Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Джейн Эйр

Год написания книги
1847
<< 1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 20 >>
На страницу:
14 из 20
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Глава IX

Но лишения, или, скорее, трудности, ловудской жизни пошли на убыль. Весна брала свое, она фактически уже наступила: злые зимние морозы прекратились, снег повсеместно растаял, не стало пронизывающих ветров. Мои бедные ноги, которые опухали и трескались в январе, под благотворным воздействием апрельского тепла стали заживать. У нас уже не застывала кровь в жилах от ночного и утреннего холода. Час, отводимый на игры в саду, уже можно было спокойно выдержать, а в солнечный день и получить от него удовольствие. На бурых клумбах в саду появилась зелень, она становилась ярче изо дня в день, а это позволяло предполагать, что по ночам эти места посещала сама Надежда, оставляя к утру все более яркие следы своих шагов. Сквозь жухлую листву к свету пробивались цветы – подснежники, крокусы, пурпурные аврикулы и анютины глазки. По четвергам, когда занятия кончались пораньше, устраивались прогулки, и мы вдоль дороги и у заборов собирали еще более красивые цветы.

Я открыла для себя, что еще большее удовольствие, радость, ограничиваемая только горизонтом, находится за пределами нашего высокого забора с металлическими шипами наверху. Эта радость заключалась в любовании благородной линией гор, окаймлявшей широкую неровную долину с ее пестрой игрой зелени и теней, сверкающей речушкой, резвящейся средь камней. Как же отличалась эта картина от той, которую я видела зимой, когда небо затягивали свинцовые облака, все было сковано морозом и засыпано снегом! Тогда восточный ветер пригонял из-за фиолетовых гор промозглые туманы, и они спускались в долину и смешивались с морозной мглой, клубившейся над речушкой. Тогда речка вела себя бурно, своенравно, она неудержимо рвалась через лес, наполняя шумом воздух, зачастую перемешанный с дождем или снегом, а за ее бурным бегом наблюдали с берега голые деревья.

Апрель перешел в май, яркий и тихий, с целыми днями голубого неба, спокойного солнечного сияния и нежным западным или восточным ветерком. Бурно пошли в рост деревья, кусты и травы, Ловуд словно встряхнулся после зимней спячки и стал одеваться в зелень, принаряжаться цветами. В лесу голые остовы ясеней, вязов и дубов вновь обретали свой величественный убор, лесные травы и цветы проклюнулись сквозь жухлые листья и торопливо потянулись к свету, несчетные виды мхов покрыли ямы и углубления, а ранние примулы странно напоминали лучики света, излучаемые земной поверхностью. В тенистых местах их бледно-золотистое сияние делало их похожими на раскиданные по земле мелкие пятнышки света. Мне часто выпадала радость наблюдать это великолепие – вдоволь, свободно, без постороннего глаза, почти всегда в одиночку. Откуда взялись эти радости, эта необыкновенная свобода, я сейчас и расскажу.

Я рассказала о Ловуде как приятном месте для проживания, спрятанном среди гор и лесов, над бурной речкой. Действительно приятном. Но, вот здоровым, или нет, – это другой вопрос.

Лесистая долина, где расположилась школа, была очагом туманов и поветрий, порожденных туманами. И вот теперь, с бурным приходом весны, оживились и болезни: в наш сиротский приют, в его переполненные помещения, заполз тиф, и не успел наступить май, как школа превратилась в больницу.

Полуголодное существование и не вылеченные простуды привели к тому, что большинство учениц подхватило инфекцию: одновременно слегли сорок пять из восьмидесяти школьниц. Занятия прекратились, правила стали попроще. Тому меньшинству, которое было на ногах, была предоставлена почти неограниченная свобода, потому что врач настаивал на том, чтобы здоровые для их пользы больше времени проводили на открытом воздухе. Но и не будь этих рекомендаций, ни у кого не нашлось бы времени присматривать за нами или ограничивать нашу свободу. Мисс Темпл все свое внимание и время отдавала больным. Она удалялась, чтобы перекусить да ночью поспать несколько часиков. Учителя были загружены сборами в дорогу тех школьниц, у кого, к счастью, оказались, друзья или родственники, имевшие возможность и желание забрать их на время из рассадника болезней. Однако многие, глубоко пораженные болезнью, уехали, чтобы там и умереть. Некоторые умерли в школе, их похоронили быстро и без церемоний, так как природа болезни не допускала проволочек.

И в то время, как болезнь становилась обитателем Ловуда, а смерть – частой гостьей, как в стенах школы витали горе и страх, как комнаты и коридоры пропитывались больничными запахами и никакие лекарства и ароматические средства не могли перебороть присутствие смерти, май сиял безоблачным небом над крутыми горами и красивыми лесами. Наш сад благоухал цветами: алтей розовый достигал высоты деревьев, расцвели лилии, благоухали тюльпаны и розы, розовые и ярко – красные маргаритки густо окаймляли клумбочки, утром и вечером издавал яблочно – пряный запах шиповник. Но все это буйство красок и ароматов оставалось без пользы для большей части обитательниц Ловуда, если не считать того, что мы время от времени возлагали эти цветы на гробы умерших.

Ну а я и остальные, в ком держалось здоровье, во всю получали удовольствие от окружавшей нас красоты и весны. Как цыгане, бродили мы по лесу с утра до вечера, делали что хотели, ходили куда вздумается, и вообще жить стало лучше. Мистер Броклхерст с своим семейством в это время и близко не подъезжал к Ловуду, за ведением хозяйства не было прежнего въедливого надзора, потому что его прежняя противная экономка уехала, испугавшись инфекции, а ее наследницу, которая прежде управляла в Лоутоне благотворительной лечебницей, еще не успели приучить к нравам нового заведения, и она в своих действиях отличалась сравнительным либерализмом. Да и потребление еды стало другим – много ли надо больным. На завтрак наши миски выглядели пополнее. Когда не хватало времени на приготовление обеда, что случалось часто, нам выдавали по большому куску пирога или толстый ломоть хлеба с сыром и мы отправлялись с этой едой в лес, а там каждая выбирала свой любимый уголок и с удовольствием расправлялась с едой.

Моим излюбленным местом стал белый камень посреди речки, высокий, широкий и гладкий, сверху сухой. Добраться до него можно было, только разувшись и пройдя по воде. Камень был настолько широк, что на нем мы свободно помещались вдвоем вместе с моей лучшей к тому времени подругой Мэри-Энн Уилсон – практичной и наблюдательной особой, общество которой доставляло мне настоящее удовольствие – отчасти потому, что она была остроумной и необычной, а отчасти потому, что в ее обществе мне было легко. На несколько лет старше меня, она знала больше о жизни и многое могла мне рассказать. Мне было интересно ее слушать, она умела удовлетворить мое ненасытное любопытство. Она прощала мои ошибки, никогда не навязывала мне своих суждений. У нее был дар повествовательный, а у меня – аналитический, она любила рассказывать, а я – задавать вопросы. Так что мы прекрасно ладили, нам было весело друг с другом, пусть даже особой пользы мы от этого не получали.

Вы спросите, где же в это время была Хелен Бёрнз? И почему я не проводила это приятное свободное время с нею? И не забыла ли я ее? И не была ли я такой пустышкой, что ее высоконравственное общество стало тяготить меня? Конечно, Мэри-Энн Уилсон была уровнем ниже моей первой знакомой, она лишь умела занимательно рассказать какую-нибудь историю, а я ей в ответ могла сообщить какой-нибудь пикантный слушок. Хелен же была способна дать тем, кто имел удовольствие общаться с ней, радость прикосновения к возвышенному.

Да, читатель, все это я знала и чувствовала. При всех моих крупных недостатках и вопреки незначительным достоинствам, я никогда не тяготилась обществом Хелен Бёрнз, никогда не прекращала испытывать к ней чувство привязанности – самое сильное, нежное и благоговейное, какое когда-либо охватывало мое сердце. Да и как могло быть иначе, если Хелен всегда, при любых обстоятельствах доказывала свою спокойную верную дружбу, ни единого раза не омраченную проявлением дурного настроения, раздражением? Но она теперь болела, и уже несколько недель я не имела возможности видеть ее, Хелен находилась где-то на втором этаже, я даже не знала, в какой комнате. Мне сказали, что она лежит отдельно от других больных, так как у нее не тиф, а чахотка. Чахотку я, по своему неведению, считала заболеванием несерьезным, которая со временем при нормальном уходе излечивается.

Укреплял меня в этой мысли и тот факт, что она пару раз, в теплые солнечные дни, спускалась вниз, мисс Темпл выводила ее в сад, но мне не разрешали подходить к ней и разговаривать. Я лишь видела ее из школьного окна, да и то плохо, потому что Хелен была сильно закутана и сидела на веранде, достаточно далеко от меня.

Однажды в июне мы загулялись с Мэри-Энн в лесу допоздна. Как обычно, мы откололись от общей группы и забрели так далеко, что даже заблудились, и нам пришлось зайти спросить дорогу в одинокий домик, где жили мужчина и женщина, они пасли стадо полудиких свиней, которые сами себе искали пропитание в лесу. Вернулись мы поздно и в свете луны увидели низкорослую лошадку врача, привязанную у садовых ворот. Мэри-Энн по этому поводу заметила, что, мол, кому-то очень плохо, раз за мистером Бейтсом послали в такой поздний час. Мэри-Энн ушла в дом, а я осталась, чтобы посадить на своей клумбе несколько растений, которые с корнем выкопала в лесу: я боялась, что они засохнут, если я их оставлю до утра. Выпала роса, и в саду стоял такой сладкий аромат цветов, что, закончив дело, я не торопилась уходить с улицы. Вечер действительно выдался замечательный – тихий, теплый. Небо на закате обещало и на завтра ясный день, луна величаво сияла в темном восточном углу неба. С детской непосредственностью радовалась я чудной картине вечернего неба, как вдруг мне пришла в голову мысль, поразившая меня, словно я никогда об этом не думала:

«Как же это жутко – лежать больной и бояться, вдруг умрешь. Мир так прекрасен, и это ужасно, что тебя забирают из него, и ты идешь, да еще неизвестно куда».

И впервые я попыталась всерьез разобраться, что же в мою голову вложено под понятиями рая и ада. И впервые внутренне отшатнулась, озадаченная. Я увидела вокруг себя бездну – впереди, позади, по сторонам, – среди которой есть только одна прочная опора – настоящее, все же остальное представилось мне бесформенным облаком и пустой бездной. И я внутренне содрогнулась при мысли, что бреду на ощупь среди хаоса и в хаос погружаюсь. Из задумчивости меня вывел звук открывающейся двери: это выходил мистер Бейтс в сопровождении одной из нянь. Она дождалась, когда мистер Бейтс сядет на лошадь и уедет, и готова была уже захлопнуть дверь, но тут я подошла и спросила:

– Скажите, как там Хелен Бёрнз?

– Очень плохо, – было мне ответом.

– Это к ней приезжал мистер Бейтс?

– Да, к ней.

– И что он говорит?

– Говорит, что ей здесь недолго осталось.

Скажи она эту фразу вчера, я истолковала бы ее так, что вроде Хелен собирается в свой Нортумберленд, и не иначе. Мне и в голову не пришло бы, что имеется в виду другое: Хелен умирает. Но сейчас я это вдруг поняла! До моего сознания ясно дошло, что Хелен Бёрнз отсчитывает последние дни на этом свете и что ее собираются забрать в царство духов, если таковое существует. Меня охватил ужас, потом я почувствовала необыкновенный приступ горечи, потом – острое желание, просто необходимость увидеть ее. И я спросила, в какой она комнате лежит.

– Она в комнате мисс Темпл, – ответила няня.

– А можно мне подняться туда и поговорить с нею?

– Нет, детка, не думаю. Ты зашла бы в дом, а то сейчас роса, можешь заболеть.

Няня закрыла главный вход, а я прошла через боковой вход, который вел в классную комнату. Я пришла вовремя, мисс Миллер как раз проверяла перед сном, все ли пришли.

Около одиннадцати часов, после примерно двух часов безуспешных попыток заснуть, когда, судя по тишине в помещении, все спали глубоким сном, я потихоньку встала, надела поверх ночной рубашки платье, без ботинок вышла из спальни и отправилась в поход к комнате мисс Темпл. Комната находилась чуть ли не в другом конце здания, но я хорошо знала дорогу, а лунный свет, проникавший сквозь коридорные окна, помог мне без труда выйти на комнату. Запахи камфоры и древесного уксуса предупредили меня, что я прохожу мимо комнаты с тифозными больными, и возле этой двери я ускорила шаг, опасаясь, как бы сестра, которая дежурила там всю ночь, ненароком не наткнулась на меня. Я очень боялась, что меня увидят и завернут в спальню. Мне необходимо было увидеть Хелен, я должна была успеть обнять ее перед смертью, должна была в последний раз поцеловать ее, сказать ей последние слова и услышать от нее последнее слово.

Я спустилась по лестнице, прошла этажом ниже, удачно – то есть бесшумно – сумев открыть и закрыть пару дверей. И, наконец, достигла другой лестничной клетки. Здесь я поднялась, и передо мной как раз оказалась комната мисс Темпл. В замочной скважине и под дверью был виден свет, стояла полная тишина. Подойдя поближе, я обнаружила, что дверь слегка приоткрыта – возможно, для того, чтобы в комнату больной попадал свежий воздух. Полная нетерпения, не в силах ждать – все во мне трепетало, – я потянула дверь на себя и заглянула в комнату. Мои глаза искали Хелен – и боялись наткнуться на мертвое тело.

Рядом с кроватью мисс Темпл и полузакрытая ее белым пологом, стояла маленькая кровать. Под одеялом угадывались очертания тела, но лицо было закрыто пологом. Сестра, с которой я разговаривала в саду, сидела в легком кресле и спала, на столе тускло горела оплывшая свеча. Мисс Темпл в комнате не было: как я узнала позже, ее вызвали к бредившей тифозной больной. Я двинулась вперед и у маленькой кровати остановилась. Взявшись за полог, я, тем не менее, не стала его отдергивать, а решила вначале подать голос: я все еще боялась, что увижу мертвое тело.

– Хелен, – нежно прошептала я, – ты не спишь?

Хелен зашевелилась и отвела полог, и я увидела ее лицо – бледное, изможденное, но вполне спокойное. Она столь мало изменилась, что все мои страхи сразу же рассеялись.

– Джейн, неужели ты? – промолвила она своим ласковым голосом.

«Да ничего она не умирает, – подумала я, – они все ошибаются, иначе она не выглядела бы и не говорила так спокойно».

Я села к ней на кровать и поцеловала ее. Лоб ее был холоден, щеки – холодны и впалы, то же самое – руки, но улыбка осталась прежней.

– Зачем ты пришла, Джейн? Уже половина двенадцатого, я слышала несколько минут назад удары часов.

– Пришла повидать тебя, Хелен. Я слышала, что ты очень больна, и я не могла уснуть, прежде чем не поговорю с тобой.

– Значит, ты пришла попрощаться со мной. Вероятно, ты пришла вовремя.

– Ты куда-то уходишь от нас, Хелен? Домой?

– Да, в мой вечный дом, последнее пристанище.

– Нет, нет, Хелен! – в отчаянии воскликнула я.

Пока я старалась подавить слезы, Хелен охватил приступ кашля. Однако это не разбудило няню. После того как приступ прошел, Хелен несколько минут лежала обессиленная, потом прошептала:

– Джейн, милая, да ты босиком. Ляг ко мне и накройся одеялом.

Я так и сделала. Хелен положила на меня руку, и я прижалась к ней. После длительного молчания она снова прошептала:

– Я очень счастливая, Джейн. Когда ты услышишь, что я умерла, то не горюй, не о чем горевать. Все мы должны когда-нибудь умереть, а болезнь, от которой я умираю, не мучительная, она протекала медленно и постепенно. Душа моя спокойна. Обо мне некому печалиться. Я оставляю только отца, но он недавно женился и не будет сильно горевать по мне. Умирая молодой, я избегаю больших страданий. У меня нет способностей и талантов, чтобы пробить себе дорогу в этом мире. Я все время всё делала, кажется, не так.

– А куда ты уходишь, Хелен? Ты знаешь?

– Я верю. Раз во мне есть вера, то я иду к Богу.

– А где Бог? И что такое Бог?

– Это мой и твой создатель, который никогда не разрушит то, что сам создал. Я безоговорочно полагаюсь на его силу и полностью вверяю себя ему. Я считаю часы до события, когда предстану перед ним, а он откроет мне себя.

– Ты уверена, Хелен, что есть такое место, как рай, и что наши души попадут туда, когда мы умрем?

<< 1 ... 10 11 12 13 14 15 16 17 18 ... 20 >>
На страницу:
14 из 20