На чужом пиру

– Да вот блок вконец замучил – масло протекает. Ну и решил я его это самое, чтоб…

Старик понял, что ничего вразумительного тот ему не ответит, и сразу перешел к делу:

– Эй, когда я тебе сказал, чтобы ты братцу своему непутевому письмо написал? – говорил он, хотя сам точно не помнил, говорил или не говорил ему про это.

Тойбазару не понравилось, что старик ни с того, ни с сего набросился на него. Он сердито усмехнулся про себя, и что это с утра напало на своенравного родителя, обычно разрывавшего в клочья попавший в руки конверт. И чтобы еще пуще досадить тому, как ни в чем не бывало продолжал возиться с железками.

– Эй, кому я говорю?

На этот раз голос Айдарбая вышел намного солиднее. Но разбалованный сын, кажется, решил окончательно вывести его из себя.

– Да напишем же, успеется. Вчера ведь только получили. Сейчас некогда, на ферму надо… – резко отрезал негодный.

– Вот говорил же я, что они скоро друг друга в лицо узнавать перестанут… Да что это такое, лежит себе да железякой никчемной ковыряется.

Строптивый сын только сейчас начал понимать, что вчерашнее письмо основательно встряхнуло отца. И весь этот распетушенный вид его показался ему вдруг близким, милым и понятным.

Сын хитро улыбнулся:

– Отец, ну чего ты от меня хочешь?..

Сердитое лицо Айдарбая невольно потеплело.

– Письмо напиши этому, говорю. Пусть не мучают, не изводят малыша, а привезут сюда. Была бы цела буренка, а там старуха свое дело знает, – и собрался было уходить, как вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, резко обернулся назад:

– И еще… напиши этому недоумку, пусть заедет повидаться к родному отцу, мол, болеет он и не сегодня-завтра дух испустит, да поскорее! Так и напиши. Уяснил? – строго заключил он.

– Отец, ты же не болеешь? Что, и так написать?

То ли Айдарбай почувствовал, что хитрющий сын нарочно прикидывается простачком, то ли решил сгладить свою слабость, но вдруг ни с того, ни с сего, набросился на него:

– Вот пакостники! Нужен вам отец, как же! Взрастил-вскормил. Зачем теперь вам жалкий беззубый старик? Хотите, как куропатка, «поживился и с глаз долой?». И дела вам нет до того, что я всю ночь проворочался? Спите себе спокойно и в ус не дуете! – и будто торопясь избавиться от насмешливого взгляда сына, не оглядываясь назад, быстро зашлепал в своих полуразвалившихся галошах к дому.

Спустя некоторое время он вышел с кумганом в руке. Да, с утренней молитвой и омовением на этот раз он опоздал. Но старик и вовсе не думал торопиться, идет себе степенно, важно. Только подол его чекменя едва заметно развевался под порывами утреннего прохладного ветерка. Обычно чуть сгорбленная его спина в этот миг распрямилась-расправилась как будто…

Отчая земля

Корганбек молча стоял у старой могилы в безлюдной степи. Взгляд его надолго задержался на портрете, установленном на красном граните памятнике, – казалось, покойный отец пристально и задумчиво смотрел на него. «Прости, отец. Разве я знаю, что ты с нетерпением дожидался меня, – прошептал он про себя. – Вот, выдалась возможность – приехал поклониться тебе…».

Просторная степь раскинулась необозримым кругом, безмолвно подставив себя ласковым лучам весеннего солнца. На краю горизонта темнеет обрывистый бугристый берег Акиина – одной из тысяч знаменитых излучин древней Сырдарьи. И река также нема, как безмолвная ширь вокруг нее.

Да, теперь это уже не прежняя великая река, воды которой в дни весенних паводков размывали русло. В ветреные дни ее обширное побережье, прежде укутанное зеленью трав и непроходимых тугаев, неистово гложут бродячие вихри, поднимая пыльные бури. Там, где Сырдарья впадает в море, появились округлые, мертвенно-белесые, мутноватые зеркала солончаков. Надо ли повторять известную всем горькую истину о том, что ослабла, захирела река, утратив былую свою мощь и величие? Может быть, пришла к реке, как ко всякому живому, старость? А может быть одна из двух артерий, питавших сердце древней земли Средней Азии и Сарыарки – Арал, испокон веку встречавшая и провожавшая караваны поколений, в эти дни подверглась какой-то опасной болезни? Словно человек, давно прикованный к постели, она невесела и измождена, молчаливо взывает к помощи…

– Пойдем, пройдемся по кладбищу, – тронул за рукав его Казантай.

Корганбек молча последовал за другом. Кладбище разрослось, словно город-новостройка. Если прежде могила его отца стояла с краю, то сейчас ее уже потеснили к середине. В детстве к вечеру они побаивались ходить здесь: видно, взрослые добились своего, когда, пугая детей, утверждали, что на кладбище обитают джины и пери, а шайтан разжигает огонь.

Казантаю были знакомы многие захоронения: «Здесь покоится этот, а здесь – тот», – перечислял он полузабытые для Корганбека имена покойных односельчан. Порой он говорил: «Хорошим человеком был покойный», – шептал что-то неслышно и по-мусульмански проводил ладонями по лицу.

– Это могила покойного Култая, – сказал Казантай, подходя к сложенному из кирпичей высокому четырех-главому мазару. Корганбек остановился и вздрогнул от неожиданности – как раз в этот миг в нескольких шагах от них закрутился и взвился вверх вихрь. Внезапно защемило в груди у гостя, до сих пор безучастно слушавшего своего друга.

– Покойный, пусть земля ему будет пухом, был добрым парнем, – с волнением в голосе сказал Казантай. —В жизни, конечно, немало добрых и честных людей, но Култай был особенным парнем. Как знать, за чьи прегрешения Бог наказал беднягу так рано.

Култай учился с ними до шестого класса, а потом оставил учебу насовсем и ушел помогать отцу-чабану. Потом в двадцать три года утонул.

Оба бросили по горсти песка на могилу Култая.

– Пусть земля будет тебе пухом, – прошептал Корганбек.

Могилы со стороны реки запущены и кое-где обвалились. Здесь преобладали старые захоронения. Прежде, когда Сырдарья была полноводнее и во время весенних паводков выходила из берегов, она доходила до прибрежной части кладбища и разрушала некоторые захоронения.

– Где-то здесь, неподалеку, могила знаменитого батыра Жанболая, – сказал Казантай, идя к машине, – похоже, среди тех старых могил. Ее давно уже сровняло с землей, но надгробный камень все еще стоит, как новый. Рассказывают, что когда-то давно люди, почитавшие память о батыре, специально заказали этот камень в Ташкенте за сотню овец и установили здесь.

– Я слышал, что он был святым, – припомнил Корганбек. – А как ты думаешь?

– Кто его разберет. Может, и так. Но по мне, нет человека более святого, чем батыр, защищавщий родину, – сказал Казантай несколько высокопарно. – И на этом кладбище их захоронено немало – известных и неизвестных.

Корганбек, еще не полностью избавившийся от ощущений, испытанных на кладбище, промолчал, он был согласен со словми друга.

***

Голубые «Жигули» медленно движутся по заброшенной дороге. Некогда накатанная степная дорога с тех пор, как люди стали покадить эти места, была занесена песком и сейчас едва разлачима. Поскольку ездили по ней редко, середина ее густо поросла травой.

Начала моя – пора, когда степь красива и нарядна, как невеста. Корганбек был доволен, что на этот раз его отпуск выпал на май. Собираясь в путь, он предвкушал, как вдоволь наваляется в зелени весенних трав, надышится их ароматом. Но сейчас, глядя по сторонам из машины, никак не мог узреть знакомую с детства картину – степь, покрытую обильным зеленым ковром. То ли мало было нынче дождей, то ли худо в степи с тех пор, как обмелела река, словом выглядела она сиротливой и жалкой, как брошенное всеми дитя. Редкие кусты дузгена и баялыша до сих пор не распустили почек, куткашаш все еще не расцвела, и даже неприхотливая полынь не пошла толком в рост. Красные и желтые тюльпаны попадаются на глаза лишь изредка, словно стыдливые аульные девушки, не подходящие к дому при виде гостей. И лишь синее, как прежде, небо ласково глядит вниз, как бы оправдываясь: во всем этом моей вины нет. Я ровно отношусь ко всем. Я общее для всех вас. Я вечное…

Отъехав от кладбища километров шесть, машина стала взбираться на крутой склон.

– Э-э, милый, да ты что так помрачнел? – спросил сидевший за рулем Казантай, искоса взглянув на гостя.

Корганбек смутился.

– Ты уж прости, я, видимо, слишком задумался.

– Ладно уж. Мы-то с тобой не из тех, кто церемонится друг с другом. И все же сядь вот так, выпрямившись. В родные края заезжаешь раз в пять лет лет. Вот и надо как-то развеяться, а мы уж тебе поможем, можешь не сомневаться, – улыбнулся Казантай. – Когда у нас в последний раз был?

– Кажется, года четыре назад…

– Ну, молодец! И не стыдно! Алма-Ата – вот она, рядом. Я бы, самое меньшее, раз в год вырывался в родные края.

– На словах-то все легко, Казеке.

– И то можеть быть…

Машина поднялась на вершину высокого холма. Впереди открылась обширная равнина. С одного ее края, на расстоянии перегона овец, в дрожащем мареве показались крайние домики небольшого аула. У Корганбека екнуло сердце: это был его родной ул – Акиин.

– Ну как, заглянем в Акиин? – спросил Казантай, не отрывая глаз от дороги. – Там живет сейчас прежний егерь Ускенбай: проведаем его, выпьем. Не знаю, как ты, а мы ночью пропустили изрядно, во рту пересохло.

Корганбека потянуло в Акиин, а потому он с удовольствием принял это предложение друга.