Швейк жив!

Клебанова. Может, смягчим приговор? Двадцати лет принудительных работ вполне достаточно.

Сорокин. Зачем принудительные работы. Просто отстранить от командования полком.

Гашек. Если красноармейцы узнают, что их командира разжаловали, они расстреляют весь трибунал.

Сорокин. Гм! Тогда сойдемся на строгом выговоре с предупреждением, что в случае повторения подобного к нему будет применено самое строгое наказание. Ваш приговор, товарищ Гашек, отменяется. Fiat iustitia, et pereat mundus. Пусть свершится правосудие, хотя бы весь мир погиб. Ну нам пора. Собирайся, Ася. У нас еще несколько судебных заседаний.

Клебанова. Прощайте, товарищ Гашек. Вот видите, мы разобрались. Напрасно вы так близко приняли к сердцу первый приговор! В конце концов индивидуальные судьбы ничто по сравнению с величием социальных сдвигов, предсказанных Карлом Марксом, меркнут.

Гашек. Значит я не до конца избавился от старорежимных предрассудков.

Агапов. Вы собираете русские пословицы? Есть и такая пословица: «Сколько волка не корми, он в лес смотрит.» Не коситесь в сторону белочехов, товарищ Гашек. Сегодня вы узнали нас с хорошей стороны, но неизбежно придет время, когда вы узнаете нас с плохой стороны!

Гашек. Прощайте, товарищи. Прощайте, товарищ Агапов. Вы мне очень понравились своей прямотой и искренностью.

(сцена вновь погружается в темноту)

Явление 6

Зажигается свет и перед нами вновь трактир «У чешской короны». Преображение достигается за счет занавески, которая на сей раз открыта. За ней трактирная стойка. Входят Гашек и Панушка. Писатель кутается в одеяло, на голове уже нет фуражки со звездочкой. Панушка в дорожном платье с этюдником в руках.

Панушка. Ярда, я уезжаю в Прагу. Вернусь только весной.

Гашек. Счастливой дороги, Ярушка. А я буду писать «Доброго вояка»

Панушка. Не слишком прилежно ты пишешь. Урывками.

Гашек (виновато, как нерадивый ученик). Ничего не могу с собой поделать.

Панушка. И никто не может. Мой приятель лесничий Бём божился, что нашел верный способ заставить тебя писать. Запер тебя в замке, оставил на столе стопку бумаги, чернила и бутылку коньяка, а сам ходил с ружьем у ворот и никого в замок не пускал. И что вышло?

Гашек (немного оживляясь). Я выпил коньяк, сложил из бумаги полсотни корабликов и выпрыгнул из окна. Но это же глупость – заставлять писателя творить, когда у него нет вдохновения.

Панушка. Художникам тоже необходимо вдохновение. Однако ни одну картину не закончить без упорного труда. Необходима дисциплина.

Гашек. Ненавижу это слово после военной службы. Наш обер-лейтенант всегда твердил: «Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили.» Я всегда воображал сквер на Карловой площади, где на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины.

Панушка. Теперь я понимаю Франту, который рвет волосы на голове из-за задержки рукописи.

Гашек. Ладно, что меня следует держать в ежовых рукавицах. Есть такая русская поговорка. Я вчера отправил письмо Шуриньке, сообщил, где скрываюсь, и просил приехать.

Панушка. Вот это поворот! Даже не знаю, как к этому отнестись.

Гашек (вздыхает). Я и сам не знаю. Написал, потом подумал, подумал и побежал забрать письмо. Но было поздно. Почту уже отправили в Прагу. Так что теперь она приедет и привезет мои вещи.

Панушка. Надеюсь, что твоя русская жена будет хорошенько приглядывать за тобой. Ну я поехал.

Гашек. Я провожу тебя.

(Гашек и Панушка уходят)

Явление 7

В трактир «У чешской короны» входят супруги Инвальдовы и начинают украшать помещение к Рождеству.

Инвальд. Же принцезна спизи?

Инвальдова. Принцезна ешьте на встала. Она же белая кость, голубая кровь. Удивительно, как пан списователь сумел жениться на такой знатной особе. Наверное, правду говорят, что он, когда был красным комиссаром, заточил всех ее родных, весь их княжеский род, в тюрьму, а ее заставил выйти за него замуж.

Инвальд. Не верю я этим сплетням. Он такой добряк, кого он мог заточить? Наговаривают на него. А еще больше он сам о себе выдумывает. Такой уж он шутник!

Инвальдова (прислушивается). Т-с, она спускается.

Явление 8

С лестницы спускается Александра Львова (Шура), вторая жена Ярослава Гашека. Она неуловимо напоминает первую жену писателя Ярмилу Гашекову и редакторку «Сучки» Ольгу Фастрову, только не носит ни пенсне, ни лорнета. Ведущая модной колонки пани Ивонна не одобрила бы её простой наряд. Зато её лицо излучает доброту и уступчивость, которые и покорили сердце Гашека. В руках у неё балалайка.

Львова. Добри рано!

Инвальдовы (в один голос) Добри одполедно, пани принцезно!

Львова. На улице по-прежнему метёт?

Инвальд. Да, здесь горы, самое холодное место в Центральной Европе. Если разыграется метель, как сегодня, деревню может занести снегом толщиной в два человеческих роста.

Львова. Снег и мороз не страшны. В Сибири мы с Ярославичиком и не к такому морозу привыкли.

Инвальд. А что это за инструмент у вас в руках, пани принцезно. Походит на старосветскую бандуру.

Львова. Балалайка. Ярославчик просил привезти. И валенки тоже. И меховую шапку, и самовар. Сказал, что хочет в центре Европы чувствовать себя как в России.

Инвальд. Сыграете для нас, принцезно?

Львова. Рада вас потешим (играет на балайке и негромко напевает).

Ну какая это стать,
Ведра на гору таскать?
Пойду замуж я туда,
Где под окошечком вода.

Инвальд. Вы душевно играете, пани принцезно. Правда, я думал, что в России в знатных семьях учат дочерей играть на фортепиано или на клавесине.

Львова. Россия теперь страна пролетариата, а балалайка – это самый пролетарский инструмент.

(Львова прислушивается к возне наверху. Слышны звуки громкого зевания, потом раздается хриплый крик Гашека «Шуринька! Я проснулся». Львова срывается с места, хватает в охапку огромные валенки, стоящими в углу, и с валенками в одной руке и балалайкой в другой мчится вверх по лестнице на зов мужа)

Инвальдова. Пробудился важный пан!

Инвальд. Любит она его.