржевой листок. 1880. № 15. 21 февр.].

Однако устоявшиеся иерархии и институционализированные различия было трудно разрушить. В Казани подобные социальные разграничения в значительной степени определяли положение татарского населения. Аскоченский объяснял:

У ваших татар вон какие громадища-дома в татарской слободе, а у нас ни один, кажется, татарин не имеет каменного дома. Ясно, что тут разница в карманах. У вас татарин летит на таком огнелошади, что иди ты по Воскресенской после самых жарких начальнических распеканий, а все-таки не удержишься, чтобы не проводить глазами господина в бобровой шапке и в лисьей шубе; у нас татары – народ весь пеший <…> Есть у вас и миллионеры из татар и даже с филантропическими заведениями на свой счет для однородцев <…> У вас на Воскресенской татарский магазин с двухаршинными цельными стеклами и четырьмя или пятью комми; у нас в целом городе не найдется татарской лавки. <…> Татарина астраханского вы не встретите ни в клубе, ни на гуляньях, ни в других общественных сходках; в Казани я встречал их и в клубах, и на гуляньях и т. п. Ясно, что между татарами казанскими прорывается подчас общественный прогресс, о чем астраханские татары даже и не думают[311 - Аскоченский К. Казань и Астрахань // Казанские губернские ведомости. 1868. № 7. Воскресенская улица, известная в настоящее время как Кремлевская улица, была одним из главных бульваров, ведущих от Казанского университета к Кремлю. До 1917 года она называлась в честь Воскресенской церкви, располагавшейся по соседству и уже не существующей.].