Пустое место

Вещей, на мой взгляд, внезапно оказалось даже слишком. Все это было не тяжелое, поэтому, хотя мы и забили коробками всю заднюю часть соседской «Мицубиси», она нисколько не просела на задний мост.

– Мешки? Мешки можете на заднее сиденье забросить. Один человек свободно поместится. Вам же одного хватит? – распоряжался погрузкой соседский потомок.

– Нам два нужно, – сказала мать.

Но как мы не суетились, два не выходило.

– Второй раз я не поеду, – сразу предупредил водитель. – Так что решайте, может быть, что-нибудь оставите.

Но отец не хотел ни второй раз ехать, ни оставлять что-то. Видимо, надоело ему каждый год по два раза маяться. Он хотел увезти все и сразу. Рядили так и этак. Меняли коробки и мешки местами, перекладывали и перетасовывали, теряя время. Но выходило, что как не поставь – все идет, к тому, что еле-еле остается одно место на заднем.

Мне надоело наблюдать за этой суетой и слушать, как постепенно разгорается перепалка между отцом и матерью. Поэтому я сказал:

– Ладно, хватит, тусовать барахло туда-сюда. Поезжайте вдвоем с отцом.

– А как же ты? – спросила мать.

– А я тем же путем, каким приехал сюда, спокойненько на электричке.

– На автобус, на автобус можно еще.

– Петь, ну какой автобус. С первого числа отменили его. Кого ему возить-то?

– Точно, и вправду отменили, – осознал отец.

– Ладно, не будем спорить тут, – прервал я их. – Садитесь и с Богом.

Они собрали последние вещи, переоделись, заперли сад. Я попрощался с матерью и помог сесть ей в машину. Отец садился последним.

– Жалко, что так получилось. Я надеялся, что ты поможешь мне еще в городе сгрузиться, все это наверх стаскать и в погреб к нам. Но, видно, ничего не поделаешь, придется самому как-то выкручиваться.

Я кивнул головой. Они сели в машину. Мать помахала мне в окошко, я стоял с той стороны, где она сидела. Водитель газанул. Через несколько секунд они свернули за поворот.

Я остался один посреди мертвого поселка.

7 сентября

После семейной интермедии я вновь вернулся на поле боя за человека, за наше светлое будущее. Раньше это было сердце. Нынче – совсем другое заведение. Это я о школе, если непонятно. От высоких слов в последнее время тошнит непереносимо, однако, как назло, их становится только больше и больше. Здоровый цинизм конца 90-х именно сейчас пришелся бы мне по душе. Тогда говорить высокопарно считалось почти неприличным. Расцвел цинизм, устои пошатнулись. Но на то и заповедь Писарева, бей что есть сил, что прочно, то выстоит, а остальное – хлам. Жестко. Кто скажет – дарвинизм, а я скажу – правда жизни. Соответствие действительности, реализм жесткий и жестокий. Тяжелый, если можно так сказать, реализм. Но с этим можно работать. От этого можно оттолкнуться. А теперь, поди ж ты, что ни собрание педколлектива, то речь годная на передовицу в газету «Правда». Или в «Российскую газету»? Теперь так больше пристало. Она на сегодняшний день рупор официоза. В «Правде» печатают высокопарные обороты нынешних российских коммунистов.

В общем, не суть важно. Главное, что и рядовой состав потянулся туда же. Ни слова в простоте вымолвить не могут. Все кружат и куролесят вокруг того, как «космические корабли бороздят просторы Большого театра». Самое главное, что вся эта чушь про «высокие идеалы» с размаху натыкается на мычание и бессвязное бормотание учащихся. Посмотришь на многих наших дражайших ребятишек, на будущую нашу надежду и опору, и видишь, что высокие идеалы довольно далеко. Пацаны даже компьютерные игры обсуждать перестали. Такое падение. Помню, студентов лет пять назад они прежде всего интересовали. Кто кого завалил. Ночные рейды на босса. Только и разговоров. Теперешние, подобно сонным мухам, ползают между парт и по коридорам, время от времени лениво пихаются локтями друг с дружкой или гогочут над какой-то ерундой, отысканной у кого-нибудь в телефоне. Девицы, которых развелось просто несметное количество, класса с седьмого начинают активно истекать половой истомой. У большинства просто какое-то назойливое желание, чтобы их трахнули. «И жить торопится, и чувствовать спешит». Причем одноклассники в качестве помощников в этом деле почти никогда не рассматриваются. Яростное желание, чтобы это был кто-нибудь постарше. Сплошные «легкие дыханья», прям деваться некуда. Бурное обсуждение собственных откровенных фоток «Вконтакте», я стараюсь не слушать, но уши воском-то не зальешь, подробности подчас текут неостановимой рекой. И вот ты уже доподлинно знаешь, что какая-то Трофимова из 8 «Б» вывесила свою обнаженную натуру, не всю, конечно, а так, не то самое начало, не то фрагмент, с намеком на завтрашнее продолжение. Пип-шоу для малолетних. Но уже одна прелюдия вызвала бурю ехидных комментариев и такой поток самопальных фотожаб, что незадачливая начинающая порнозвезда вынуждена была удалить потом аккаунт и вовсе. Таких историй воз и маленькая тележка. Если не фотки, то перманентное заигрывание и обсуждение пустых фраз типа «Ой, а ты интересная», или еще более откровенных «А ты любишь с мальчиками или девочками?». Много из этого я бы не знал, поэтому уже начинаешь сам выходить из кабинета, чтоб совсем не упасть духом – неужто все такие? Но избавиться от этого эха сетевой жизни почти невозможно. Ольга Геннадьевна меня время от времени просвещает, когда я от скуки забредаю к ней на перемене. У нее, в отличие от меня, профиль «Вконтакте» есть, и, поскольку она самая молодая в нашей школе среди учителей, ее то и дело одолевают ученицы с просьбами задружиться. Она редко отказывает. В итоге ее страничка с известной регулярностью переполняется приступами откровенности и перепащиванием откровенных фоток.

Жизнь настоящая бежит не просто за пределами школы, но и за пределами подлинной реальности. Слава Богу, к старшим классам по моим наблюдениям все устаканивается. Девицы становятся более тихими и спокойными, не то после первого аборта, не то осознав, что все мужики – козлы и счастье в труде, как писали у нас в свое время в университете на партах. Однако, средние классы – это ужас, ужас, ужас.

Хотя для меня же в какой-то степени лучше. Планка требовательности руководства падает. «Только бы без скандалов, Николай Петрович! Только без скандалов!» И я тихонько веду свое безнадежное судно русской словесности, беспокоясь больше о том, чтобы не было бунта среди команды, чем о том, чтобы достичь пункта назначения. Сложно привить любовь к покрывающейся паутиной забвения отечественной классике тем, кто грезит о живом, о поцелуйчиках, а вполне вероятно еще о чем-то погорячее. Поэтому я все-таки стараюсь не думать о высоком. Тем более что год за годом все больше и больше сомневаешься в высоте пыльных полок с невероятным обилием мудрых мыслей. Может быть, жизнь нужно, наоборот, прожить глупо. Может это ошибка – отойти в мир иной так ни разу не опозорившись и не оскандалившись по-человечески, в общепринятом («застигнут со спущенными штанами») смысле этого слова, нашептывает тебе на ушко бес.

Понедельник принято называть тяжелым днем. Но для меня он прошел быстро и незаметно. Ни я, ни ученики, не отошли еще от выходного дня, а поэтому нейтралитета не нарушали. Я им что-то рассказывал. Они меня нехотя что-то спрашивали, писали в тетрадках, строили схемы предложений на доске, о которых забудут уже через час. День состоялся.

Ко мне сегодня никто не зашел, если не считать кратких встреч в коридоре с Анной Николаевной и Сергей Сергеевичем, да и я не слишком горел желанием видеть кого-то. Поздоровался, уже уходя из школы издалека с Палычем, и поскакал со всех ног домой. Отлежаться, отдохнуть. Ведь работать еще целую неделю. Скорее бы каникулы. Я хочу, чтобы каникулы были каждый день.

8 сентября

В отличие от вчерашнего, этот день начался с неприятностей. Секретарша Даша, возраст молодой, глупа, но исполнительна, поймав меня на перемене, когда я шагал побалакать к Светлане Викторовне, передала, что меня просят зайти к Сигизмундовичу. Не могу сказать, что это такое уж радостное известие. Но прятаться смысла нет. Напротив, надо скорее встретить опасность с открытым забралом. Все отталкивающее и отвратительное надо прокручивать как можно быстрее, именно потому, что оно не несет радостей. Проглатывать быстро и зажмурив глаза, наподобие горькой микстуры. Ну, вы знаете, примерно так, как на картинках рисуют в детских книжках.

Я хотел зайти к Сигизмундовичу на большой перемене. Очень удобно. Не придется оставаться после уроков, разговор будет кратким и по существу, не превратится в растянутую пытку.

Я спустился на второй этаж. Кабинет самого великого завуча из всех существующих в мире завучей находился рядом с кабинетом директора. Но дверь оказалась закрыта. Пошел, наверное, в столовую, обедать. Можно было, конечно, спуститься и туда. Но я не чувствовал себя настолько уверенным, чтобы заставить руководство посреди собственной священной трапезы заниматься моей персоной, поэтому повернулся и решил забежать на следующей перемене. Еще лучше, перемена короче, общение насыщеннее и информативнее. Однако стоило мне сунуться в кабинет через урок, как он, едва увидев меня, замахал руками: после, после, зайдите потом, сейчас страшно занят. Жалко, конечно, но и это хороший знак. Если он не хватает меня за шкирку, то это значит, что дело не такое уж срочное и важное. Черт бы побрал это начальство, которое вечно нагоняет завесу таинственности! Сказал бы, о чем будет идти разговор, я бы знал, насколько это серьезно и стоит ли опасаться неприятностей или каких-то подвохов.

Но о чем это я, подвохов надо ждать всегда.

Я подождал еще один урок. Впрочем, вру, томиться от скуки, в тоске поглядывая на медленно сменяющиеся циферки часов, мне не пришлось. Девятый класс был не слишком настроен на работу, поэтому пришлось приложить максимум усилий для того, чтобы навести порядок, дабы удержать аудиторию от окончательного распада. Путем окриков и недвусмысленных угроз мне это все-таки сделать удалось, и они к середине урока сникли, превратившись в аморфную пассивную массу. Даже Тубельников – вечный двоешник вдруг угомонился, заинтересовавшись чем-то во взятом у соседки Гужеевой смартфоне. В обычное время я бы обязательно сделал замечание, но тут урок был последним, я подустал от предыдущих классов и ожидания разговора с Сигизмундовичем, поэтому махнул на происходящее на моих глазах нарушение дисциплины рукой. Пусть себе сидит, смотрит. Главное, что Гужеева ничего ему не говорит. Видимо, сама отдала ему. Мы ухитрились, несмотря на задержку, сделать за оставшееся время два упражнения, и я вышел из кабинета вполне довольный.

Сейчас бы бежать домой без оглядки, как вон та началка за окном, с улюлюканьем, аж здесь отчетливо слышно, размахивающая ранцами и рюкзачками. Но раз приказано явиться пред светлые очи начальства, надо выполнять.

Несмотря на то, что я не слишком мешкал после звонка, к Сигизмундычу кто-то уже успел прошмыгнуть вперед моей персоны. Я чуть приоткрыл дверь из любопытства, и увидел, кто там у него сидит. Это, насколько я смог определить при секундном осмотре, Лариса Александровна – другой завуч.

Оставалось слоняться перед дверью снаружи. Я начал прохаживаться по коридору между кабинетами Палыча и Сигизмундовича, задумавшись о своем вчерашнем разговоре с отцом.

Юдин. Как он теперь по отношению ко мне настроен? В принципе, мы с ним так и не поругались. Да и из-за чего следовало выяснять отношения? Если он и был виноват передо мной, то скорее в бездействии, чем действии. Мне не нужно даже было это подтверждать фактами. Слишком уж хорошо я его знал.

Мои раздумья прервал Палыч. Мы едва не столкнулись, настолько я отключился от всего происходящего вокруг. Вот он передо мной. Большой рослый, бородатый как дед Мороз, только волосы в бороде каштановые, а не белые. В руке целлофановый пакетик с пирожками, купил в столовой, сейчас отправится с ними чай у себя гонять. А секретарша будет как мух отгонять посетителей. «Геннадий Павлович сейчас занят»

– Вы ко мне, Николай Петрович?

– Нет, я к Анатолию Сигизмундовичу.

– А да, он хотел вас видеть и всех остальных учителей-словесников.

Не ко мне, тогда свободен! И потопал к себе жрать пирожки. Сейчас ему Дашенька-секретутка мигом все наведет. Сядет Палыч за свой необъятный монитор, оргтехнику он любил и требовал, чтоб все по высшему разряду, откроет «Одноклассников», и рабочий день потечет дальше. Хорошо быть директором!

Я еще тупо побродил некоторое время вокруг кабинетов руководства, мысли о Юдине отскочили при виде пирожковых трофеев Палыча, вдруг захотелось есть, прям до урчания в животе. Ну что они там копаются? Быстрее!

Как только Лариса Александровна вышла от Сигизмундыча, я метеором ворвался к нему.

У завуча, как обычно, в кабинете царил полумрак. В стиле Победоносцева. Все холодное, серое и сумрачное. Крыла Сигизмундыча всей России не охватывали, и совиного в нем было не так уж много. Но бюрократически-подмораживающее начало было ощутимо. Такая мини-версия, локальный вариант. Победоносцев-лайт.

Внутри, в отличие от Палыча – вполне себе спартанская обстановка. К своему кабинету Сигизмундыч точно не относился как к последнему пристанищу, поэтому, окружающее ему было безразлично. Он освободил себе полочку для литературы по педагогике. Ну как же, ученый муж, теоретик, Ян Амос Коменский современности, не чета нам грешным. А все остальное, включая пятидесятипятитомное собрание Ленина, оставшееся еще с незапамятных времен, оставил в кабинете нетронутым. Так, по всей видимости, труды великого вождя и перейдут к тому, кто придет на место Сигизмундыча, когда наш великий завуч вновь пойдет на повышение. Вообще есть в этом что-то символичное. Менялись люди и эпохи, перекрашивался и неоднократно ремонтировался кабинет, даже мебель, судя по всему, обновили в 90-е, а Ильич неизменно занимал свое место на полках. Каждый приходящий на место завуча наверняка выбрасывал брошюрки, остававшиеся после своего предшественника, и при этом бережно сохранял нетронутыми темно-синие томики. «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!» Характерная примета нашей школы, а может быть и многих других школ. Выкидывали многое из старой литературы. В прошлом году, Нине Александровне из библиотеки пришлось даже списать старые книжки по физике и биологии, советские, от которых веяло стойким запахом кондовой научности и правильной популярности. А Ленин стоит. В библиотеке, кстати, тоже. «Ленин всегда с тобой, Ленин всегда живой!» У Ольги Геннадьевны в стенном шкафу советская идеология также оставила свой след, пусть и не в виде ПСС, а в качестве десяти томиков из ленинианы – издание в духе «Ленин в воспоминаниях современников» или «Рассказы о Ленине». Надо уточнить. Серые, толстые, выпущенные на самом закате советской власти. Теперь раритет.

А так, больше ничего примечательного в кабинете Сигизмундыча для меня нет. Два типовых стола поставленных буквой «Т», несколько стульев из набора дешевой офисной мебели, комп, как у Палыча, только с монитором меньшего размера, шкафы, в том числе с этим самым Лениным по бокам – вот и все.

– Здравствуйте, Анатолий Сигизмундович! Хотели меня видеть?

– Да, хотел, – тон деловой, отстраненный, нейтральный.

Мы с ним уже столько раз цапались за прошлый год, что он решил в итоге полностью перейти со мной на сухое и отстраненное общение. Нервы бережет. Впрочем, меня это вполне устраивает. Все эти объятия и душевности порядком поднадоели. Он ко мне липнул первое время в надежде на то, чтобы приобщиться к высокому научному бомонду, но потом понял, что ни в какие высокие круги на мне далеко не заедешь, и начал потихоньку гадить. То «окно» поставит в расписание, то к программам придираться начнет. Административный восторг. Так по мелочам продолжалось до того момента, когда я начал скидывать с себя 6 «В». После долгого противостояния я своего добился, и именно этой маленькой победы мне Сигизмундыч не простил. Однако вот уже неделя прошла, и пока недружественных действий и актов агрессии я с его стороны не наблюдал.

– Дело вот какое… – продолжил он.

Я тут же вспомнил хозяина квартиры из рассказа Леонида Андреева «У окна», который выпимши всегда начинал искать две копейки: «Дело, видишь ли, вот в чем…». Искал настойчиво, занудно. Смешно.