Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России

Во-вторых, внимание к этнорелигиозным группам в пореформенных судах необходимо потому, что национальность и религия имели большое значение в России XIX века. Хотя для большинства юристов вопрос культурного разнообразия не представлял интереса, многие из их современников интересовались этим вопросом. Писатели, ученые и государственные управленцы были чрезвычайно озабочены «другими» внутри империи, составляя множество этнографических описаний и особо подчеркивая культурные различия между ними[55 - Например: Этнографическое описание Казанской губернии // Журнал Министерства Внутренних Дел. 1841. Ч. 39. С. 350–410; Фукс К. Казанские Татары. Казань: Университетская тип., 1844; Радде Г. Крымские татары // Вестник Географического Общества. 1856. № 18. С. 290–330; Радде Г. Крымские татары // Вестник Географического Общества. 1857. № 18. С. 47–64; Шино П. А. Волжские Татары // Современник. 1860. № 81. С. 255–290; № 82. С. 121–142; Лаптев М. Материалы для географии и статистики России: Казанская губерния. СПб.: Военная тип., 1861. С. 214–232; Риттих А. Ф. Материалы для этнографии России: Казанская губерния. Казань: Тип. Императорского Казанского Университета, 1870; Гольденберг М. Крым и крымские татары // Вестник Европы. 1883. № 11. С. 67–89; Спасский Н. А. Очерки по родиноведению. Казанская губерния. Казань: М. А. Голубев, 1913. С. 60–88.]. В частности, в правительственных кругах, в прессе и в других сегментах зарождающейся публичной сферы разгорелись дебаты о роли мусульман. Смогут ли они когда-нибудь быть полностью интегрированы? Можно ли им доверять во время войны? Насколько они фанатичны? Подобные вопросы звучат на удивление знакомо для читателя XXI века. Такое внимание к культурным различиям делает крайне важным изучение примеров, где на первый план выходят равенство и единообразие. Тогда как историки склонны уделять больше внимания провалу имперской политики, дискриминации и репрессиям, пусть подобная дискриминация и имела место, эта книга призывает к более всестороннему анализу.

Наконец, внимательное изучение связи между правовой, религиозной и национальной политикой – как бы непоследовательна и беспорядочна она ни была – помогает выявить идиосинкразию поздней царской России как имперского государства. Два историографических события указывают на то, что эта книга может быть включена в более широкий исторический контекст: появление «новой» имперской истории, которая подчеркивает культурное взаимодействие и гегемонию в большей степени, чем имперские завоевания и государственное управление[56 - Например: Gerasimov I. et al. In Search of a New Imperial History // Ab imperio. 2005. № 1. P. 33–55; A New Imperial History: Culture, Identity and Modernity in Britain and the Empire, 1660–1840 / Ed. K. Wilson. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006; The New Imperial Histories Reader / Ed. S. Howe. London: Routledge, 2010.], а также большого количества литературы, ставящей Российскую империю в один ряд с Британской, Османской и Габсбургской[57 - After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building the Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg Empires / Eds K. Barkey, M. von Hagen. Boulder, CO: Westview Press, 1997; Becker S. Russia and the Concept of Empire; Lieven D. C. B. Empire: The Russian Empire and Its Rivals. London: John Murray, 2000; Maier C. S. Among Empires: American Ascendancy and Its Predecessors. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006; Osterhammel J. Russland und der Vergleich zwischen Imperien: einige Ankn?pfungspunkte // Comparativ. 2008. B. 18. Nr. 2. S. 11–26; Jobst K. S. et al. Neuere Imperiumsforschung in der Osteurop?ischen Geschichte: Die Habsburgermonarchie, das Russl?ndische Reich und die Sowjetunion // Comparativ. 2008. B. 18. Nr. 2. S. 27–56; Morrison A. Russian Rule in Samarkand, 1868–1910: A Comparison with British India. Oxford; New York: Oxford University Press, 2008; Burbank J., Cooper F. Empires in World History; Russian-Ottoman Borderlands: The Eastern Question Reconsidered / Eds L. J. Frary, M. Kozelsky. Madison, WI: The University of Wisconsin Press, 2014; Kane E. M. Russian Hajj: Empire and the Pilgrimage to Mecca. Ithaca: Cornell University Press, 2015.]. Эта книга закладывает основу для дальнейшего межимперского сравнения.

Я уже упоминал о ряде направлений научных исследований, на которые опирается данная работа и которые она дополняет. Следующий раздел дает более четкое представление об общем исследовательском контексте.

ПРАВО, ПРАВОВОЕ ОТЧУЖДЕНИЕ И ИМПЕРИАЛИЗМ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Российская империя и ее правовые институты часто ассоциируются с произволом, коррупцией и отсутствием верховенства закона. В классическом исследовании Р. Пайпса, например, отмечается, что многие ключевые законы никогда не публиковались, что власть имущим не нужны были суды и законы, чтобы добиваться своего, а простые люди «избегали судебных разбирательств, как чумы»[58 - Pipes R. Russia under the Old Regime. P. 288–289. Об отсутствии полноценного «верховенства закона» в России см. также: Weissman N. Regular Police in Tsarist Russia, 1900–1914 // The Russian Review. 1985. Vol. 44. № 1. P. 45–68; Heuman S. E. Perspectives on Legal Culture in Pre-Revolutionary Russia // Revolution in Law: Contributions to the Development of Soviet Legal Theory, 1917–1938 / Ed. P. Beirne. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1990. P. 5–7; LeDonne J. P. Absolutism and Ruling Class; Hartley J. Bribery and Justice in the Provinces in the Reign of Catherine II // Bribery and Blat in Russia: Negotiating Reciprocity from the Middle Ages to the 1990s / Eds S. Lovell et al. Basingstoke: Macmillan Press, 2000. P. 48–64.]. Многие современники разделяли этот снисходительный взгляд на правовую сферу. Писатели XVIII и XIX веков в своих литературных произведениях подробно останавливались на невежестве и продажности судей, а юристы регулярно осуждали медлительность и произвол старых судов[59 - О литературной критике судов см.: Wortman R. S. The Development of a Russian Legal Consciousness. P. 29–30, 47; о критике юристами старой системы см.: Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ: исторические справки. М.: И. Н. Кушнерев, 1900. С. 278; Wortman R. S. The Development of a Russian Legal Consciousness. P. 217. Профессор права Дмитрий Мейер, преподававший гражданское право в Казанском университете с 1845 по 1855 год, вел учет всех случаев взяточничества, которые попадались ему на глаза: Пекарский П. П. Студенческие воспоминания о Д. И. Мейере // Братчина. СПб.: Тип. К. Вульфа, 1859. Ч. 1. С. 232.]. И хотя ученые уже начали ставить под сомнение образ несправедливых, медленных и коррумпированных дореформенных судов[60 - Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 292–307. О «легализме» раннего Нового времени см.: Kivelson V. A. Cartographies of Tsardom. P. 55–56.], этот образ, безусловно, наряду с реально существовавшим ограничением гражданских прав, укрепляет идею о том, что Российская империя по-прежнему далека от идеала правового государства (Rechtsstaat). Такие писатели, как Лев Толстой, также помогли поддержать представление о том, что судебная реформа принесла мало изменений, утверждая, что крестьянство по-прежнему игнорировало совокупность законов, созданных только для того, чтобы служить интересам элиты[61 - См. «Письмо студенту о праве» в: Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. М.: Художественная литература, 1936. Т. 38. С. 55–56.].

Поэтому неудивительно, что в исследованиях, посвященных имперской России, не сразу приняли во внимание достижения социальной антропологии, социально-правовых исследований и общей имперской истории – областей, в которых ученые десятилетиями проводили исследования повседневного правового взаимодействия[62 - Для ознакомления см.: Kirmse S. B. «Law and Society» in Imperial Russia // InterDisciplines. Journal of History and Sociology. 2012. Vol. 3. № 2. P. 103–134. К важнейшим работам в исследовательской традиции «право и общество» относятся: Gibbs J. L. The Kpelle Moot: A Therapeutic Model for the Informal Settlement of Disputes // Africa. 1963. Vol. 33. № 1. P. 1–11; Law in Culture and Society / Ed. L. Nader. Chicago: Aldine Pub. Co, 1969; Collier J. F. Law and Social Change in Zinacantan. Stanford, CA: Stanford University Press, 1973; Starr J. Dispute and Settlement in Rural Turkey: An Ethnography of Law. Leiden: BRILL, 1978. Для социально-правового анализа судебных разбирательств см.: Galanter M. Why the «Haves» Come Out Ahead: Speculations on the Limits of Legal Change // Law & Society Review. 1974. Vol. 9. № 1. P. 95–160; Galanter M. Afterword: Explaining Litigation // Law & Society Review. 1975. Vol. 9. № 2. P. 347–368; Felstiner W. L. F. et al. The Emergence and Transformation of Disputes: Naming, Blaming, Claiming… // Law & Society Review. 1980. Vol. 15. № 3/4. P. 631–654.]. Изучением империи занимались почти исключительно историки. Немногие из них обсуждали правовую систему, а те, кто это делал, как правило, фокусировались на юридических спорах, изменении законодательства и институциональных реформах[63 - Kucherov S. Courts, Lawyers and Trials under the Last Three Tsars; Kaiser F. Die russische Justizreform von 1864: Zur Geschichte der russischen Justiz von Katharina II. bis 1917; Wortman R. S. The Development of a Russian Legal Consciousness; Heuman S. E. Perspectives on Legal Culture in Pre-Revolutionary Russia; Wagner W. G. Marriage, Property, and Law in Late Imperial Russia. Oxford: Clarendon, 1994; Afanas’ev A. K. Jurors and Jury Trials in Imperial Russia // Russia’s Great Reforms, 1855–1881 / Eds B. Eklof et al. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1994. P. 214–230; Baberowski J. Autokratie und Justiz. S. 223–356; Nethercott F. Russian Legal Culture before and after Communism.]. В их работах было описано становление нового поколения профессиональных юристов, которые руководствовались беспристрастностью в своих решениях и помогли проложить путь к правовым изменениям. Эти исследователи проследили эволюцию гражданского и уголовного права до и после судебной реформы. Они изучили дискуссии вокруг самой реформы, уделив особое внимание вызывавшему много споров внедрению судов присяжных. Они выявили сильные и слабые стороны созданных в результате реформы правовых институтов. И, что особенно важно, они проанализировали последствия новой правовой системы для самодержавного правления. Однако, поскольку в качестве источников они использовали в основном мемуары и публикации чиновников и юристов, не в последнюю очередь из?за ограниченного доступа к архивам во время холодной войны, они одновременно воспроизводили взгляды петербургской и московской элит.

В этих исследованиях не уделялось особого внимания как нерусскому населению империи, так и правовому плюрализму. То, что анализ правовых реформ и судебной системы все еще обходит меньшинства стороной, по крайней мере, частично объясняется сохраняющимися стереотипами об имперском общественном устройстве. Имперское общество обычно понималось в терминах бинарной модели: массы крестьян с традиционными взглядами, противопоставленные образованной городской элите, – каждые со своими собственными нормами и установками[64 - Raeff M. The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Germanies and Russia, 1600–1800. New Haven: Yale University Press, 1983. P. 219, 230; Heuman S. E. Perspectives on Legal Culture in Pre-Revolutionary Russia. P. 4–5; Worobec Ch. D. Peasant Russia: Family and Community in the Post-Emancipation Period. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1995; Daly J. W. Autocracy under Siege: Security Police and Opposition in Russia, 1866–1905. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1998. P. 9–10; Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 514–515; Gemeinsam getrennt: B?uerliche Lebenswelten des sp?ten Zarenreiches in multiethnischen Regionen am Schwarzen Meer und an der Wolga / Hrsg. V. Herdt, D. Neutatz. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2010.]. То, что многие источники XIX века поддерживали это бинарное видение общества, отчасти объясняет его живучесть в научных кругах. Советские историки часто рисовали более нюансную картину правового взаимодействия в сельской местности, рассматривая изменения и их социально-экономические условия во времени. Однако они также подчеркивали важность классовой борьбы и тем самым способствовали устойчивости образа непреодолимых различий[65 - Зырянов П. Н. Обычное гражданское право в пореформенной общине // Ежегодник по аграрной истории. 1976. С. 91–101; Громыко М. М. Территориальная крестьянская община Сибири (30?е гг. XVIII – 60?е гг. XIX в.) // Крестьянская община в Сибири XVIII – начала XX в. Новосибирск: Наука, 1977. С. 83–91; Громыко М. М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М.: Наука, 1986; Миненко Н. А. Живая старина: будни и праздники Сибирской деревни в XVIII – перв. пол. XIX в. Новосибирск: Наука, 1989; Anfimov A. M., Zyrianov P. N. Elements of the Evolution of the Russian Peasant Commune in the Post-Reform Period (1861–1914) // Soviet Studies in History. 1982. Vol. 21. № 3. P. 68–96; Александров В. А. Обычное право крепостной деревни России, XVIII – начала XIX в. М.: Наука, 1984; Mironov B. The Russian Peasant Commune after the Reforms of the 1860s // Slavic Review. 1985. Vol. 44. № 3. P. 438–467; Vlasova I. V. The Commune and Customary Law among Russian Peasants of the Northern Cis-Urals: Seventeenth to Nineteenth Centuries // Soviet Anthropology and Archeology. 1991. Vol. 30. № 2. P. 6–23; Крюкова С. С. Русская крестьянская семья во второй половине XIX в. М.: ИАЭ РАН, 1994.]. Логическим выводом из таких предположений было то, что изолированные и живущие в общинах средневекового типа крестьяне не нуждались в государственных институтах, в том числе правовых; вместо этого они руководствовались собственными правовыми нормами и сознанием[66 - Yaney G. L. Law, Society and the Domestic Regime in Russia in Historical Perspective // American Political Science Review. 1965. Vol. 59. № 2. P. 379–390; Pipes R. Russia under the Old Regime. P. 288; Lewin M. Customary Law and Russian Rural Society in the Post-Reform Era // The Russian Review. 1985. Vol. 44. № 1. P. 1–19; Frierson C. A. Crime and Punishment in the Russian Village: Rural Concepts of Criminality at the End of the Nineteenth Century // Slavic Review. 1987. Vol. 46. № 1. P. 58; Worobec C. D. Horse Thieves and Peasant Justice in Post-Emancipation Imperial Russia // Journal of Social History. 1987. Vol. 21. № 2. P. 285–286; Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 307–326; Neutatz D. B?uerliche Lebenswelten des sp?ten Zarenreiches im Vergleich // Gemeinsam getrennt: B?uerliche Lebenswelten des sp?ten Zarenreiches in multiethnischen Regionen am Schwarzen Meer und an der Wolga. S. 16–17.]. Некоторые считали возникший дуализм не иначе как «правовым апартеидом»[67 - Heuman S. E. Perspectives on Legal Culture in Pre-Revolutionary Russia. P. 4.]. Защитники самодержавия разделяли эту точку зрения, утверждая, что ни крестьянство, ни власти не хотели усиления правового порядка и не нуждались в нем. Например, в 1883 году епископ Уфимский и Мензелинский отверг окружные суды и юристов как часть нового бюрократического аппарата западного образца, в котором Россия не нуждается[68 - Переписка К. П. Победоносцева с преосвященным Никанором епископом Уфимским. С. 88, 94.]. По его мнению, только железной рукой можно решить проблему «общего бессудия» в сельской местности.

Образ самодостаточных и однородных крестьянских общин поддерживался ростом научных обществ и экспедиций[69 - Материалы этих экспедиций были опубликованы в нескольких томах советскими учеными: Липец Р. С. Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. М.: Наука, 1956–1988.]. Начиная с середины XIX века эти общества выпускали большое количество не только общих этнографических исследований о деревенской жизни, но и предлагали описания того, что они считали «обычным правом»[70 - Эти отчеты, многие из которых были основаны на результатах анкетирования, хранились в центральных или губернских архивах или были опубликованы в многотомных изданиях, таких как «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины», в газетах, публикациях центральных или губернских статистических комитетов или в специализированных географических, юридических и этнологических журналах. Среди многих других исследований «обычного права»: Оршанский И. Г. Народный суд и народное право // Журнал гражданского и уголовного права. 1875. № 3–5; Пахман С. В. Обычное гражданское право в России: в 2 т. СПб.: Тип. Второго Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1877–1879; Записки Императорского Русского Географического Общества (по отделению этнографии). 1878. Т. 8; Записки Императорского Русского Географического Общества (по отделению этнографии). 1900. Т. 18; Матвеев П. А. Очерки народного юридического быта Самарской губернии. СПб.: В. Ф. Киршбаум, 1877; Стебницкий В. Обычное право кавказских горцев // Юридический вестник. 1884. № 3. С. 488–505; Соловьев Е. Т. Гражданское право. Очерки народного юридического быта. Казань: Тип. Губернского Правления, 1888; Добротворский Н. Крестьянские юридические обычаи в восточной части Владимирской губернии // Юридический вестник. 1888. № 6–7. С. 322–349; Добротворский Н. Крестьянские юридические обычаи в восточной части Владимирской губернии // Юридический вестник. 1889. № 6–7. С. 261–293; Риттих А. А. Крестьянский правопорядок. СПб.: В. Ф. Киршбаум, 1904; Тенишев В. В. Правосудие в русском крестьянском быту. Брянск: Л. И. Итин, 1907; Леонтьев А. А. Крестьянское право, его содержание и объем. СПб.: Шредер, 1908.]. Так они способствовали фольклоризации и экзотизации сельского населения. Нигде это не проявлялось сильнее, чем в случае этнических и религиозных меньшинств: если русская деревня воспринималась как мир, отделенный от цивилизованного общества, то нерусская деревня представляла собой иную вселенную. То, что татары и другие группы придерживались своего «обычного права» и мало интересовались государственными судами, редко вызывало сомнения[71 - Износков Л. Обычаи горных Черемис // Труды Казанского Губернского Статистического Комитета. Т. 2 / Ред. Н. Н. Вечеслав. Казань: Губернская тип., 1869. С. 3–17; Народные юридические обычаи у татар Казанской губернии // Труды Казанского Губернского Статистического Комитета. Т. 3 / Ред. Н. Н. Вечеслав. Казань: Губернская тип., 1869. С. 21–42; Юридические обычаи инородцев // Записки Императорского Русского Географического Общества (по отделению этнографии). Т. 8. 1878. Для более полной библиографии см.: Якушкин Е. И. Обычное право русских инородцев. М.: Университетская тип., 1899.]. Предполагалось, что меньшинства отделены от остального общества социальной, правовой и культурной пропастью.

Таким образом, этнографические исследования деревенской жизни были далеко не безобидным академическим занятием. Как и в других империях, они не только помогали властям получить больше знаний о населении, чтобы его лучше контролировать, но и позволяли систематически выделять и объективировать различные группы населения и их правовые практики. Кодификация этих практик, другими словами, не только не обнаружила местные законы – она их создала. Как утверждали специалисты по антропологии права в течение десятилетий, «обычное право» – это не столько пережиток прошлого, сколько колониальная конструкция, «изобретенная традиция», продвигаемая великими державами для облегчения и поддержания колониального правления[72 - Snyder F. G. Colonialism and Legal Form: The Creation of «Customary Law» in Senegal // The Journal of Legal Pluralism and Unofficial Law. 1981. Vol. 13. № 19. P. 49–90; Ranger T. The Invention of Tradition in Colonial Africa // The Invention of Tradition / Eds E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge: Cambridge University Press, 1983. P. 211–262; Chanock M. Law, Custom, and Social Order: The Colonial Experience in Malawi and Zambia. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1985.]. В России складывалась аналогичная ситуация. При содействии ученых и местных посредников царские власти вслед за другими имперскими державами попытались зафиксировать в кодифицированном своде законов то, что на самом деле представляло собой совокупность подвижных местных норм. Этот процесс требовал переговоров и сотрудничества с местными элитами, которые заставляли имперских чиновников определять одни практики как «обычные», отвергая другие, часто для того, чтобы получить преимущества для себя[73 - Валиханов Ч. Ч. Записка о судебной реформе. С. 160–161. См. также: Campbell I. W. Knowledge and the Ends of Empire: Kazak Intermediaries and Russian Rule on the Steppe, 1731–1917. Ithaca: Cornell University Press, 2017. В рамках исследований научной школы «социальной истории», получившей развитие в Великобритании, также было показано, что массы использовали обычай как «оружие слабых» в своей законной борьбе против правящих классов: Malcolmson R. W. Popular Recreations in English Society, 1700–1850. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1973. P. 117; Thompson E. P. Eighteenth-Century English Society: Class Struggle without Class? // Social History. 1978. Vol. 3. № 2. P. 133–165.].

С 1990?х годов изучение царской России расширилось и, благодаря полученному доступу к архивам по всей Евразии, все больше внимания стало уделяться изучению империи, пространства и культуры. В своем стремлении шире рассматривать культурное разнообразие и взаимодействие между центром и периферией в истории России Андреас Каппелер сделал упор на пространстве как ключевом элементе исследования, где территории и регионы, а также связи между этими регионами являются основными единицами анализа[74 - Kappeler A. Russland als Vielv?lkerreich. Основной аргумент уже был представлен в эмпирически более насыщенной монографии Каппелера: Kappeler A. Russlands erste Nationalit?ten: Das Zarenreich und die V?lker der Mittleren Wolga vom 16. bis 19. Jahrhundert. K?ln: B?hlau, 1982. Эта дискуссия получила развитие в следующих работах: Imperial Russia: New Histories for the Empire / Eds J. Burbank, D. L. Ransel. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1998; Новая имперская история постсоветского пространства: Сб. статей / Ред. И. В. Герасимов. Казань: Центр исследования национализма в империи, 2004; David-Fox M. et al. The Imperial Turn // Kritika. 2006. Vol. 7. № 4. P. 705–712; Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930 / Eds J. Burbank et al. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007.]. Одним из результатов этих тенденций стало появление новой области исследований, ориентированной на дискурсивное присвоение империей бывших пограничных зон и их фактическую колонизацию[75 - Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Eds D. R. Brower, E. J. Lazzerini. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1997; Barrett T. M. At the Edge of Empire: The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder, CO: Westview Press, 1999; Bassin M. Imperial Visions: Nationalist Imagination and Geographical Expansion in the Russian Far East, 1840–1865. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1999; Dickinson S. Russia’s First «Orient»: Characterizing the Crimea in 1787 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2002. Vol. 3. № 1. P. 3–25; Khodarkovsky M. Russia’s Steppe Frontier; Sunderland W. Taming the Wild Field: Colonization and Empire on the Russian Steppe. Ithaca: Cornell University Press, 2004; Breyfogle N. B. Heretics and Colonizers: Forging Russia’s Empire in the South Caucasus. Ithaca: Cornell University Press, 2005; Peopling the Russian Periphery: Borderland Colonization in Eurasian History / Eds N. B. Breyfogle et al. London: Routledge, 2009; Sahadeo J. Russian Colonial Society in Tashkent 1865–1923. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007; Jobst K. S. Die Perle des Imperiums: Der russische Krim-Diskurs im Zarenreich. Konstanz: UVK-Verl.-Ges, 2007; Schimmelpenninck van der Oye D. Russian Orientalism: Asia in the Russian Mind from Peter the Great to the Emigration. New Haven: Yale University Press, 2010; Tolz V. Russia’s Own Orient: The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Periods. Oxford: Oxford University Press, 2011; Uyama T. Asiatic Russia: Imperial Power in Regional and International Contexts. London: Routledge, 2012; Campbell E. I. The Muslim Question and Russian Imperial Governance. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2015; Campbell I. W. Knowledge and the Ends of Empire.]. Спорные дискуссии о политике в отношении меньшинств и «русификации», которые уже играли заметную роль в советский период, вновь вышли на авансцену[76 - К числу классических дискуссий относятся: Fisher A. W. The Crimean Tatars. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 1987. Особенно: P. 49–108; Russification in the Baltic Provinces and Finland, 1855–1914 / Eds E. C. Thaden, M. H. Haltzel. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1981; Rorlich A.-A. The Volga Tatars: A Profile in National Resilience. Stanford, CA: Hoover Institution Press, 1986; Tatars of the Crimea: Their Struggle for Survival / Ed. E. Allworth. Durham: Duke University Press, 1988. Для более недавних дискуссий см.: Weeks Th. R. Nation and State in Late Imperial Russia: Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863–1914. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1996; Forum: Reinterpreting Russification in Late Imperial Russia // Kritika. 2004. Vol. 5. № 2. P. 245–297; Cерия «Окраины Российской империи» под ред. А. Миллера и др. (М.: Новое литературное обозрение, 2006–2008); Etkind A. Internal Colonization: Russia’s Imperial Experience. Cambridge, UK: Polity Press, 2011; Kivelson V. A., Suny R. G. Russia’s Empires. Oxford: Oxford University Press, 2017.]. Подобные дискуссии способствовали усилению культурной чувствительности и увеличению разнообразия в более широких дебатах о гражданстве и религии[77 - Lohr E. Russian Citizenship; Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths: Toleration and the Fate of Religious Freedom in Imperial Russia. Oxford, UK: Oxford University Press, 2014.]. Еще одним результатом повышенного внимания к пространству и культуре стал интерес к повседневной жизни в провинции, городах и деревнях, удаленных от Санкт-Петербурга и Москвы[78 - Evtuhov C. Portrait of a Russian Province: Economy, Society, and Civilization in Nineteenth-Century Nizhnii Novgorod. Pittsburgh Pennsylvania: University of Pittsburgh Press, 2011. См. также: Sunderland W. An Empire of Peasants: Empire-Building, Interethnic Interaction, and Ethnic Stereotyping in the Rural World of the Russian Empire, 1800–1850s // Imperial Russia: New Histories for the Empire / Eds J. Burbank, D. L. Ransel. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1998. P. 174–198; Hausmann G. Universit?t und st?dtische Gesellschaft in Odessa, 1865–1917: Soziale und nationale Selbstorganisation an der Peripherie des Zarenreiches. Stuttgart: F. Steiner, 1998; Yemelianova G. M. Volga Tatars, Russians and the Russian State at the Turn of the Nineteenth Century: Relationships and Perceptions // The Slavonic and East European Review. 1999. Vol. 77. № 3; Gemeinsam getrennt: B?uerliche Lebenswelten des sp?ten Zarenreiches in multiethnischen Regionen am Schwarzen Meer und an der Wolga / Hrsg. V. Herdt, D. Neutatz.]. Это помогло зафиксировать повседневный характер взаимодействия государства и общества и продемонстрировать, что городское и сельское население использовало государственные институты для регулирования самых разных аспектов повседневной жизни. При этом подобные исследования показали, что межэтнические отношения зачастую были далеко не враждебны.

В то время как культурным практикам уделяется все больше внимания, наблюдается и резкий рост исследований правовых практик в центральных районах империи. Вслед за антропологами права и специалистами по социально-правовой истории историки, анализируя разрешение конфликтов и поведение тяжущихся сторон, стали широко использовать архивные материалы, включая судебные иски, свидетельские показания, приговоры и протоколы судебных заседаний[79 - Bhat G. N. The Moralization of Guilt in Late Imperial Russian Trial by Jury: The Early Reform Era // Law & History Review. 1997. Vol. 15. № 1. P. 77–113; Frierson C. A. «I Must Always Answer to the Law…»: Rules and Responses in the Reformed Volost’ Court // Slavonic and East European Review. 1997. Vol. 75. № 2. P. 308–334; Popkins G. Code versus Custom? Norms and Tactics in Peasant Volost Court Appeals, 1889–1917 // The Russian Review. 2000. Vol. 59. № 3. P. 408–424; Земцов Л. И. Волостной суд в России. Воронеж: Изд. Воронежского государственного университета, 2002; Burbank J. Russian Peasants Go to Court: Legal Culture in the Countryside, 1905–1917. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2004; Gaudin C. Ruling Peasants: Village and State in Late Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2007. Особенно: P. 85–131. Kriukova S. S. Law, Culture, and Boundaries: Homestead Enclosure in the Russian Village of the Second Half of the Nineteenth Century // Anthropology & Archeology of Eurasia. 2008. Vol. 47. № 2. P. 69–96; McReynolds L. Murder Most Russian: True Crime and Punishment in Late Imperial Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2012; Gautam L. Recht und Ordnung: M?rder, Verr?ter und Unruhestifter vor sp?tzarischen Kriminalgerichten 1864–1917. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2017.]. Внимание к изучению империи также позволило исследователям заняться анализом юридической практики в пограничных регионах, таких как Северный Кавказ и Центральная Азия, где особые правовые режимы сохранялись, продолжали меняться и даже поощрялись со стороны власти[80 - Бобровников В. О. Судебная реформа и обычное право в Дагестане (1860–1917) // Обычное право в России: проблемы теории, истории и практики / Ред. Г. В. Мальцев, Д. Ю. Шапсугов. Ростов-на-Дону: СКАГС, 1999. С. 157–190; Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 89–109; Auch E.-M. Adat, Shari’a, Zakon Zur: Implementierung russischen Rechts in Kaukasien // Rechtstheorie. 2004. B. 35. S. 289–321; Kemper M. Adat against Shari’a: Russian Approaches toward Daghestani «Customary Law» in the 19th Century // Ab imperio. 2005. № 3. P. 147–174; Rechtspluralismus in der Islamischen Welt: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Hrsg. M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin: De Gruyter, 2005; Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire; Shari‘a in the Russian Empire: The Reach and Limits of Islamic Law in Central Eurasia, 1550–1917 / Eds P. Sartori, D. Ross. Boston: BRILL, 2016.]. Эти периферийные регионы, однако, представляют собой особые случаи, поскольку они были присоединены только в XIX веке и не были полностью интегрированы в гражданско-административную структуру империи. У меньшинств были лишь немногие права, привилегии и возможности, которыми они пользовались на промежуточных территориях.

Периферийные регионы отличались не только большим культурным, но и административным и правовым разнообразием по сравнению с центральными районами России. К ним относятся Крым и Казань, другие губернии Волго-Камского региона, степи юга России и большая часть других территорий, расположенных по краям старой Московии. Несмотря на внутренние различия, эти регионы отличались и от центральной России, и от дальних рубежей тем, что сохраняли культурную неоднородность, характерную для периферии, при этом постепенно сливаясь с центром как в народном воображении, так и в практике административного управления[81 - Gorizontov L. The «Great Circle» of Interior Russia: Representations of the Imperial Center in the Nineteenth and Early Twentieth Centuries // Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930 / Eds J. Burbank et al. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007. P. 79–80.]. Тем не менее понятие «промежуточные территории» является изменчивым и ситуативным. Оно отражает скорее краткосрочные, чем долгосрочные тенденции. Эта категория помогает выявить общие черты разных регионов, но в то же время она скрывает разнообразие. Сеймур Беккер был, безусловно, прав в том, что в поздней царской России сосуществовали различные типы империй[82 - Becker S. Russia and the Concept of Empire. Особенно: P. 337–341. См. также: Kivelson V. A., Suny R. G. Russia’s Empires; Kollmann N. Sh. The Russian Empire 1450–1801. Oxford: Oxford University Press, 2017.]. Каждый регион был уникален в своих отношениях с центром, с другими регионами и с территориями за пределами имперских границ. Более точные концепты могут помочь отразить региональные особенности, например понятие Келли О’Нилл «Южной империи», которая включала Крым: не столько территория, определенная формальными границами, сколько открытое пространство, сформированное торговыми и миграционными потоками, которые процветали благодаря множеству пересекавших эти границы дорог, рек и морскому сообщению[83 - O’Neill K. A. Claiming Crimea: A History of Catherine the Great’s Southern Empire. New Haven: Yale University Press, 2017.].

В то время как промежуточные территории становятся объектом анализа во все большем числе работ, они остаются недостаточно изученными с юридической точки зрения. Существующие работы по Крыму и Казани посвящены постепенному включению этих регионов в состав империи, анализу меняющейся политики в отношении меньшинств, изучению религиозных, особенно мусульманских, организаций и их взаимоотношений с государством, а также взаимодействию и диалогу между центральными, региональными и местными акторами[84 - О Крыме: Williams B. The Crimean Tatars: The Diaspora Experience and the Forging of a Nation. Boston: BRILL, 2001; Jobst K. S. Die Perle des Imperiums; O’Neill K. A. Claiming Crimea. О Поволжье: Загидуллин И. К. Перепись 1897 года и татары Казанской губернии. Казань: Татарское книжное изд-во, 2000; Geraci R. P. Window on the East: National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001 (см. рус. пер: Джераси Р. Окно на Восток: Империя, ориентализм, нация и религия в России. М.: НЛО, 2013); Frank A. J. Muslim Religious Institutions in Imperial Russia: The Islamic World of Novouzensk District and the Kazakh Inner Horde, 1780–1910. Leiden: BRILL, 2001; Werth P. W. At the Margins of Orthodoxy: Mission, Governance, and Confessional Politics in Russia’s Volga-Kama Region, 1827–1905. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2002; Romaniello M. P. The Elusive Empire: Kazan and the Creation of Russia, 1552–1671. Madison, WI: The University of Wisconsin Press, 2012; Steinwedel Ch. Threads of Empire: Loyalty and Tsarist Authority in Bashkiria, 1552–1917. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2016.]. Однако, поскольку эти исследования уделяют лишь незначительное внимание правовым вопросам и игнорируют повседневное взаимодействие нерусского населения с государственной судебной системой, они не в состоянии проследить важность правовых институтов для строительства империи и их роль в выравнивании и скреплении разнообразного и глубоко иерархического общества.

Когда в середине 1860?х годов юристы представляли свой доклад о возможности введения реформированных судов в Крыму и Казани, им, возможно, и в голову не могло прийти создавать специальные правила или институты для нерусского населения. Отчет не содержал никаких этнических или религиозных соображений, кроме общих заявлений о том, что эти два региона культурно неоднородны, и введение окружных судов было рекомендовано без каких-либо оговорок[85 - Судебно-статистические сведения и соображения о введении в действие судебных уставов 20 ноября 1864 года по 32 губерниям. СПб.: Тип. при Правительствующем Сенате, 1866. Ч. I – см. главы о Казани. О Тавриде см.: Судебно-статистические сведения и соображения о введении в действие судебных уставов 20 ноября 1864 года по 32 губерниям. СПб.: Тип. при Правительствующем Сенате, 1866. Ч. III.]. Поскольку дискриминация меньшинств была обычным явлением на протяжении веков, а значительная часть нерусского населения империи, особенно к востоку от Уральских гор, оставалась юридически отделенной (см. следующую главу), поразительно, что к периоду Великих реформ казалось бесспорным и даже естественным распространить новую правовую систему на промежуточные территории и предоставить всему их населению равный доступ к этой системе. В данной книге показаны последствия этого выдающегося решения и сохраняющейся двойственности интеграции и дифференциации не только для судебных реформ в России, но и для имперскости России в целом. Хотя я согласен с Валери Кивельсон и Рональдом Суни в том, что царская Россия, как и другие имперские образования, стремилась осуществлять свое правление посредством культивирования различий, а не интеграции или ассимиляции, я утверждаю, что реформированные суды подорвали эту форму управления и стали мощным толчком к достижению большего равенства[86 - Kivelson V. A., Suny R. G. Russia’s Empires. P. 4–5. Хотя Нэнси Коллманн также определяет «политику различий» как ключевую для царского правления, ее внимание сосредоточено на XV–XVIII веках, что делает ее аргумент несколько менее категоричным и более убедительным: Kollmann N. Sh. The Russian Empire 1450–1801. P. 4, 55, 103, 262, 459–461.]. В то же время данное исследование подчеркивает неоднозначность этих событий. Промежуточные территории позволяют проследить конфликт между стремлением к большему единообразию, признанием, даже поощрением различий и сохраняющейся дискриминацией. Хотя в Крыму и Казани усилия по интеграции этнических и религиозных «других» были более значительными, чем в отдаленных приграничных районах, меньшинства продолжали занимать неопределенное положение.

Анализируя споры и преобразования в имперском центре, а также взаимодействие государства и общества в залах суда и деревнях, данное исследование рассматривает ряд вопросов и обстоятельств: замысел и саму идею реформированных судов; принятие новых правил и процессуальных норм в Крыму и Казани; возникшее при этом взаимодействие между различными нормативно-правовыми порядками; организацию и проведение судебных процессов; сложные взаимоотношения между обычными людьми, представителями правоохранительных органов и юристами. Рассматривая политику, правовое взаимодействие и практику обращения в суд, эта книга также проливает свет на ряд более широких исследовательских проблем: право как средство модернизации, право как орудие империализма и право как инструмент интеграции меньшинств. В ней исследуется не только степень, в которой правовые реформы были предтечей введения принципа «верховенства права», основанного на европейских образцах, но и значение возникшей правовой системы для расширения и поддержания имперского правления. Российский историк культуры и социолог Борис Миронов характеризует Российскую империю между 1830 и 1906 годами как «правомерное» государство, то есть еще не «правовое» государство, а государство, в котором закон стал единственным определяющим критерием «преступления» и в котором все права, предоставленные населению, тщательно охранялись все более совершенными государственными институтами[87 - Mironov B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 238–240.]. В последующих главах идея «правомерной империи» подвергается эмпирической проверке, исследуется масштаб и опыт этой «правомерности» среди обывателей в Крыму и Казани.

Несмотря на частое упоминание «позднеимперской России», в этой книге я преимущественно затрагиваю период с середины 1860?х до середины 1890?х годов. О потрясениях, предшествовавших революциям 1905 и 1917 годов и после них, уже написано немало. Корин Годен справедливо отмечает, что гораздо меньше внимания было уделено не столь зрелищным «повседневным контактам между чиновниками и крестьянами на уровне деревни в периоды относительной политической стабильности»[88 - Gaudin C. Ruling Peasants. P. 7.]. Три десятилетия после Великих реформ, пусть и относительно, представляют собой один из таких стабильных периодов. В эти десятилетия не обошлось без террористических акций, рьяных поисков настоящих и мнимых революционеров, периодических восстаний и беспорядков на западной и южной границах. Однако за пределами столичных центров и некоторых приграничных регионов основная масса населения была гораздо меньше охвачена политическими волнениями, чем до или после этого периода. В научных трудах революционный пыл 1900?х и 1910?х годов, как правило, объясняется нерешенными проблемами и тлеющим недовольством после Великих реформ, и, исходя из этого, никакое обсуждение пореформенных лет не может закончиться их революционной кульминацией. Однако, хотя такая причинно-следственная связь между недовольством и протестом часто подразумевается, доказательства этому весьма скудны. Безусловно, можно полагать, что революция была продуктом деятельности наиболее активных участников политического процесса в некоторых частях империи после 1900 года и что она произошла вопреки относительной стабильности предыдущих десятилетий, а не вследствие глубинных проблем. События, описанные в этой книге, возможно, даже в немалой степени помогли избежать системного кризиса[89 - Я благодарен одному из анонимных рецензентов рукописи книги за то, что он указал на это.]. Конечно, недовольство было, но, как показывают многие эпизоды из новейшей истории, недовольство не означает революцию. Именно поэтому имеет смысл изучать период с середины 1860?х до середины 1890?х годов как самостоятельный, а не как прелюдию к неизбежным потрясениям XX века.

Уделяя основное внимание Крыму и Казани, эта книга вступает в дискуссию об интеграции мусульман в Российской империи. Позицию, высказанную татарским историком Ильдусом Загидуллиным, можно рассматривать как пример аргументации, часто используемой в работах местных ученых, а также в некоторых западных и советских публикациях[90 - Загидуллин И. К. Перепись 1897 года и татары Казанской губернии. С. 81–110; Возгрин В. Е. Исторические судьбы крымских татар. М.: Мысль, 1992; Имамов В. Запрятанная история татар. Набережные Челны: КАМАЗ, 1994; Mukhametshin R. Islamic Discourse in the Volga-Urals Region // Radical Islam in the Former Soviet Union / Ed. G. M. Yemelianova. London: Routledge, 2010. P. 31–61. Для схожих выводов см.: Fisher A. W. The Crimean Tatars; Rorlich A.-A. The Volga Tatars. P. 111–138. Многие советские авторы придерживались схожих позиций: Русификаторская политика царизма XVIII–XIX вв. // История Татарии в документах и материалах. М.: Государственное социально-экономическое изд-во, 1937. С. 323–359; Григорьев А. Н. Христианизация нерусских народностей, как один из методов национально-колониальной политики царизма в Татарии // Материалы по истории Татарии. Вып. 1 / Ред. И. М. Климов. Казань: Татарское книжное изд-во, 1948. С. 226–285; Хасанов Х. Х. Формирование татарской буржуазной нации. Казань: Татарское книжное изд-во, 1977. С. 21–24.]. Загидуллин придерживается жесткой дихотомии, согласно которой имперская политика в отношении казанских татар рассматривается через призму антагонистических отношений между империалистическим российским государством и угнетенным меньшинством. Для него пореформенные годы стали продолжением «национального и религиозного гнета» более ранних периодов[91 - Загидуллин И. К. Перепись 1897 года и татары Казанской губернии. С. 8–9.]. Он отводит ключевую роль в поддержании неослабевающей хватки государства судам, полиции и другим государственным институтам[92 - Там же. С. 88, 105–106.]. По его мнению, новые суды были инструментом порабощения нерусского населения. Историки Айдар Ногманов и Диляра Усманова во многом разделяют эту точку зрения, добавляя при этом некоторую пространственную дифференциацию: в целом, по их мнению, в Казани политика была более репрессивной, чем в Крыму и на более отдаленных территориях[93 - Ногманов А. Эволюция законодательства о мусульманах России (вторая пол. XVI – первая пол. XIX в.). С. 140; Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire: Russian Muslims in the Mirror of Legislation (Early Twentieth Century) // Ab imperio. 2000. № 2. P. 152–153.].

Любое противопоставление имперского государства угнетенным меньшинствам маскирует куда более сложную действительность. Татары XIX века испытали на себе широкий спектр политических решений: как в Крыму, так и в Казани центральные и местные власти неоднократно применяли против них насильственные меры, тогда как в других случаях они помогали сохранить мусульманскую идентичность. Роберт Джераси и Галина Емельянова проследили это многообразие политических мер на примере борьбы за власть и разногласий как внутри министерств и других государственных учреждений, так и между ними. Что касается Крыма, то О’Нилл документально подтвердила попытки частично восстановить и преобразовать, а не просто уничтожить местную застройку и окружающую среду, где по-прежнему ощущалось сильное татарское влияние[94 - Yemelianova G. M. Volga Tatars, Russians and the Russian State at the Turn of the Nineteenth Century; Geraci R. P. Window on the East; O’Neill K. A. Claiming Crimea. См. также: Jobst K. S. Die Perle des Imperiums.].

Данное исследование развивает эти аргументы и точку зрения, что мусульмане не жили в консолидированных общинах, обособленных от остального общества. Исследования мусульман в России до сих пор, как правило, были посвящены религиозным и «коренным» институтам; в них обсуждались трансрегиональные и трансимперские связи и сети, но никак не интеграция мусульман в общеимперские институты[95 - Frank A. J. Muslim Religious Institutions in Imperial Russia; Frank A. J. Bukhara and the Muslims of Russia: Sufism, Education, and the Paradox of Islamic Prestige. Leiden: BRILL, 2012; Kefeli A. N. Becoming Muslim in Imperial Russia: Conversion, Apostasy, and Literacy. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2014; Meyer J. H. Turks across Empires: Marketing Muslim Identity in the Russian-Ottoman Borderlands, 1856–1914. Oxford: Oxford University Press, 2014; Tuna M. Imperial Russia’s Muslims: Islam, Empire and European Modernity, 1788–1914. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2015.]. Неудивительно, наверное, что в этих работах подчеркиваются культурные различия. Эта книга, напротив, не посвящена ни мусульманским институтам, ни мусульманской правовой культуре – для этого пришлось бы гораздо подробнее исследовать практику разрешения споров муллами и имамами, а также вопросы неформального урегулирования конфликтов. Здесь речь идет о том, как этнические и религиозные меньшинства взаимодействовали с судами и другими институтами, введенными в 1860?х годах. При этом подробно рассматриваются отношения, которые нерусское население поддерживало со своими русскими соседями. То, что татары составляли крупнейшее меньшинство, a в Крыму даже большинство населения, объясняет тот факт, что они занимают особое место в последующих главах. С небольшими изменениями, однако, основные аргументы также справедливы для караимов, греков, армян, чувашей, мордвинов и представителей других этнорелигиозных меньшинств.

Рассмотрев, как мусульмане использовали различные правовые институты для урегулирования религиозных споров, Роберт Круз уже предложил своевременное противоядие тезису, что отношения между мусульманами и государством были враждебными[96 - Crews R. D. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006 (см. рус. пер.: Круз Р. За Пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии. М.: НЛО, 2022).]. Однако он также не учел многие временные и региональные различия и таким образом преувеличил значение своих выводов, настаивая на том, что власти сделали ислам опорой имперского общества и что мусульмане стали рассматривать государство как гаранта своих прав[97 - Ibid. Особенно: P. 3, 9–10, 20, 190, 323.]. Натан Спаннаус привел более убедительные аргументы: сосредоточившись на судебных разбирательствах дореформенного периода, он показал, что между мусульманами и российским государством существовали неоднозначные, но тесные отношения[98 - Spannaus N. The Decline of the Akhund and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire // Islamic Law and Society. 2013. Vol. 20. № 3. P. 202–241.]. Данная книга развивает этот тезис и применительно к пореформенным годам. Однако самое главное – в ней утверждается, что взгляд на татар преимущественно через призму их набожности и религиозного воспитания не дает представления ни об их повседневной жизни, ни о многомерности их идентичностей. Жизнь татар в первую очередь определялась тем, что они были крестьянами, землевладельцами, поденщиками или мелкими городскими чиновниками; богатыми или бедными, преступниками или законопослушными, религиозными или равнодушными к религии; они принадлежали к различным этническим, гендерным и возрастным группам. Большинство из них были частью обедневшего сельского населения и не имели средств, позволявших богословам, интеллектуалам и купцам регулярно перемещаться между регионами или даже империями.

Сочетая в себе внимание к вопросам имперского государственного строительства, правам меньшинств и правовой практике, эта книга призвана представить более детальную картину интеграции мусульман в позднеимперское общество. В отличие от большинства исследований российского империализма и национальной политики, она посвящена правовому взаимодействию; и в отличие от большинства исследований правовой практики, она помещает судопроизводство в более широкие рамки культурного разнообразия Российской империи.

СТРУКТУРА КНИГИ

В первой главе представлен общий тематический контекст данного исследования. В ней приводится обзор изменений социальных и религиозных различий в Российской империи с середины XVI до начала XX века, а Великие реформы 1860?х годов рассматриваются в более широкой исторической перспективе. При этом особое внимание уделяется изменению положения меньшинств, а затем подробно объясняется масштаб и значение изменений, осуществленных в ходе судебной реформы 1864 года. Кроме того, в этой главе обсуждается возникший на значительной территории империи правовой плюрализм – развивающаяся, регулируемая государством сеть судов, а также сельские, религиозные, «обычные» и другие правовые формы. При этом подчеркивается сосуществование и взаимодействие различных правовых культур во времени и пространстве.

Остальные главы книги посвящены Крыму и Казани. Они содержат анализ процесса внедрения новых судов в этих двух регионах, а также их восприятие и реакции местного населения. Поэтому в большей части книги основное внимание уделяется не столичным законодателям, а юристам из небольших городов, чиновникам среднего и низшего звена, а также простым людям, как внутри, так и вне судебной системы. В частности, вторая глава посвящена Крыму и Казани в пореформенный период. В ней не только обсуждаются экономические и демографические траектории этих двух регионов и формы управления ими, но и прослеживается изменение их положения в имперском воображении. В третьей главе рассказывается о введении окружных судов в Казани и Симферополе, уделяется внимание подготовке, внедрению и восприятию новых институтов. Четвертая глава обращается к постановочной стороне правосудия, анализируя устройство пореформенного суда, репрезентацию присутствия монархии и принципы скромности и равенства в суде, представительство меньшинств, а также эффект судебных разбирательств, сказывающийся на присутствующих в зале суда. Особое внимание уделяется воспитательному значению судебных заседаний, призванных превратить участников процесса в «нравственно стойких», законопослушных граждан.

В пятой главе рассматриваются особенности активного использования татарами-мусульманами и другими меньшинствами окружных судов при рассмотрении гражданских и уголовных дел, при этом наиболее яркой формой такого взаимодействия являлось скорее примирение, чем конфликт. Далее, в шестой главе, приводится возражение к этому тезису и разбираются случаи, когда мусульманское население не сотрудничало с государственными институтами, включая судебную систему, полицию и местную администрацию, или даже откровенно сопротивлялось им. Большинство из этих случаев были связаны с земельными вопросами и страхом принудительного обращения в христианство в Поволжье. В Крыму, где угроза насильственного обращения была меньше и где земля была измерена и размежевана раньше, большинство оставшихся споров удалось разрешить в суде к 1870?м годам. Наконец, в заключительной главе, посвященной «кризисному» 1879 году, когда восстания волжских татар были жестоко подавлены казанскими властями, рассматривается один из случаев, где существующий правовой порядок разрушился и уступил место произволу. Этот пример показывает, что хотя к концу 1870?х годов формализованное верховенство права приобрело значительный авторитет, ему по-прежнему бросали вызов самодержавные порядки.

ОБ ИСТОЧНИКАХ

Данное исследование опирается на разнообразные источники, включая архивные записи, газеты, мемуары, отчеты и статьи, написанные местными чиновниками и юристами XIX века. В отличие от предыдущих исследований пореформенной правовой системы, которые в основном основывались на трудах известных юристов и министерских отчетах, в данной работе новый правопорядок рассматривается с региональной точки зрения. Поэтому, помимо анализа документов, хранящихся в Российском государственном историческом архиве (РГИА) в Санкт-Петербурге, в книге использованы многочисленные материалы о деятельности местных судов и юридической практике из Национального архива Республики Татарстан (НАРТ) в Казани и Государственного архива Автономной Республики Крым (ГААРК) в Симферополе[99 - В 2014 году архив был переименован в «Государственный архив Республики Крым». Я предпочитаю использовать в этой книге старое обозначение и аббревиатуру ГААРК, принятую в литературе.]. Кроме того, в книге проанализированы статьи местных газет обоих регионов, а также используются публикации в общероссийской прессе.

Хотя региональный подход и предлагает новый взгляд на правовую культуру, опираясь на него, можно составить лишь неполную картину. Концентрируясь на взаимодействии простых людей с государственными институтами, такой подход сталкивается с общей проблемой в исследованиях малых городов и аграрных обществ: большинство источников были написаны представителями элиты, а не народа. Фокус на правовых институтах делает эту проблему еще более острой, поскольку разбирательства и речи в залах суда – и сделанные на их основе записи – отражают существовавшие асимметричные властные отношения, то есть господство одних и подчинение других[100 - Hirsch S. F., Lazarus-Black M. Introduction/Performance and Paradox: Exploring Law’s Role in Hegemony and Resistance // Contested States: Law, Hegemony, and Resistance / Eds M. Lazarus-Black, S. F. Hirsch. New York: Routledge, 1994. P. 10–11.]. Поэтому использование таких источников – это не просто реконструкция голосов подчиненных. Закон также не является нейтральным и беспристрастным, он всегда выгоден одним и наносит ущерб другим[101 - History and Power in the Study of Law: New Directions in Legal Anthropology / Eds J. Starr, J. F. Collier. Ithaca: Cornell University Press, 1989. P. 3, 7. Этот тезис отражает критику, уже озвученную русскими нигилистами и анархистами XIX века, которые не доверяли и отвергали «закон» как инструмент угнетения, используемый самодержавным государством. См., например: Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем 1828–1876. М.: Всесоюзное общество политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1935. Т. 3. С. 317–318; Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: в 90 т. Т. 38. С. 55–56.]. Эта проблема также усугубляется тем, что, в то время как данная книга посвящена этническим и религиозным меньшинствам, большая часть архивных документов и публикаций была написана представителями русского большинства[102 - Преимущества и недостатки использования российских архивов в исследованиях о мусульманах также обсуждаются в статье: Forum AI: Islam in the Imperial Archives // Ab imperio. 2008. № 4. P. 234–333.].

По-настоящему удовлетворительных решений этих проблем не существует. Сельские жители – будь то татары, русские или другие – мало что могли сказать о правовых институтах; а поскольку они часто не умели читать и писать, мы узнаем об их действиях и восприятии только в опосредованной форме. Российская элита обычно изображала сельских жителей необразованными грубиянами, враждебно относящимися к государственному законодательству и регулированию. Татарская элита, в свою очередь, игнорировала государственную правовую систему в своих трудах, по крайней мере в рассматриваемый период. Большинство из них были купцами или богословами, занимавшимися исламской мыслью и практиками, а не юристами и журналистами, включенными в обсуждение правовой реформы. Однако то, что мусульманская интеллигенция уделяла основное внимание религии, вряд ли можно считать доказательством того, что мусульманское население волновали исключительно религиозные вопросы. До 1905 года татароязычным изданиям, за редким исключением, не разрешалось затрагивать светские проблемы[103 - О борьбе за татарскую прессу см.: Каримуллин А. Татарская книга пореформенной России. Исследование. Казань: Татарское книжное изд-во, 1983. С. 179–233; Usmanova D. M. Die tatarische Presse 1905–1918: Quellen, Entwicklungsetappen und quantitative Analyse // Muslim Culture in Russia and Central Asia from the 18th to the Early 20th Centuries / Hrsg. K. Klier et al. Berlin: Klaus Schwarz, 1996. S. 239–278.]. Более того, у татарских интеллектуалов были свои интересы. Им нечего было сказать о повседневных заботах крестьянства, которое составляло подавляющее большинство татар-мусульман в Крыму и Казани. Жизнь сельских жителей не была обусловлена исключительно или даже преимущественно исламскими религиозными институтами и нравственными предписаниями. Несмотря на то что анализ государственных документов приводит к проблеме предвзятости источников, он все же может помочь составить взгляд «снизу», увидеть более полную картину взаимодействия государства и общества, подчеркивающую как противоречия, так и уступки. Хотя источников, на основании которых можно составить представление о мыслях сельских масс, немного, есть множество документов, указывающих на то, чем занимались люди в деревнях.

Со временем в доступных нам сегодня документах обнаруживались различия и делались изменения, что накладывает определенные ограничения на работу с ними. Причина отсутствия внимания к ХX веку в данном исследовании не только сугубо историографическая, она также связана с этими изменениями в документах. Во-первых, последние двенадцать лет имперского правления ведение учета было весьма специфическим, что оказало влияние и на окружные суды. Статистика преступности показывает поразительные изменения после 1906 года. В период с 1880 по 1905 год количество уголовных дел, рассматриваемых в год, колебалось от 2000 до 3800 в Симферополе и от 3000 до 4500 в Казани[104 - Свод статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1880 году. СПб.: Сенатская тип., 1885. Ч. 2. С. 31; Свод статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1900 году. СПб.: Сенатская тип., 1904. Ч. 2. С. 70–71; Свод статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1905 году. СПб.: Сенатская тип., 1908. С. 70–71.]. На протяжении всего этого периода наибольшее количество дел в обоих окружных судах приходилось на различные виды краж. После революции 1905 года функции судебной системы изменились[105 - Свод статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1906 году. СПб.: Сенатская тип., 1909. С. 34–51; Свод статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1907 году. СПб.: Сенатская тип., 1910. С. 35–51.]. Так как мелкие преступления передавались в нижестоящие суды, количество рассмотренных дел в абсолютном выражении резко сократилось: в 1906 и 1907 годах в Симферополе рассматривалось всего 500 дел в год, а в Казани – от 800 до 900. В то же время в условиях революционных потрясений тех лет окружные суды все больше и больше занимались вопросами государственной безопасности. Если раньше государственные преступления, восстания и сопротивление властям занимали в этих судах лишь незначительное место, то внезапно такие политические преступления стали составлять от 20% до 25% всех уголовных дел в Симферополе и 35–42% в Казани. То, что в последующие годы данные показатели снова снизились, не значит, что 1906–1917 годы можно рассматривать в контексте предыдущих реформ. Необходимо более подробное исследование этого вопроса, чтобы проследить сложное переплетение преемственности и преобразований.

Во-вторых, архивы Казани и Симферополя специфически отображают и преподносят период 1905–1917 годов. Так, несмотря на то что ежегодно по-прежнему рассматривались сотни обычных уголовных и гражданских дел, информация о них в архивах практически отсутствует. Причина исчезновения документации, вероятно, была довольно банальной. Поскольку большинство этих дел было реорганизовано архивистами в сталинский период, не исключено, что в это время были приняты решения о сохранении политических дел и изъятии с полок неполитических дел, чтобы подчеркнуть полицейско-государственный характер ненавистной царской администрации. В последующие десятилетия эта тенденция сохранялась. Так, документы и в Казани, и в Симферополе подтверждают, что в 1980?х годах неполитические дела были уничтожены в большом количестве (в описях они отмечены как «уничтоженные»)[106 - Коллекция в Симферополе находится в несколько лучшем состоянии, хотя многие рядовые дела были уничтожены и здесь в 1980?х годах. В Казани особенно сильно пострадали протоколы судебных процессов судебной палаты (Ф. 89) и окружного суда (Ф. 390).]. В результате сохранилось лишь небольшое количество неполитических дел, относящихся к началу ХX века, что делает качественный анализ деятельности окружного суда в этот период практически невозможным.

Существующие досье и отчеты также должны рассматриваться критически. Статистические данные часто были неполными. Отдельные религиозные, этнические или социальные группы не принимали участие в переписях, опасаясь репрессий или по культурным причинам. Некоторые мусульмане и христиане, заклейменные как «сектанты», равно как и другие преследуемые группы, избегали государственного учета или прямо сопротивлялись ему[107 - Загидуллин И. К. Перепись 1897 года и татары Казанской губернии. С. 4; Crews R. D. For Prophet and Tsar. P. 331; Kozelsky M. Christianizing Crimea: Shaping Sacred Space in the Russian Empire and Beyond. DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 2010. P. 27.]. Например, то, что в городе Ялта в 1889 году было зарегистрировано 287 мужчин-мусульман, но только восемь женщин-мусульманок, вероятно, больше связано с отказом от общения с чиновниками-мужчинами, чем с их фактической численностью[108 - Вернер К. А. Памятная книжка Таврической губернии. Симферополь: Газета «Крым», 1889. С. 33.]. Этнографические исследования не обязательно были более точными, чем официальная статистика, поскольку некоторые из них опирались на одни и те же источники. Например, в многотомном исследовании А. Ф. Риттиха по этнографии России просто воспроизводилась искаженная статистика, предоставленная местной полицией[109 - Из следующего дела следует, что Риттих просил казанского губернатора предоставить ему списки сел и их жителей, собранные исправниками Казанской губернии: НАРТ. Ф. 1. Оп. 3. Д. 1854. Результаты были опубликованы в журнале: Риттих А. Ф. Материалы для этнографии России: Казанская губерния.].

Статистические данные о судебных заседаниях столь же обрывочны. Хотя главные газеты Крыма и Казани часто публиковали списки присяжных заседателей для предстоящих процессов, иногда они этого не делали. Наше представление о составе присяжных заседателей в имперской России остается частичным и приблизительным. «Судебные резолюции», публиковавшиеся в прессе с конца 1860?х годов, дают более подробную информацию о том, как в прессе освещалась работа новых судов, но и в них имеются свои проблемы: хотя в этих документах и указывался предмет судебного разбирательства, постановление суда и имена тяжущихся (в гражданских делах) или обвиняемых и потерпевших (в уголовных делах), они не следовали какому-либо единому стандарту. В одних перечислялась сословная принадлежность основных участников процесса, в других – нет; почти ни в одном случае не упоминалась их этническая или религиозная принадлежность. Иногда пресса и вовсе не публиковала «резолюций» или приводила только перечень отдельных судебных разбирательств. Таким образом, эти списки могут быть лишь приблизительным указанием того, какие правовые вопросы рассматривались на судебных процессах, кто обращался в суд и какие решения принимались судом.

В некоторых случаях статистические данные были полностью выдуманы. Государственные комиссии предостерегали от использования «произвольных цифр» в случаях, когда чиновники не могли найти нужную информацию[110 - Судебно-статистические сведения и соображения о введении в действие судебных уставов 20 ноября 1864 года по 32 губерниям. СПб.: Тип. при Правительствующем Сенате. 1866. Ч. I. См. там же: Ч. II.]. Наконец, статистические данные вряд ли были непредвзятыми. Как показал Остин Джерсилд на примере Северного Кавказа, где местная статистика в основном состояла из коротких историй, документирующих ужасные преступления и наказания, статистика преступлений могла вестись таким образом, чтобы оправдать законодательные изменения. Эти записи способствовали созданию мифа о «варварских» местных жителях и «цивилизованных» русских и подкрепляли требования об усилении контроля[111 - Jersild A. Orientalism and Empire. P. 99–101.]. Таким образом, статистика могла использоваться в качестве инструмента политики, но зачастую она была столь же необъективна, как и другие источники.

Пресса дает представление о развитии пореформенной правовой системы. По крайней мере, до середины 1870?х годов Александр II считал, что освещение реформ в прессе обеспечит им народную поддержку, благодаря чему возник журналистский жанр судебных очерков[112 - McReynolds L. The News under Russia’s Old Regime: The Development of a Mass-Circulation Press. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1991. P. 40.]. Репортеры стали подробно освещать новые гласные судебные процессы, описывая все обстоятельства дела, атмосферу в зале суда, особенности языка жестов и поведения подсудимых, судебных чиновников и зрителей. Многие очерки содержали выступления прокуроров и адвокатов в полном объеме. Юристы и журналисты часто подчеркивали воспитательный аспект таких публикаций. Например, главная региональная газета Казани пообещала «распространить в нашем обществе юридические понятия», а затем добавила, что качественные публикации могут помочь выявить случаи несоблюдения процессуальных норм[113 - Юридический отдел // Казанские губернские ведомости. 1871. № 1. 1 янв. С. 9.]. Либерально настроенные наблюдатели настаивали на том, что на прессе лежит моральная обязанность обличать ошибочные судебные решения[114 - Плотников М. А. Общественно-воспитательное значение суда // Образование. 1896. № 12. С. 29.]. Однако с середины 1870?х годов, по мере того как цензоры начали распространять списки запрещенных тем и предупреждать редакции о недопустимости комментариев к официальным заявлениям, освещение судебных процессов стало более избирательным[115 - McReynolds L. The News under Russia’s Old Regime. P. 41.].

Тем не менее газеты никогда не рисовали безобидную картину происходящего. Как и сегодня, дела об убийствах или противостоянии властям привлекали особое внимание, поскольку именно в них читатели могли почувствовать драматизм и увидеть публичную критику общественного и политического строя. Публикации зачастую были полны домыслов, носили сенсационный характер, опирались на слухи и были направлены на увеличение числа подписчиков. Освещение дел, связанных с меньшинствами, было далеко не беспристрастным. Русские и государственная судебная система в публикациях, как правило, играли цивилизаторскую роль в борьбе с «отсталыми» местными жителями: государственные суды изображались как героические институты, например «спасающие» девушек, которые были изнасилованы или похищены нерусскими[116 - По делу, в котором Симферопольский окружной суд привлек к ответственности трех татар за изнасилование караимской девочки, см.: Крымский вестник. 1891. № 97. 3 мая. Несколько случаев похищения невест обсуждаются в пятой главе.]. Это были далеко не невинные очерки. Как и в других имперских контекстах, защита женского тела служила оправданием колониального господства[117 - Jersild A. Orientalism and Empire. P. 102. Антиколониальные освободительные движения также представляют свою борьбу против западного господства в терминах борьбы за женское тело: Chatterjee P. The Nationalist Resolution of the Women’s Question // Recasting Women: Essays in Colonial History / Eds K. Sangari, S. Vaid. New Delhi: Zubaan, 1989. P. 233–253.]. В то же время между газетами существовали различия, которые отражали не только политические пристрастия, но и отношение к нерусскому населению. Например, региональная газета «Казанские губернские ведомости» критиковала столичную прессу за искажение местных историй и публикацию «сказок» о непокорных татарах[118 - Опровержение корреспонденции из Казани в Русских Ведомостях // Казанские губернские ведомости. 1868. № 45. 8 июня. С. 357.]. Газеты, выходящие на других языках, кроме русского, как правило, представляли дела в менее империалистических терминах, однако и они уделяли особое внимание наиболее сенсационным историям. Примечательно, что единственная газета на татарском языке до 1905 года, «Терджиман-Переводчик», издававшаяся в Крыму с 1883 года, при обсуждении процессов с участием татар в Казанском и Симферопольском окружных судах чаще всего писала о жутких убийствах. Если рассматривать исключительно прессу, то она является сомнительным путеводителем по судебной практике. В данной книге газетные статьи используются в основном в качестве дополнительных иллюстраций и для анализа общественного восприятия судебной реформы и правовой деятельности.

Недостатки различных типов документов могут быть сглажены только путем тщательного сравнения и изучения разнообразных источников, что позволит увидеть, как они подкрепляют, дополняют или же опровергают друг друга.

Глава I

ПРАВА МЕНЬШИНСТВ И ПРАВОВАЯ ИНТЕГРАЦИЯ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

В этой главе основные тезисы настоящей книги рассматриваются в более широком контексте развития прав, обязанностей и общих правовых преобразований в Российской империи. В ней приводится историческая справка и многолетняя историческая перспектива, необходимые для понимания новизны судебных и в целом общественных изменений 1860?х годов. Вслед за обсуждением меняющейся роли религии и социального статуса, а также анализом преемственности и изменений в управлении культурным разнообразием в империи на протяжении веков, рассматриваются преобразования, связанные с судебной реформой 1864 года. В данной главе также проанализирован плюралистический правовой порядок, который продолжал характеризовать царскую Россию, а также прослеживаются неоднозначные отношения между правовой интеграцией, с одной стороны, и поощрением культурных и правовых различий – с другой.

МАРКЕРЫ РАЗЛИЧИЙ: СОЦИАЛЬНЫЙ СТАТУС, РЕЛИГИЯ И ГРАЖДАНСТВО

Россия XIX века была глубоко иерархическим обществом. Социально-экономические иерархии переплетались, а иногда и вступали в противоречие с языковыми, религиозными, политическими и другими иерархиями. Практика деления людей на категории по таким критериям не только позволяла государству осуществлять административный контроль, но и имела вполне конкретные последствия для жизненных перспектив и ожиданий людей. Поскольку каждая из категорий населения наделялась определенными правами, обязанностями и привилегиями, групповая принадлежность имела значение на всех уровнях и в значительной степени определяла повседневную жизнь.

На протяжении большей части существования империи социальный статус и религия служили ключевыми критериями для категоризации людей[119 - О сохраняющемся значении религии см.: Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths. Вопросы сложной взаимосвязи между сословием, религией и национальностью как правовыми категориями также рассматриваются в: Steinwedel Ch. Threads of Empire.]. Хотя в середине XIX века национальность, определяемая по языковому признаку, приобрела большую значимость и в последующие десятилетия стала включаться в (некоторые) официальные документы, она никогда не превосходила по важности другие критерии классификации[120 - Например: Устав о паспортах и беглых // Свод законов Российской империи. СПб.: Тип. II отделения собственной ЕИВ Канцелярии, 1857. Т. 14. Ст. 334 – обязывала полицию регистрировать «нацию» новоприбывших жителей.]. В то же время в результате растущего социального разнообразия, имперской экспансии и демографического роста реальные и мнимые различия как внутри сословий и религиозных общин, так и между ними становились все более размытыми.

С начала XIX века подданные Российской империи юридически подразделялись на четыре крупные социальные группы, так называемые «состояния»: дворянство, духовенство, городские обыватели и крестьянство[121 - Наблюдатели и историки Российской империи позднего царского периода в значительной степени игнорировали эту сложность, определяя четыре большие группы как «сословия» в западном смысле этого слова: Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // The American Historical Review. 1986. Vol. 91. № 1. P. 11–36.]. Эти группы включали в себя целый ряд подгрупп, а их границы были довольно подвижными. Например, в рамках обширной категории «крестьяне» права, обязанности и повседневная жизнь государственных крестьян отличались от прав, обязанностей и повседневной жизни крепостных и более мелких потомственных крестьянских групп, включая (нерусских) податных крестьян. В то же время важнейшим различием, затрагивающим все эти группы, было различие между теми, кто должен был платить подати (крестьяне и большинство городских обывателей), и теми, кто не платил подати (дворяне и духовенство). Включение в податной список означало унизительный правовой статус и обременительные условия, такие как ограничение мобильности, рекрутские повинности и угроза применения телесных наказаний. Это создало пропасть между привилегированными и непривилегированными подданными империи[122 - Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History. P. 21.]. Однако, с точки зрения религиозных меньшинств, это деление едва ли было существенным.

В России раннего Нового времени группы нехристиан, населявшие недавно завоеванные земли, обычно сохраняли отдельный правовой и экономический статус, выплачивая дань (ясак) вместо налогов[123 - Khodarkovsky M. «Ignoble Savages and Unfaithful Subjects»: Constructing Non-Christian Identities in Early Modern Russia // Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Eds D. R. Brower, E. J. Lazzerini. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1997. P. 9–26.]. Со временем преференции для царских подданных, принадлежавших к Русской православной церкви, стали более систематическими. Хотя при Петре I (1682–1725) правящая элита стала формировать имперское государство в более светских рамках, замена в 1721 году независимого Московского патриархата на контролируемый государством Святейший синод в качестве высшего органа управления церковью не только усилила центральный контроль над религией, но и привела к слиянию Русской православной церкви с государством: связи, которая была разрушена большевиками лишь спустя почти двести лет. Русское православие стало определяться как «первенствующая и господствующая вера» империи, что было подтверждено в «Своде законов Российской империи» в 1832 году[124 - Основные государственные законы // Свод законов Российской империи. СПб.: Тип. II отделения собственной ЕИВ Канцелярии, 1832. Т. 1. Ч. 1. Ст. 40. Этот закон был основан на нескольких указах, принятых между 1797 и 1803 годами.].

На этом фоне включение большого количества нерусского и неправославного населения в реестр налогоплательщиков в XVIII и XIX веках бросило вызов существующей иерархии и религиозной сегрегации. Это налагало новые обязательства на внутренних «других» России, что для обычных людей имело большое значение. Казанских татар, например, наверняка меньше заботил их переход из числа облагаемых ясаком в разряд податных, который произошел в 1718 году, чем тот факт, что экономическое бремя податного населения было в пять раз выше, чем у обложенных ясаком крестьян[125 - Фирсов Н. А. Инородческое население прежнего Казанского царства в новой России до 1762 года. Казань: Университетская тип., 1869. С. 26.]. Тем не менее хотя логика этой политики была экономической и глубоко прагматичной, она также была шагом к большему единообразию и интеграции ранее отчужденных групп. Подушная подать оставалась односторонним бременем для городских обывателей и крестьян, однако с годами подушный налог взимался со все меньшим вниманием к культурным различиям.

Тем не менее основным маркером прав, обязанностей и привилегий оставалось подданство, или гражданство, как мы бы назвали его сейчас. В случае с Россией ситуация была действительно уникальной. В то время как многие империи характеризовались конкурирующими формами суверенитета и большим количеством граждан, не являющихся подданными, Российская империя была разнообразным, но гораздо более централизованным государством. Подавляющее большинство жителей России были подданными государя, однако распространение статуса подданных не означало единообразия среди них. Этот статус лучше всего понимать в узком смысле, как формальное членство в государстве, а не как статус, предоставляющий равные права[126 - См. также: Lohr E. Russian Citizenship. P. 3–4.]. На протяжении веков он развивался по определенной схеме: за редким исключением, империя сначала давала подданство только что завоеванным народам, а затем договаривалась об особых условиях с новыми подданными – точнее, с различными социальными группами на новых территориях – или навязывала их[127 - Ibid. P. 28–43.].

Эта сложившаяся с годами практика была нарушена в 1860?х годах, когда были приняты меры по расширению принципа равенства. Хотя дворяне продолжали пользоваться большими привилегиями, чем мещане и крестьяне, а нехристиане на многих недавно завоеванных территориях оставались вне сословной структуры, в зале суда все эти люди стали равны. Дворянин, обвиненный в убийстве, мошенничестве или любом другом уголовном преступлении, имел не больше прав, чем крестьянин; и, хотя дворяне имели преимущества, поскольку могли позволить себе чаще обращаться в суд, крестьянин формально имел равные возможности выиграть дело против дворянина. Каждый человек мужского пола становился субъектом гражданского права, независимо от вероисповедания, национальности или сословия. Неудивительно, что после Великих реформ резко возросло количество заключаемых договоров[128 - Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 270.]. Частная собственность из привилегии стала общепринятой правовой нормой.

У нового равенства были свои пределы. Империя продолжала восприниматься и управляться не столько как система прав и привилегий, сколько как совокупность социальных барьеров[129 - Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire. P. 156.]. Крестьяне и некоторые меньшинства по-прежнему подвергались серьезным ограничениям. Часто подобные ограничения не были прописаны в общих законах, а указывались в примечаниях. Сосуществовали различные типы ограничений: одни относились ко всему нерусскому населению, другие – к нехристианам, третьи – к некоторым национальностям. Евреи часто исключались из общих правил: хотя почти каждый закон о подданстве, месте проживания и многих сферах гражданского права был написан в универсалистском ключе, за ним обычно следовало примечание, в котором оговаривались отдельные нормы для еврейского населения[130 - Lohr E. Russian Citizenship. P. 7.]. Аналогичным образом крестьяне оставались в своего рода обособленном сегменте общества: так как многие из них после раскрепощения продолжали быть финансово и юридически привязанными к крестьянским общинам, они еще не могли действовать как независимые субъекты гражданского права; кроме того, они должны были использовать свои собственные социальные, экономические и судебные институты для урегулирования мелких правонарушений и незначительных гражданских споров[131 - Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History. P. 27, 30; Frank S. P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, 1856–1914. Berkeley, CA: University of California Press, 1999. Особенно: P. 36–40; Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 274, 313, 324.].

Хотя подданство все больше понималось в секулярных терминах, религия оставалась ключевым фактором управления. Имперское общество было действительно «сгруппировано по конфессиональному признаку»[132 - Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire. P. 409. См. также: Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths. P. 4.]. Власти продолжали использовать вероисповедание как один из организационных критериев. Ни один подданный императора не имел права не исповедовать какую-либо религию. Поскольку государство понимало религию прежде всего с точки зрения практики, оно могло приписать кому-либо определенную веру, а затем поручить полиции следить за выполнением соответствующих религиозных предписаний. Фактические убеждения людей были гораздо менее важны, чем их официальный религиозный статус[133 - Werth P. W. Orthodoxy as Ascription (And Beyond): Religious Identity on the Edges of the Orthodox Community // Orthodox Russia: Belief and Practice under the Tsars / Eds V. A. Kivelson, R. H. Greene. University Park, PA: Pennsylvania State University Press, 2003. P. 239–252.]. Хотя власти особо следили за прихожанами Русской православной церкви (особенно новообращенными), надзор осуществлялся и за религиозной практикой в других общинах[134 - О мусульманах см.: Crews R. D. For Prophet and Tsar. P. 293–349.]. Во многих случаях государство привлекало и использовало существующие институты этих общин, включая школы, и священнослужителей для продвижения образования, насаждения определенного порядка и ведения учета рождений, браков и смертей[135 - Werth P. W. At the Margins of Orthodoxy. P. 4; Tuna M. Imperial Russia’s Muslims. P. 37–56.]. Поскольку ключевые практики гражданского права (присяги, браки и т. д.) оставались разными для каждой из конфессий, религиозные различия продолжали определять повседневную жизнь вплоть до конца существования империи[136 - Werth P. W. In the State’s Embrace? Civil Acts in an Imperial Order. P. 435, 451.].