Остракон и папирус

Джавад рухнул на палубу, при этом выпустил из руки нож, который отлетел в сторону. Атаман встал на четвереньки, чтобы подняться, но Батт успел взять удушающий захват. Когда тело пирата обмякло, он обмотал вокруг его шеи конец свободного шкота.

Потом перевалил Джавада через планширь и сбросил за борт. Мертвый атаман повис на канате, цепляя босыми ступнями бегущие от носа корабля буруны и ударяясь то плечом, то головой о доски обшивки. Чайки суетились над трупом с резкими криками.

Подобрав с палубы нож, Батт встал перед лестницей. Окинул взглядом трюм. Присмиревшие пираты смотрели на него исподлобья. Они не ожидали от наксосца такого упорства и такой жестокости.

– Не советую выбирать нового атамана, с ним будет то же самое, – заявил Батт, – потому что два медведя никогда не уживутся в одной берлоге… Или признавайте меня атаманом, или сходите на берег на Самосе… Но вас там не ждут… На бунт не надейтесь, моя ватага знает, куда я поплыл. Если вы вернетесь на Кипр без меня, они выяснят, что случилось, и отомстят… Свое слово я сдержу – награду за чашу вы получите, так что в наших общих интересах довести дело до конца… По рукам?

Сначала согласились эфиопы. Помявшись больше для вида, к ним присоединились финикияне. Батт пожал каждому запястье в знак примирения.

Потом сказал, обращаясь ко всем сразу:

– Хрисонета – моя рабыня, и только моя, ни с кем делить ее я не буду… До Самоса осталось всего ничего, так что потерпите. Оторветесь на Великие Дионисии… Вы не эллины, поэтому не обязаны чтить наших богов и участвовать в ритуалах… Но на празднике будет столько эллинок, что никто из вас не останется в одиночестве.

Караван встал на якорь в безлюдной Скалистой бухте. Батт на обтянутой кожей лодке сплавал к лембам, чтобы сообщить пиратам о смерти Джавада. На дне ялика лежала амфора с вином для поминального возлияния.

За два дня до начала праздника экипажи вытащили корабли на песок, после чего приступили к разгрузке. Вскоре застучали топоры, завизжали пилы. Киприоты готовились к похищению медного кратера.

2

Накануне Великих Дионисий Геродот, наконец, познакомился с сестрой Херила.

Он видел саммеотку и раньше. Она подходила к Иоле или Дрио, интересовалась, не нужна ли помощь, потом ставила на пол корзину с припасами и осторожно брала маленькую дочь Иолы на руки.

Вернув девочку матери, кивала Геродоту и братьям, но тут же быстрыми шагами направлялась во флигель, где находились кладовые фиаса Диониса. За всю зиму он так ни разу с ней и не поговорил.

В этот раз она, похоже, никуда не спешила. Пухлая девушка на вид чуть младше Геродота, с собранными на шее в тяжелый коримбос волосами, голубыми глазами и трогательными ямочками на щеках держала в руках узелок.

– Меня зовут Поликрита, – сказала саммеотка, посмотрев на галикарнасца так, будто была готова вот-вот рассмеяться.

Но не рассмеялась, зато глаза продолжали лучиться теплым светом.

– Я знаю, – смущенно пробормотал Геродот.

Поликрита протянула ему узелок. Развернув кусок холстины, он взял в руки покрытую аппетитной корочкой ячменную буханку с поперечными надрезами. Ладонями почувствовал нутряное тепло, а когда вдохнул сытный хлебный дух, то непроизвольно сглотнул.

Женщины внимательно разглядывали хлеб.

– Закваску из чего делала? – заинтересованно спросила Дрио.

Саммеотка пожала плечами:

– Ячменная мука, вода, соль, мед, оливковое масло, дрожжи… Ну, еще немного цельнозерновой пшеничной муки.

Дрио кивнула – рецепт классический. Потом принесла две миски, одну с оливковым маслом, другую с маслинами. Отломив от буханки горбушку, Геродот пустил хлеб по кругу.

Поликрита от своего ломтя отказалась.

– У меня пост, – сказала она.

– Какой? – спросила Дрио.

– Строгий… Перед хороводами, – туманно объяснила саммеотка. – Можно только пить воду.

– Ты замужем? – поинтересовалась Иола.

Тут Поликрита, наконец, рассмеялась:

– Пока нет… Да и вряд ли найдется такой сумасброд, который меня возьмет.

– Почему? – удивилась Иола. – Ты хорошенькая.

Саммеотка благодарно улыбнулась.

Потом с готовностью объяснила:

– Я состою в обществе трагедов Диониса… На праздниках в честь Диониса мы наряжаемся его свитой: мужчины селенами и сатирами, а женщины – нимфами, вакханками, менадами… Дионис – страдающий от безумия бог, поэтому сами понимаете: приходится участвовать в дионисийском буйстве. Мы вводим себя в экстаз, чтобы дать волю чувствам, которые, как мы считаем, испытывал сам бог… Потом, конечно, ничего не помним. Но холостые мужчины, которые видели трагедов в таком состоянии, после праздника нас чураются. Вот так и проходят год за годом… Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь создать семью, завести детей… Тот, кто хоть раз сумел освободиться от оков повседневности, чтобы принять участие в священной вакханалии, не сможет бросить это занятие… От обычной жизни ему становится тошно.

Дрио с Иолой переглянулись. В детстве они слышали историю о том, как титаны похитили маленького Диониса, разорвали на куски и сожрали. Но Зевс сжег титанов молнией, после чего вдохнул жизнь в пепел, из которого появились первые люди.

Отец Дрио, Полиарх, рассказывал, что в каждом человеке есть частичка как титанов, так и Диониса, двух разных начал – разрушительного и созидательного, которые вступают в противоречие, поэтому нечего удивляться, если мужчины и женщины иногда теряют рассудок.

– Вообще-то тебе шестнадцать, пора бы уже, – вмешался в разговор Херил.

– Успеется, – беспечно отмахнулась Поликрита.

Геродот не удержался:

– А правда, что менады разрывают зубами живых зверей? Диониса ведь не зря называют Оместис – пожиратель сырого мяса… Значит, и менады – тоже омофаги.

Саммеотка снова засмеялась:

– Конечно, нет… Ты сам попробуй укусить свежую баранью голень или лопатку. Зубы не сломаешь, но рвать будет трудно. Так откушенный кусок еще и проглотить надо. Сырое мясо, сырая кровь… Тут уж точно вырвет. А у живой лани еще и шкуру прокусить надо. Про медведя я уже не говорю… Это все Эврипид придумал в своих «Вакханках», чтобы нагнать жути. Хотя жертвы мы тоже приносим – овцу или свинью, козла, кроликов… Таких животных, которых в горы легко загнать или затащить на руках… Если архонт раскошелится, можно и телку забить… Сжигаем только то, что нельзя пожарить и съесть. В лесу ночью аппетит волчий.

Она шутливо клацнула зубами.

– Но вино во время вакханалии точно рекой льется, – заметила Дрио.

– Верно, – согласилась Поликрита без тени смущения. – Дорога к буйству уставлена кубками с вином. На этой дороге гремит музыка, звучат восторженные песни, а ноги отбивают бешеный ритм пляски… Вино опьяняет, освобождая темные силы, которые есть в каждом человеке, при этом очищает, омывает душу… В экстазе дозволено все, поэтому трагед может плакать, а может смеяться. Может скорбеть о тленности жизни, об осеннем увядании природы, а может радоваться ее весеннему пробуждению и избытку сил в своем теле…

– Так Дионис вам является? – с замиранием в голосе спросил Геродот.

Поликрита решила подыграть:

– А то! Но его ведь так просто не распознаешь… Он в каком угодно образе может явиться – быка, льва, змеи, кабана… Или медведя. Тут уж лучше сбежать, потому что вдруг медведь не Дионис, а… медведь. Или обернется красивой девушкой… Вот ты сейчас со мной разговариваешь, а ты уверен, что я – это я?

Она насмешливо посмотрела на галикарнасца. Тот потупился, однако про себя подумал: «Эта саммеотка знает себе цену». Дрио с Иолой непринужденно рассмеялись.

– В Галикарнасе карийцы приносят бескровные жертвы Дионису. Все проходит чинно и без буйства… Хотя есть в Карии одно место, про которое говорят, будто там даже человеческие жертвоприношения совершаются – Солимские горы… Туда весной лучше не соваться… – сказала Иола, сморщив носик.