В нем – грация и блеск, – и сразу в том
Восточном и медлительном движеньи,
Когда оно заблещет целиком,
Я узнаю обличье гостьи чистой:
Она! – мрачна и все-таки лучиста.
II. Аромат
Читатель! Изредка хотя бы, но вдыхал,
Дух опьяняя свой, ты зерна фимиама,
Что сладким запахом переполняют храмы?
Иль аромат саше, что мускус напитал?
И в настоящем всё прошедшее упрямо,
Таинственно восторг глубокий пробуждал?
Так вспоминаний цвет прекрасный обрывал
Любовник радостный на милом теле дамы.
Так волосы полны тяжелые твои
(Саше ожившее, кадильница алькова!)
И диким запахом, и запахом лесного;
А в платье бархатном, в одеждах кисеи,
Что юностью твоей невинною объяты,
Вздымаются мехов звериных ароматы.
III. Рама
Картине, писанной взыскующей рукою,
Невольно рама блеск какой-то придает
И от безмерности пространства и широт
Отделит прелестью таинственной такою, –
Что сочетаются всегда с ее красою
И мебель, и металл, и ценность позолот,
И кажется, что всё к ней рамой подойдет,
Прозрачность чудную не заслонив собою.
Ей кажется самой, что всё ее любить
Вокруг пытается! Ей сладко утопить
В лобзаньях шелковых ее одевших тканей
Свой чудный стан нагой, дрожащий, и она,
В своих движениях груба или нежна,
Блистает грацией по-детски обезьяней!
IV. Портрет
Болезнь и Смерть в золу нещадно обратили
Дотла огонь, что был воспламенен для нас;
От нежных этих глаз, что так ревнивы были,
От губ, где сердце я свое топил не раз,
От ласки, что была, как утешенье, властна,
От чувств, которые стремительней лучей, –
Что сохранилось?! Ах! Душа! О, как ужасно!
Лишь бледность контура! След трех карандашей,
Который, как и я, погибнет одиноким;
Старик неправедный, о Время! Контур ты
Стираешь каждый день своим крылом жестоким!
Убийца черный ты и Жизни, и Мечты!
Но в памяти моей убить не в состояньи
Ее, – кто славой был и в ком – очарованье!