так однажды весной постаревшая фея
вдруг возникла среди городской толчеи.
Мы стояли молчком. Ни к чему оправданья.
Да и что тут сказать, если столько мы врозь?!
Даже первопоследнее это свиданье
ожидать нам едва ли не вечность пришлось.
Мы взрослели. Вселенная делалась шире.
Как-то путалось всё. Нету ясности – дым.
Мы спешили взрослеть. Мы так долго спешили,
что уже по инерции дальше спешим.
Суетимся, живём рядом с трепетной тайной,
и, не зная о ней, длим впотьмах бытиё,
но совсем не случайно, совсем не случайно
мы встречаем далекое детство своё.
Воскрешая мгновенье из мрака забвенья,
просигналит оно на дороге большой,
что мечта твоя стала бесплотною тенью
той мечты, что когда-то владела душой.
* * *
Октябрь безутешной вдовою
рыдает, и в сумерках дня
окатит опять с головою
карминовым ветром меня.
Как горько, что время состарит
что было всегда молодым!..
Встревоженной робкою стаей
летят эти листья сквозь дым.
Летят они, сморщены зноем,
как тени погибшей души,
чтоб этой холодной волною
напомнить, что время спешит.
* * *
Июль, как клубника, сочен, лягушки болото месят.
Лиловым бархатом ночи задрапирован месяц.
Порой тишина такая, что слышно, как сердце бьется, —
как будто вода стекает в прозрачную даль колодца,
когда голубым бериллом вдруг чиркнет звезды кресало…
И сладко душа грустила
о том, что сама не знала.
СТАВРОПОЛЬ
Не жал комбат мне руку напоследок —
он, как ищейка, шёл за мной по следу,
хотел в дисбат отправить, на курорт.
Но я слинял. Я в поезд сел, что в девять
и ничего, увы, не мог поделать
с улыбкой, что растягивала рот.
Я ехал долго. Были пересадки,
а за окном столбы играли в салки,
мое воображение дразня,
и в этом ритме ровного движенья
происходило к дому приближенье,
и замирало сердце у меня.
Восторг крепчал. Стремительнее пули
я вылетел, хмелея от июля,
лицо сияло, словно лунный диск.
Задев мешок, свалив какой-то ящик,
я отыскал автобус проходящий