Рай и ад. Книга четвертая

Один в таком высоком клобуке (показывает на голове), черном таком. Он весь в черном. А второй схимник, на нем схима надета. И вот этот вот первый двоеперстием второго благословляет.

Я так думаю: «а что он двумя пальцами благословляет?» А тогда нас и в церковь тоже не пускали, все это было закрыто, все запрещено. Но понятно, что видели какие-то иконы в Третьяковке, и так далее. То есть, мы знали, что такое троеперстие. А что такое двоеперстие?.. Ну, про Никоновскую реформу так, более-менее знали, но это были советские времена и приходится делать на это скидку.

То есть я не поняла, почему он благословил двумя. И это прямо четко было видно. И я как-то это запомнила. Я еще думала: «откуда тут монахи? Тут же кроме студентов, которые все это восстанавливают, и нас больше никого нет!» Территория для въезда была закрыта.

А на следующий день нас отправляют в местный музей для того, чтобы мы делали копии с икон. Это тоже было частью нашей практики. Я иду по этому музею, там такая анфилада комнат, и вдруг вижу какую-то икону. Прямо притянулась к ней взглядом, она достаточно большая. И там стоит вот этот вот, в черном клобуке.

Я думаю: «я же знаю его! Я же видела его во дворе!» Я села его рисовать. Это был один из основателей этого монастыря. И конечно, это тоже мне было таким подтверждением. Я потом посмотрела информацию про них. До сих пор я езжу на Соловки, это теперь мое место силы. Вожу туда свои группы, потому что это действительно очень мощное место. И не только у меня там открываются такие вот вещи. Ну, прям таких видений не было, но все равно там есть всякие такие интересные вещи.

Это очень яркие такие вот вещи, с подтверждениями. То есть, когда я вдруг поняла, что на самом деле это не у меня «крыша поехала тихо», а что на самом деле что-то такое мне открылось, очень важное, где-то в девяностом году книги Моуди появились. И это мне тоже подспорьем таким было.

Когда я увидела «Жизнь после жизни», я ее прочитала, и вдруг поняла, что я не одна такая. Это тоже очень важно было понять, куда я отправилась тогда и что такое со мной было.

Эти вот возможности, которые открылись, они сначала мне очень мешали. Но потом я поняла, что ими надо учиться управлять. Вот если ими научиться управлять, то тогда это можно использовать для каких-то очень важных вещей.

Еще один «дар» – это видеть суть вещей. Допустим, идет информация в новостях, и я понимаю, что там за этой информацией стоит. Я считаю, что вот это очень важно. Потому что не все расскажешь направо или налево, но очень важно, что это дает некоторую ориентацию. И в истории, и в пространстве. То есть, некую такую уверенность. Чувствуешь себя уверенно, понимаешь, где ты и что ты.

Один важный дар, который я получила, и, в принципе, я считаю, что это самое главное, и это то, ради чего я сейчас здесь живу, это я получила «рюкзак со знаниями», как я говорю. Это некие очень мелкие пазлы, их очень много, из которых моя задача была составить картину мира.

И на протяжении тридцати лет я эту картину собирала. Как это происходило? Когда я слышала или видела какую-то информацию, которая соответствовала тому, что у меня где-то в пазле лежит, у меня это просто как такой флэш был. И я понимала: «о, один пазл заполнен!» И я его ставила куда-то. Потом следующий, следующий.

Больше всего сейчас стало приходить, вот начиная, наверное, с 2000 года. До этого приходилось все это выуживать. При том, что информация начала сама стекаться через каких-то людей, у меня появились учителя. И в принципе, это можно сравнить с тем, что называется ясновидением. Потому что приходили ответы на вопросы на какие-то.

Ко мне сейчас подходят, задают вопрос. Я даю ответ. А потом думаю: «ну, и откуда ты это взяла?» Да, я многократно задавала себе такой вопрос. Потому что отвечала на вопрос человека, а потом удивлялась, откуда вообще это у меня взялось-то.

Одно дело, когда этот мешок с пазлами. Потому что в этом случае шла речь про Вселенную, про то, кто мы есть на самом деле, из чего человек состоит, каков человек, какова Вселенная, история Вселенной и Земли, – то есть такие, глобальные вещи. И про это я очень-очень долго собирала вот эту вот мозаику.

Но когда человек приходил, он задавал вопросы бытового плана. Я ему отвечала. А потом мне человек говорил: «слушай, а ты правильно ответила!» То есть, постоянно приходили какие-то подтверждения, потому что я в себе постоянно сомневалась: «с чего это я с такой уверенностью обо всем этом даю информацию, хотя на самом деле такой информации у меня по факту нет?»

Это можно сравнить с яснослышанием. Потому что откуда-то эта информация в виде текстов таких, слов приходила. Ясновидение и яснослышание, они как бы сливаются. Здесь нет такого четкого канала, да, ясновидение или яснослышание.

Когда я проходила сеанс регрессии, то я обнаружила те самые миры, в которых я была. Я просто не могла их тогда рассмотреть, потому что было много света, и он меня ослепил сначала. А потом уже, когда я была в регрессии в первый раз, я оказалась в том мире, который меня подпитывает и который, как оказалось, я периодически посещаю. И, собственно, это как раз и было очень похоже на ощущение дома.

Вот это вот ощущение, что я дома, оно было как раз и во время клинической смерти, и во время регрессии. То есть, я очень четко поняла, что вот это и есть мой дом. А второй раз я нарочито себя как бы направила туда. Я сразу поняла, что я именно туда хочу попасть. И я попала в мир, где я была между жизнями. Где я была вот во время клинической смерти. И он оказался великолепен.

Он радужный, там нет цветов. Там нет красных домов, например, черных деревьев, зеленых листьев. Там все радужное. Все раскрашено, но все каких-то невероятно радужных цветов. Я такого раньше никогда не видела. Вот есть художники, которые такое вот рисуют и мне всегда это нравилось. А тут я воочию это все увидела. И для меня, особенно как для художника, все это было очень впечатляюще.

И из-за того, что там много вот этого радужного, ощущение, что там очень много света. Но свет там не солнечный. Там как бы все само светится, подсвечивается. Вот такое у меня ощущение было.

Я должна была идти рассказывать про свою клиническую смерть, свои воспоминания о клинической смерти, и так случилось, что мой отец оказался в состоянии комы. И когда я об этом узнала, то поняла, что могу ему помочь.

Я вышла вот в то пространство, поскольку я тридцать лет занимаюсь медитациями, то это все очень просто делается. Вышла в то пространство, где я могла с ним встретиться. Я его увидела, увидела ужас, страх, который переполнял его душу. Я увидела тело отдельно, увидела душу отдельно, и поняла, что ему нужно помочь разобраться, где он и что он. Потому что такое ощущение было, что он даже не понял, что с ним произошло.

Он в ужасе смотрел на свое тело, которое там все было обвешано всякими аппаратами и трубочками. И я ему сказала, что в данный момент он может принять решение: уйти или остаться. И что для того, чтобы принять решение, я могу ему помочь, показать, как там.

И нам с ним открыли туннель, и мы с ним отправились туда, в тот свет, прямо в буквальном смысле этого слова. И я видела, как он меняется, как у него исчезает вот этот страх, исчезает ужас. И как ему становится внутри светло, сама его душа внешне начала меняться.

И он там успокоился, побыл в этих энергиях любви, и когда мы вернулись обратно, то он уже был спокоен, был уже в спокойном состоянии для принятия решения. И потом, когда я через два дня пришла его навестить, медсестра у меня спросила:

– Вы хотите на него посмотреть?

Я говорю:

– Да.

И когда я прошла туда, оказалось, что он уже пришел в себя и он уже очень ясный. Я пока с ним не говорила на тему того, что он помнит или не помнит. Потому что пока он все еще там, в реанимации. Но я, конечно, очень хочу с ним поговорить, что он помнит. Может быть, он помнит и наш с ним диалог, и наше с ним путешествие.

Конечно, мне, можно сказать как исследователю, это, в общем, тоже интересно.

Когда человеку дается второй шанс, это означает, что он здесь что-то не доделал. Что он поторопился отправиться куда-то. Это сто процентов из ста такое. Все души, которые сюда возвращаются, это значит, что они что-то не доделали.

Я должна сказать вот что. Когда я начала рассказывать о пережитом мною вот этом происшествии и ощущениях, то люди начали много писать мне. Они говорили о своем страхе перед смертью, и они говорили, что было бы здорово пережить то же самое, что пережила я. Для того, чтобы этот страх исчез. Потому что жить все время с ощущением того, что если что-то не так, то сразу ты куда-то там отправишься, и не просто отправишься, а станешь прахом, а когда вдруг понимаешь, что, в принципе, ты здесь для того, чтобы развиваться и потом дальше ты переходишь на какой-то другой уровень, это сразу меняет отношение к жизни.

И я должна сказать, что и у меня так же. Вот я слышала рассказы тех людей, которые были перед порогом. И эти люди поняли, что жизнь очень коротка, что она очень хрупка, и они стали беречь свою жизнь.

А те люди, которые оказались за порогом, они, наоборот, стали более решительными в этой жизни. Они стали больше действовать, стали больше принимать каких-то смелых решений. Именно потому, что они поняли, что жизнь не одна. И что здесь мы как в командировке. То есть, абсолютно противоположный первым результат.

И тем не менее, когда я это рассказываю, люди, конечно, говорят, что да, мы тебе верим; да, это все интересно и поучительно, но очень сложно на себя это спроецировать.

Возможно, что когда будут разные опыты, когда будут разные люди рассказывать: разных возрастов, из разных состояний (у всех чуть-чуть по-разному все это происходило), то тогда какая-то из историй у кого-то из людей откликнется, и просто люди перестанут бояться смерти. А это мне кажется очень важным!»

Рассказ четвертый (двадцать девятый с начала серии)

Сергей, 53 года

(Россия, г. Москва)

«Первый случай клинической смерти, причем он был диагностирован врачами, это была армия. Мне было девятнадцать лет, был жаркий июль 1986 года. Европа, горы, а у нас проверка из Москвы. И вот на градуснике в тени плюс 37, а мы бежим десять километров вдоль берега горной речки.

Такая температура плюс влажность, это все что надо, что называется, чтобы встретить чудеса. Все хорошо было где-то, наверное, до последнего километра. Тут нашему товарищу становится плохо. Этот товарищ оказался сзади меня, и он просто на мне повис. Он взял меня за ремень, как за вожжи, и я практически его потащил, хотя, в принципе, мои соседи должны были тащить еще и меня, чтобы было легче. Но соседям тоже было плохо.

И дальше я ничего не помню. В какой-то момент у меня выключилось все. Я помню точно, что мне не хватило воздуха реально, потому что дышать было просто нечем. Что я помню до того момента, когда меня более-менее привели в чувство. Это такая совсем глубокая темнота, заложенные уши, картинки такие, как фотографии, наверное, качающиеся. Я тогда уже работал на телевидении, поэтому у меня воображение, видимо, телевизионное включилось.

Ну, когда картинки закончились, закончился, в общем-то, весь звук в ушах, стало просто темно, бесшумно и без ничего. Далее в какой-то момент была пелена белая, что ли, снизу моего зрения или кадра, не знаю, как это назвать. И всплыла такая штука, как тоннель, уходящий все время вниз.

Наверное, это напоминает тоннель в метро, но который все время изгибается вниз, и ты начинаешь все время падать. Понятно, что стены круглые и на стенах хорошие цветные изображения. Те, которые, я, видимо, помнил. Потому что ничего такого пугающего, неожиданного, не моего, как бы, я там не видел.

Это не было быстрым калейдоскопом, это было такое вот плавное перетекание истории картинок. Где-то была школа, где-то была деревня, где я маленьким рос. В общем, потом все. Потом я пытался как-то управлять чем-то, вот как во сне бывает, когда я хочу этот сон прекратить, но я понимаю, что это уже не сон.

В какой-то момент я испугался, но я понял, что это такой же сон, который меня и раньше, в общем-то, тревожил. То есть, грубо говоря, хочу проснуться, но не могу. Это такая стадия поверхностного сна, когда шорохи в квартире тебя настораживают, ты хочешь повернуться и не можешь. И тебе снится практически то, что ты придумываешь, а сопровождается это тем звуковым сопровождение, которое в комнате присутствует.

И это тоже оказалось каким-то периодом моей вот этой визуализации, скажем так. Она тоже прошла и все, дальше провал. Какие-то такие тупые ощущения, что тебя кто-то чем-то тыкает, но полная темнота. Так, чтобы я себя там видел где-то как-то я что-то не припомню.

В себя я пришел, как мне потом сказали, где-то минут через тридцать пять. Мне вкололи что-то, и я открыл глаза и начал понимать кто я и где. Слышу, что кто-то сказал: «о, он в себя пришел!»

Я был погружен уже в армейский санитарный грузовик и меня отвезли. Меня спрашивали о чем-то, но я не помню, что им отвечал. Врач сказала, что да-да, будет разговаривать, все нормально.

Оказывается, меня нашли в холодной реке, там достаточно холодная вода. Я был раздет, видимо, от того, что мне не хватало воздуха, пытался освободиться от одежды. И так как мы бежали с оружием, очень долго народ искал оружие. Нашли. Где-то рядом в реке валялось. То есть, я освобождался от того, что мешало мне дышать. Я еще удивляюсь, как я не захлебнулся, потому что лежал лицом в реку.