На восточном порубежье

Казачий голова едва успел привести себя в порядок, как был принят губернатором – князем Михаилом Владимировичем Долгоруковым.

– Заждались тебя, казак! Аль не торопишься службу государеву править? – начал князь, решив сразу взять в разговоре верх.

То была аудиенция; Шестаков, уставший с дороги, в гордом одиночестве предстал перед наместником и его многочисленной свитой, состоящей из офицеров драгунского полка.

Как командующий вооруженными силами князь тоже был в мундире драгунского офицера, к тому же изрядно украшенном золотыми пуговицами и шитьем золотыми нитями по отворотам.

В убранстве приемного зала явно присутствовали провинциальное излишество и кичливость богатством. Можно было догадаться, что изобилием гобеленов, портьерных тканей хозяева тщетно пытались скрыть дефекты строительства, которое не могло идти ни в какое сравнение с изумительным зодчеством итальянских мастеров в столичном граде.

Осматриваясь и собираясь с мыслями, Афанасий Шестаков молчал, этим явно вызывая недовольство губернатора.

– Поспешаем, ваша светлость! В самый аккурат к распутице до Тобольска добрались! Сейчас до морозов будем хозяйственными делами заниматься. Согласно бумагам канцелярии в Тобольске дюже много добра получить надо. А после по зимнику уйдем на реку Илим, и если Бог даст, полой воды дождемся в Усть-Кутском остроге, а там сплавимся на Якутск. Так что, господине губернатор, все вроде бы ладно.

– Как уверенно держится мужик! – отметил про себя губернатор. – Не иначе мои вороги, Толстой и Меньшиков Алексашка, ему догляд поручили? Донесет сиволапый, что не так, а те сразу до императрицы потащат!

Столь неожиданно пришедшая мысль до крайности расстроила князя Долгорукова. От страха неприятно взмокла спина, а по лбу предательски потекли капли пота.

– Не можется мне нынче, – неожиданно произнес губернатор. – Ты уж, голова, ступай, отдохни с дороги, а завтра прошу снова ко мне. Устроим мы не иначе ассамблею, как в лучшие времена при Петре Алексеевиче, там и представишь своих мореходов, и между менуэтами о делах поговорим.

Все стали расходиться. А вот капитану Павлуцкому было не по себе. Не в меру решительный, сейчас он чувствовал растерянность и крайнюю досаду. Князь Долгоруков, высокопоставленный вельможа, спасовал перед простым казаком, не имевшим и звания-то воинского! Титул казачьего головы, хотя и высокий, и почетный, но, будучи старинным званием служилого казачества, не попал даже в Табель о рангах, утвержденный Петром Великим в 1722 году. Сие означало, что статус Афанасия ниже любого служащего, занесенного в табель.

Павлуцкий молча ждал разъяснений от губернатора, но тот лишь произнес:

– И ты, капитан, ступай. Не время еще. Завтра в присутствии всех офицеров объявлю свое решение.

6

Один хотел, чтобы этот день не наступил вовсе, другой, наоборот, торопил его начало, а кому-то было и безразлично; но время не остановить, и его лучшая подруга – судьба ткет свой ковер людских жизней неумолимо и с немалой фантазией.

Хитер князь Михаил Владимирович, ничего не скажешь. Ассамблею неспроста устроил, даже музыкантов отыскал, чтобы народ потешить. Но, главное, решил надсмеяться, поглумиться над Афанасием Шестаковым.

– Уж где-где, а на ассамблеях бывать голове не приходилось и тамошних порядков он не знает, – рассудил губернатор. – От стыда сгорит казак, пусть знает свое место мужичье!

После обеденной службы все вновь собрались во дворце наместника. На этот раз среди приглашенных были и дамы. Все больше жены и дочери офицеров. Особо волновались незамужние молодые дамы. Как же, ведь ассамблея! Да еще, говорят, будут молодые офицеры из Адмиралтейства!

Плох тот офицер, у которого на такой случай не окажется нового парадного мундира. Насчет драгунов сомневаться не приходилось. Хоть и не Санкт-Петербург, но подобное мероприятие всегда в ожидании. Вполне обыденно, чтобы и у офицера, отправленного с экспедицией на край света, тоже на всякий случай оказался с собой праздничный новенький мундир.

Прямо скажем, большой присутственный зал был переполнен блестящим обществом как в прямом, так и в переносном смысле.

Офицеры Тобольского драгунского полка, составлявшие большую часть мужской половины залы, были одеты в уставные мундиры. По тем временам это был большой шик. Форма, определенная Петром, служила лучшим пропуском на ассамблеи.

Драгунский камзол синего цвета с красными отворотами. Длинные черные ботфорты, черная треуголка с серебряным кантом и шпага. Парадный вид дополнял белый шарф – необходимый элемент мундира: именно по нему, по его материалу и убранству определялась происхождение и состояние офицера. Шарфы изготовлялись из тканей от бумажных до шелковых, могли украшаться тончайшим шитьем, жемчугом и другими каменьями.

Молодые офицеры Адмиралтейства, подштурман Иван Федоров и геодезист Михаил Гвоздев, тоже были в зале. От них еще исходил флер петербургских салонов, но формой похвастаться не могли: не успел Петр утвердить форму для офицеров Российского флота. Не было в том резону: малым числом они кружились тогда между иноземными лейтенантами да капитанами, а те носили форму свою, определенную их императорами да королевами. Вот и рядились адмиралтейские офицеры, как могли. На радость молодым, существовала форма гардемарина, что негласно потихоньку превращалась в офицерскую. Ну а наши адмиралтейцы были, как на подбор, из гардемаринов, так что выглядели они не хуже драгун: черная треуголка, красные штаны, белые чулки и черные штиблеты.

Главный элемент мундира – это удлиненная куртка-бострога, узкая, приталенная, со стоячим воротником. Она появилась на русском флоте с первыми голландскими матросами и прижилась на многие десятилетия. Куртка обшивалась золотой бязью, украшалась большими дорогими пуговицами, плюс непременная шпага – и в результате получался очень даже симпатичный мундир, позволяющий проявлять полную свободу индивидуальности, в чем весьма и преуспели наши офицеры.

Настроение у них было приподнятым: столь серьезная ассамблея, да еще в их честь, была первой в жизни юношей. Молодые, здоровые, с обветренными лицами моряки с восхищением ловили хотя и мимолетные, но весьма обещающие взгляды тобольских красавиц, не догадываясь, что те кокетничали более для того, что бы позлить своих кавалеров. Ведь в провинции для дам жизнь блеклая, однообразная.

Старший по команде, штурман Якоб Генс, тоже был в зале. Голландец по происхождению, он долгие годы находился на русской службе. Одетый в чисто голландскую бострогу, с красным платком на шее, шрамом на лбу, полученным в пьяной драке, он походил на старого пирата. При нем находилась длинная старая шпага, каких на флоте ныне не сыщешь, хотя в старину ей подобные были любимым абордажным оружием морских пиратов. Возраст у Якоба Генса уже немалый, здоровье пошаливает. Жизнь прошла буйно, да и пороков хватает. Ром, девки, карты – основным дополнением к службе. Вот и в экспедицию подался, дабы скрыться от карточных долгов. Словом, можно считать его присутствие в зале весьма примечательным и экзотичным.

А вот Афанасию Федотовичу Шестакову тут пришлось тяжко. Если он и беспокоился в Санкт-Петербурге о собственной одежде, то более о теплом исподнем белье и вязанной шерстяной рубахе, что придают телу тепло и приятность свободы в движении. Благо хоть прихватил пожитки, в коих хаживал по столице. Вещи добротные, слов нет, но во всем подчеркивают простолюдина безродного. Скрипя зубами от злости, он старался держаться в сторонке, надеясь исчезнуть при первой возможности.

Неожиданно оборвалась музыка и в залу вошел губернатор, князь Михаил Владимирович Долгоруков. Одетый в платье, что носилось при дворе императора, он сверкал, будто в золотой оправе, наглядно демонстрируя богатство и благородство своего рода.

Не сразу он отыскал среди гостей казачьего голову, а отыскав, испытал подлинное наслаждение.

– Что же ты, голова, в сторонке прячешься? – обратился он к нему с притворной любезностью. – В твою честь ассамблея устроена. Веди ко мне своих офицеров, представь их, порадуй старого сподвижника Великого Петра.

Багровея от сознания собственной нелепости, Шестаков подвел своих офицеров, Генса, Федотова и Гвоздева, к губернатору.

– Вот они, птенцы Петровы! – воскликнул с пафосом наместник. – Лететь им под парусами по морям восточным к землям Японским! Добрых тебе, Афанасий Федотович, помощников дали. За флотские дела можно не беспокоиться, а над солдатами и служивыми у тебя доброго обер-офицера нету! Вот я и повелеваю во исполнение желания императрицы. Назначаю старшим командиром над всеми воинскими и служилыми людьми, чтобы во всех баталиях неизменную викторию одерживать, капитана нашего драгунского полка, потомственного дворянина Дмитрия Ивановича Павлуцкого! И тебе, голова, в оной партии велю поступать во всем с общего согласия!

Афанасий Шестаков, сгорая от стыда, мало вслушивался в речь губернатора, уяснив для себя лишь то, что к нему назначается капитан Павлуцкий, и не более. Вот только поляков казачий голова не любил крепко, да еще взор капитана ему не совсем не понравился. Смеялся тот явно над казаком; впрочем, что тут поделать, если и вправду смешон! Вскоре Шестаков покинул ассамблею, так и не осознав пока, насколько трагичны для него и всей экспедиции будут ее последствия.

В тот день в отличие от Афанасия капитан пребывал в эйфории: губернаторским повелением он назначен старшим офицером! Для Павлуцкого это означало главенство над всей экспедицией, обеспечивающее майорское звание, награды и в дальнейшем службу в гвардии.

Волею обстоятельств, злого умысла, а может, просто глупостью конкретных сановитых вельмож два, в общем-то, достойных человека стали врагами. Отныне твердость характера и смелость, целеустремленность, ум, широта мышления – качества, присущие обоим – будут направлены на подавление и даже уничтожение друг друга; и как бы они ни старались уберечь экспедицию от своих распрей, эти отношения неминуемо поведут ее к гибели.

7

Вечером в избу, где квартировал Шестаков, завалился пьяный Генс. Он и разъяснил казацкому голове суть распоряжения губернатора.

– Не пойму я вас, русских! Что вы за народ! Голова одно велит, руки другое делают, а ноги вообще ундер-деферент. Обошел вас, сударь, капитан Павлуцкий. Теперь он главный командир экспедиции, а вы при нем помощником состоите.

– Господи! Что же деется?! – растерялся Шестаков. – Вот ты, штурман, слышал собственными ушами, как адмирал Сиверс величал меня главным начальником всего Камчатского края! Так?

– Так. А может, и не так. Разбирайтесь сами, господа!

После этих слов, что определили его позицию, Генс, пошатываясь, удалился на покой. Голова же глаз не сомкнул, придумывая страшные кары нежданно объявившимся врагам. Жестокие картины рисовались одна за другой. Но наутро, немного поостыв и рассудив более здраво, решил: «Что же, господин губернатор! Будем играть: сами затеяли. Продолжу-ка разыгрывать роль глупого мужика. Здесь, в Тобольске, пусть ваша возьмет: а то не ровен час и на дыбу могу угодить. Подождем. Но как до Усть-Кутского или Чечуйского острога доберемся, сразу тебя, капитан Павлуцкий, в бараний рог скручу: там губернатора с драгунами нет и никогда не будет! Вы, господа хорошие, ведь тоже понятия не имеете об Якутске и тем паче об Анадыре, а у меня там вся жизнь прошла! Сия экспедиция мною задумана, и я буду ей голова, за это готов жизнь положить!»

Наутро Афанасий Шестаков занялся делами как ни в чем не бывало. Некому более порадеть об экспедиционном хозяйстве. Павлуцкий, кроме батальных дел, ни в чем не смыслит. Счета, и того не знает, в грамоте вовсе не преуспел, а тут хлопоты о снабжении, снаряжении большой команды! Все надо пересчитать, проверить качество, внести записи в книги. Для Афанасия тут особых трудностей нет: по молодости служил приказчиком в Анадырском остроге.

Неожиданное смирение казачьего головы капитана Павлуцкого удивило до крайности. Не ожидал он столь легкой победы. Долго наблюдал за тем, как проворно Шестаков занимается хозяйственными делами, не стал мешать и без всяких вопросов удалился.

«Способный к хозяйству казак, – отметил про себя капитан. – Я в этих котлах, справе, харчах, что и как хранить, перевозить, ничего не смыслю. Попробую с ним сойтись по-хорошему, лишний раз трогать не стану, пусть управляется пока самостоятельно, вплоть до прибытия в Якутск. Да и губернатор тоже посоветовал».

Так до поры до времени сложилось замирение: в данный момент оно устраивало всех.

Князь Долгоруков успокоился и стал дожидаться окончания срока губернаторства. Тем более, из столицы стали доходить добрые вести: после кончины императрицы Екатерины I и провозглашения императором малолетнего Петра II, внука Петра Великого, влияние князей Долгоруких при дворе резко пошло вверх. Даже замахнулись на самого Алексашку Меншикова.

А вот наших героев Шестакова и Павлуцкого судьба повязала накрепко; временное замирение более походило на пружину, что затягивалась медленно и поначалу без особого напряга для того, чтобы в последний момент, когда усилий сдержать ее не хватит, придать событиям молниеносный рывок. Рывок такой силы, что распахнет человеческие души, перевернет жизнь всех участников экспедиции, поставив героев перед жестоким выбором и внеся новый драматизм в их судьбы.

8

В конце ноября 1727 года экспедиция Шестакова покинула город Тобольск и по свежему зимнему насту устремилась на восток. Сейчас ее целью был Якутский острог – последняя база перед рывком на Анадырь и Чукотку.

Вторая сотня лет завершается, как русские пребывают в Сибири. Немало городов и острогов поставлено. Но вызывает наибольшее уважение в мире и бесценна для самого необъятных размеров края та транспортная сеть, что охватила всю сибирскую территорию и действует круглый год по расписанию. Лишь на осеннее да весеннее перепутье прерывается ее работа.