История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 – начало 20-х годов XVIII века

Удивительно, что в этом доношении митрополит не упомянул о происшествии, случившемся еще 5 октября 1714 года. Один из еретиков, Фома Иванов, был отдан под начал в Чудов монастырь, и велено его в оковах приводить в церковь во время службы; 5 октября, после заутрени, Фома вынул косарь, принесенный им тайно из кельи, и перерубил по лицу образ св. Алексия митрополита «в церкви Благовещения, за железною решеткою стоящий по человечеству резной на серебре»; монахи и лампадчики едва успели схватить его и удержать. Приведенный в Духовный патриарший приказ, Фома сказал: отец его был посадский человек и жил в Твери; он, Фома, учился грамоте у попа; 22 года тому назад приехал в Москву, жил в разных домах, нанимался работать, на исповеди не бывал, в церкви хаживал и молился истинному богу, а иконам не поклонялся; в прошлом 1713 году велено сыскать его в Преображенский приказ, где расспрашиван об иконоборстве, послан был в Петербург, оттуда – в Чудов монастырь и порубил образ для того, что икон, креста и мощей не почитает и не поклоняется, ибо иконы и крест – дела рук человеческих, а мощи его, Фому, не милуют; призывания святых и молитвы за умерших не приемлет, в евхаристии не верует быти истинному телу и крови Христовой, но просвира и вино церковное просто, и в книгах Ветхого и Нового завета не нашел ничего этого. Ни у кого не учился, до всего дошел сам, других не учил и не знает, кто бы с ним одинаково думал; подал покаяние, чтоб получить свободу, а если б получил свободу, творил бы прежнее; лекарь Тверитинов ему брат двоюродный.

Дело протянулось весь 1715 год. 22 февраля 1716 года царь дал указ Сенату: «По делу Дмитрия Тверитинова, разыскав, и оное конечно вершить, и которые по тому делу приносят или принесут вины свои, тех разослать к архиереям в служение при их домах, и чтоб имели за ними крепкий присмотр, дабы непоколебимы были в вере, а которые не принесут вин, казнить смертию». Не принес покаяния один Фома Иванов и был казнен.

Только что кончилось дело о Тверитинове с товарищами, как началось другое – о еретиках, между которыми главную роль играла женщина. В мае месяце 1717 года была захвачена жена ходока приказа Земских дел Ивана Зимы, Настасья, со многими другими людьми обоего пола. В Патриаршем духовном приказе Настасья объявила, что она дочь беглого дьячка, выучена грамоте, года с четыре в церковь не ходит, не исповедуется и не причащается, потому что купила она на Печатном дворе книги и читала их себе и другим людям, которые к ней приходили и теперь взяты вместе с нею в ее доме; в этих книгах не написано, что иконам кланяться, хлеб и вино почитать и верить; она эти книги в доме своем читала и толковала, они ее слушали и по тем книгам так же делали, а приходили к ней в дом в воскресные дни в обедню; иконам и кресту она, Настасья, не кланяется и за святыню их не почитает, потому что это дело рук человеческих, а молится она и других учит молиться богу духом и истиною; креста на себе не носит, крестного знамения на себе не полагает и иным людям креститься не велит, церкви и предания учителей церковных не слушает; а муж ее, Иван, в церковь ходит, и отца духовного имеет, и ее, Настасью, от того унимает, и она его не слушает; молитву Иисусову говорит она так: «Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешную!» – а не читает молитвы: «Господи Иисусе Христе, боже наш!»

Взятый вместе с Настасьею портной Алексей объявил, что однажды на дороге встретился с ним священник из Устюжны, который говорил ему, что надобно бога познавать из евангелия и кланяться ему духом и истиною, а не телом, и прибавил: «От других попов ты этого не услышишь!» Пришедши по своему ремеслу в дом Зимы и заставши его жену за чтением евангелия, он, Алексей, познакомился с нею и стал ее слушателем. Золоту, серебру и дереву поклоняться бог не велел; отца духовного он, Алексей, не имеет, потому что нам отец духовный – царь небесный; в причащении питается хлебом и вином тело, а душе корысти нет, душа причащается словом божиим. Товарищи Алексея объявили, что они прихаживали к Настасье для слушания и поучения св. писанию, потому что Настасья умеет грамоте и учительна от божественного писания; сходились к ней по слухам, что есть жонка, читает евангелие; Иван Зима объявил, что держит такое же учение, какое и жена его, никто его тому не учил, похотел так делать волею своею.

Еретиков забрали в Бедность – так называлась колодничья тюрьма в Преображенском приказе. Многие покаялись, но Иван Зима с женою и шестеро других остались при своем. Привели к пытке: одна женщина повинилась пред пыткой, один мужчина повинился после двух ударов кнутом. Настасья выдержала 40 ударов, муж ее и другие – по 30 и говорили прежние речи. Настасье дали еще 15 ударов – прежние речи; но муж ее и другие у дыбы, а иные с подъему повинились. Настасью привели в третий раз, дали 30 ударов – прежние речи; но, когда привели в четвертый раз, повинилась и Настасья.

В учении Тверитинова явно влияние учителей протестантов; учение Настасьи Зимы явилось, как видно, самостоятельно, но направление то же. Рядом с этою пропагандою шла католическая, как видно из царского указа о вторичном изгнании иезуитов. Мы упоминали о первом изгнании их после падения Софьи, по настоянию патриарха Иоакима. Но потом, когда начался усиленный приплыв иностранцев разных исповеданий в Россию, иезуиты успели опять пробраться в Москву, завести здесь школу и начать пропаганду. 18 апреля 1719 года майор Румянцев получил собственноручный царский указ: «Приехав к Москве и объявив тайно обер-коменданту, вечером ехать в слободу в езувитский монастырь, в полночь осмотреть там и взять все их письма, а как рассвенет, объявить им указ и потом, дав им убраться, послать с Москвы за рубеж с добрым провожатым; однако велеть их задержать в Можайску, а тем временем письма их чрез учителей наших школ пересмотреть и буде какие письма явятся подозрительные, то оные перевесть и привезти с собою, а их не отпускать. Понеже слышим, что оные учеников многих в свой закон привели, а наипаче из мещанского, того тако ж освидетельствовать, а кои приличатся в сем или ином, арестовать».

В то время, когда нужно было принимать сильные меры, чтоб остановить пропаганду католическую, протестантскую и раскольничью, с другой стороны принимались меры для распространения пределов русской церкви на Востоке. В 1714 году сибирский митрополит-схимник Феодор (Филофей Лещинский) получил указ ехать в землю Вогульскую и Вотяцкую, к татарам, тунгусам и якутам, и, где найдет кумиры, кумирницы и нечестивые чтилища, все пожечь, а всех иноземцев приводить в христианскую веру, и, которые иноземцы крестятся, тем давать царского жалованья, холст на рубахи, и в ясаку им льгота будет. В следующем году новый указ: если люди магометской веры, за которыми есть русские крестьяне, примут православную христианскую веру, и за ними русским крестьянам быть по-прежнему, а которые креститься не захотят, у тех русских крестьян с пашнями и со всеми угодьями отписать на государя. В Казанской губернии проповедание христианства между иноверцами, надзор за новообращенными и обучение их христианскому закону возложены были на архиерейского казначея, иеромонаха Алексея, а вице-губернатору Кудрявцеву велено было помогать ему. В 1719 году Алексей просил у губернатора несколько денег на покупку новокрещенным икон, крестов и других нужных вещей; губернатор отказал, но вице-губернатор выдал ему из кабинетных денег 30 рублей. Алексей по возвращении с проповеди объявил Кудрявцеву, что он крестил 379 черемис и 30 рублей все на них издержал; объявил также, что если новокрещенным пред другими дана будет льгота в податях, то много обратится; при этом Алексей требовал царского указа, откуда ему вперед брать деньги. Когда Кудрявцев дал знать об этом Макарову, то определено было давать Алексею деньги из сбора с венечных памятей; в том же году Сенат издал указ о предоставлении новокрещенным свободы от всяких сборов и податей на три года.

Но разумеется, самым могущественным средством для успешной обороны и наступления должно было быть внутреннее устройство и сила церкви. Монахи жаловались, что государство не щадит их казны и доходов: у Троицкого монастыря было взято в 1696 году на ратных людей 50000 рублей; в 1696 году – 20000; в 1697 – 20000; в 1700 году – 30000; в 1701 – 5000; всего взято в разные приказы 125000 рублей; да в подношении великому государю: в 1700 году – 5000 рублей; в 1701 – 25000 рублей, 2000 золотых червонных, 1000 ефимков; в 1702 году – 25000 рублей; в 1703 – 10000; в 1704 – 5000; в 1705 – 3000; в 1707 – 3000; в 1709 – 3000; в 1711 – 7000; в 1714 – 5000; в 1715 – 4000; в 1717 – 4000; в 1718 – 4000; в 1722 – 4000; кроме того, от Троицкого монастыря было отписано 4412 дворов (на олонецкие верфи, Григорью Писареву и на Невский монастырь). Но жалобщики своим поведением уничтожали силу своих жалоб, показывая неспособность употреблять доходы как следует. Уже известный нам по астраханским событиям Георгий Дашков, сделанный из троицких архимандритов ростовским архиепископом, писал царю в 1718 году: «Чернецы спились и заворовались; Второв монастырских денег (Троицкого монастыря) украл 500 рублей; Ремезов, будучи в Астрахани, покрал монастырский клей; Киржацкий, пьяница и блудник, из монастыря бежал, а теперь явился с такими же ворами, со Второвым и Ремезовым, хотя своего воровства избыть, на меня доводят, стараются, чтоб мне нанести напасти, обвиняют меня в похищении казны, отчего я себя мнением безвременно смертельно убиваю. Клянусь богом, что ни в чем невинен. Слезно прошу о обороне, потому что не один уже год мне от этих клеветников волокита и разорение и немилостивое ругание; и если ваше величество не помилует, то конечно меня, беззаступного старца, с сего света безвременно сгонят».

Чтоб усилить нравственное значение белого духовенства, главным средством было обратить внимание на поставление в священники и дьяконы достойных людей, противодействовать обычаю, по которому места передавались по наследству, продавались, находясь в зависимости от домов священнослужительских. Набор детей духовенства в военную службу еще более увеличил число недостойных священников и дьяконов, потому что молодые люди бросились на места, чтоб отбыть от военной службы. В марте 1711 года новоучрежденный Сенат, соединившись с церковным собором, вместе издали следующее постановление. Освященному собору и правительствующему Сенату ведомо учинилось: когда начали брать на службу людей молодых, к воинскому делу пригодных, то дьячки, пономари, сыновья поповские и дьяконовские различными коварными образами и лжесоставными челобитными похищают себе чин священства и дьяконства неправильно и неправедно, иногда лет подобающих не имея, иногда посвящаясь в лишние попы или дьяконы, отчего бывает несогласие, вражда и соблазн между священным чином, а государевой службе в настоящих нуждах умаление. Освященный собор, советовавшись с правительствующим Сенатом, приговорили послать к преосвященным архиереям следующие статьи с великим подкреплением: 1) не ставить в дьяконы моложе 25, в священники моложе 30 лет; 2) не посвящать лишних, но, где прежде было по одному, там пусть и теперь так остается; 3) не верить дьячкам, которые придут посвящаться на место попа больного или престарелого, но самого попа поставить перед собою и взять у него сказку с подкреплением, что вперед служить и треб исправлять не будет; 4) в скудные приходы дьяконов не посвящать; 5) перехожих грамот к другой церкви и на крестец (наниматься служить в домовых церквах) отнюдь не давать, кроме самой большой нужды, например когда два попа будут у одной церкви, а приход оскудеет; 6) заручные челобитные осторожно рассматривать, не ложные ли: есть ли рука помещика, есть ли отписка от старосты поповского; 7) послать указы к поповским старостам, чтоб отписок не давали, прежде чем сами побывают в приходе и допросят крестьян, угоден ли им тот дьячок; 8) в слушании ставленников поступать осторожно и строго, если явится неуменье и косночтенье – отказывать; 9) если кто из архиереев тому указу противным явится, такой подвергнется государеву гневу и удалению от престола. В 1718 году было подтверждено: детей духовенства, кто пожелает, учить в школах заранее, чтоб были годны в попы, и посвящать только таких, которые по учению будут достойны; постановлено также священникам своих домов не иметь и не продавать, жить им в домах, купленных на сборные церковные деньги, для чего быть у всякой церкви старостам, которые сдают дома новым попам и вновь пристраивают на церковные деньги.

Исключение из правила – не давать перехожих грамот от одной церкви к другой – было ограничено только одним случаем, когда нужно было освободить оскудевший приход от двоих священников; и потому когда прихожанам хотелось перевести к себе известного им священника от другой церкви, то они подавали об этом прошение царю. В описываемое время для белого духовенства выбор поповского старосты был очень важен, вследствие того что оно не изъято было от разных поборов; священники давали запись об избранном ими старосте: «Будучи ему в старостах поповских, всякие государевы дела управлять с радением, окладные и неокладные денежные государевы доходы сбирать и отвозить в Патриарший казенный приказ; а он, поп, человек добрый и смирный и не пьянствует, и в сборе денежной казны мы ему верим». Для сбора денег на драгунских лошадей священники выбирали иногда особого сборщика; городские платили по два алтына три деньги, а уездные – по 10 денег с двора. При выборах поповских старост случались злоупотребления: священники Александровской десятины Переяславского уезда Залесского били челом царю, что священники Новоалександровской слободы и ближних к ней сел выбираются в старосты по взаимному согласию, а дальних священников для выбора в совет не призывают и выбранные таким образом старосты приезжают в отдаленные села многолюдством с своими прихотями, причиняют духовенству большие убытки, с ними же приезжает подьячий Малыгин, без выбора от духовенства, всячески нападает и берет великие взятки не по мере. В начале 1721 года подана была любопытная просьба царю от севского духовенства: «Посвящен в севский Спасов монастырь в архимандриты Троице-Сергиева монастыря иеродиакон Пафнутий по прошению севских градских обывателей, и повелено ему между нами всякое правление иметь; а к сбору казны на год с переменою из нашей братии по два человека священников; и выборные священники казну собирают в домах своих, а не при нем, архимандрите, и берут с нас на отвоз себе излишние деньги без ведома его, в чем нам бывает не без обиды, а от него, архимандрита Пафнутия, таких нам обид не бывает: так чтоб сбору быть у него, архимандрита, потому что он человек добрый, и мы ему в том сборе верим, а тем выборным за такие нам обиды быть не довелось». Просьба была исполнена.

Приведенные меры для поднятия духовенства объясняются словами Посошкова: «Священство столп и утверждение всему благочестию и всему человеческому спасению. Они наши пастыри, они и отцы, они и вожди, а в книжном учении и разумении не весьма довольны. Я признаю, что от оплошки архиерейской так чинится, потому что архиереи полагаются на служебников своих в поставлении поповском; служебники примут от новоставленника дары и затвердят ему в псалтыри псалма два-три и перед архиереем заставят вытверженное читать; ставленник ясно, внятно и поспешно пробежит, и архиереи, не ведая ухищренного подлога, посвящают в пресвитеры, и от такого порядка у иных грамота и плоха. От пресвитерского небрежения уже много нашего российского народа в погибельные ереси уклонилось; в Великом Новгороде едва ли и сотая часть найдется древнего благочестия держащихся. А пресвитеров хотя и много в городе, однако не пекутся, чтоб от такой погибели их отвратить и на правый путь направить; есть и такие пресвитеры, что и потакают им, и потому церкви все уже запустели. В Новгородском уезде, в Устрицком погосте случилось мне быть: у церкви три попа, а на св. пасху только два дня литургии были, а тутошние жители сказывали, что больше одной обедни на св. неделе прежде не бывало, теперь меня поопаслись и отслужили две. Я таких стариков много и в Москве видал, что лет им под 60 и больше, а у отцов духовных на исповеди не бывали, не ради раскольничества, но ради непонуждения пресвитерского. Такой у них обычай был, что, не состаревся, деревенские мужики на исповедь не хаживали». Такое положение дел повело к указу 1716 года о хождении на исповедь повсягодно и штрафе за неисполнение этого правила; в 1718 году указ был повторен; велено было также ходить в церковь в воскресные дни и господские праздники и запрещено торговать в эти дни; выбирать в должности позволено было только таких, которые ежегодно исповедовались. С целию религиозною соединялась еще здесь и другая: в церквах после обедни читались новые указы, о которых народ мог узнавать только этим средством, ибо листы, прибитые к городским воротам, не были доступны для безграмотных. В указе 1719 года говорится: «Понеже есть такие отчаянные, что никакой доброй совести не имеют и не хотят того слышать, что им судом божиим и здешним запрещается, и те места противны им, где слово божие и повеление монаршеское читается: того ради не токмо в недельные дни, но и в господские праздники в церковь не ходят, дабы отнюдь того не слышать, что противу совести их читается, и для того всех таких, которые в день воскресный или в господский праздник во время божией службы будут где шататься, кроме самой крайней и необходимой нужды, а на молитву к слушанию слова божия и указов, которые в народ в такие дни при церквах публикуются, не пойдут, ловить и ими розыскивать, понеже и такие за недобрых людей почитаются, которые от христианского собрания удаляются». В том же году государь велел объявить в Москве, чтоб в церквах во время пения литургии стояли с безмолвием, а если кто начнет разговаривать, с того брать штраф, не выпуская из церкви, по рублю с человека, и употреблять на церковное строение; для надзора употребить кого пристойно из людей добрых.

Высшее церковное управление продолжало находиться в переходном состоянии: патриарха не было. Блюстителем патриаршего престола оставался по-прежнему рязанский митрополит Стефан Яворский и по-прежнему находился не в ладах с светским правительством. Прежде Мусин-Пушкин был непрошенным советником блюстителя патриаршего престола; теперь учрежден был Сенат, и церковный собор вместе с ним делает постановление о том, как должно происходить поставление священников; блюститель без Сената не может назначить архиерея на епархию; в 1711 году Яворский сделал представление об архиереях; ответом был указ: «В Ростов дается на соизволение архиерейское купно с Сенатом, только быть епископу, а не митрополиту». Мы уже упоминали о проповеди Стефана на 17 марта 1712 года, где заключалась выходка против фискалов; ноне одна эта выходка заключалась в проповеди. «Се, – говорил митрополит, – имате мзду закона божия разорители, и слышите громы заповедей божиих преступницы: того ради не удивляйтеся, что многомятежная Россия наша доселе в кровных бурях волнуется, не удивляйся, что по толиких смятениях доселе не имамы превожделенного мира; кто закон божий разоряет, от того мир далече отстоит; где правда, там и мир. Море свирепое, море – человече законопреступный! почто ломаеши, сокрушаеши и разоряеши берега? Берег есть закон божий, берег есть, во еже непрелюбы сотвори, не вожделети жены ближнего, не оставляти жены своея; берег есть, во еже хранити благочестие, посты, а наипаче четыредесятницу, берег есть почитати иконы. Христос гласит в евангелии: аще кто церкви не послушает, буди тебе яко язычник и мытарь». Так как проповедь говорилась 17 марта, в день св. Алексия, человека божия, и в день именин царевича Алексея, то Стефан заключил ее молитвою к св. Алексию: «О угодниче божий! не забуди и тезоименника твоего, а особенного заповедей божиих хранителя и твоего преисправного последователя. Ты оставил еси дом свой: он також-де по чужим домам скитается; ты удалился от родителей: он також-де; ты лишен от рабов, слуг и подданных, другов, сродников, знаемых: он також-де; ты человек божий: он також-де истинный раб Христов. Молим убо, святче божий! покрый своего тезоименника, нашу едину надежду, покрый его в крове крыл твоих, яко любимого птенца, яко зеницу, от всякого зла соблюди невредимо».

В церкви присутствовали сенаторы; на другой день они явились к митрополиту с упреком за возмутительную для народа и оскорбительную для царской чести проповедь; они вытребовали проповедь на письме для отсылки к государю и запретили Стефану проповедовать. Петр, получа проповедь и прочтя в ней обличение человеку, бросившему свою жену, не хранящему постов, не слушающему церкви и потому долженствующему быть для членов церкви как язычник и мытарь, заметил собственноручно: «Перво одному, потом с свидетели ». Из этого видно, что Петр не считал проповедника обязанным щадить слабости и пороки сильных; но в свою очередь заметил, что и Стефан не соблюл евангельского правила, повелевающего сначала обличить наедине, потом со свидетелями, наконец, уже в церкви. Стефан написал ему оправдательное письмо: «Известно вашему царскому величеству, как я на едино повеление царское оставил свое схимническое житье, которое обещал господу богу, на смертной постели лежачи, и хотя ужасно мне было сломати обет, однако ж монаршей воли не дерзал противитися и ныне послушание свое по силе моей божиею помощию управляю, в проповеди слова божия, как могу, так труждаюся. Но враг, ненавидя добра человеческого, различные мне в том препятия творит и ныне сотворил таковым образом: говорил я казанье, кричал к народу, увещевая, дабы хранили заповеди господни, если хотят иметь и на сем свете благополучие, и в небе живот вечный. Были на том казании господа сенаторы; на другой день они пришли ко мне и стали меня, бедного, обличать, укорять и претить за то, будто я в бунт и мятеж народ возмущал и будто царской чести касаюся дерзословием. Богу свидетельствующу, ниже в помышлении моем, кольми, паче в намерении такого лукавого дела я и не думал. Уже тринадцать лет, как в царствующем граде по вашему, монаршему, указу проповеданием слова божия труждаюся, и вся Москва меня слушала, да и сам ваше царское величество изволили слушать моей убогой беседы, и никто не ощутил в моих словах мятежа. А господа сенаторы ставят мне в вину то, что я говорил о фискалах, и хотели послать слова мои к вашему царскому величеству, а мне отселе запретили казанья говорить». Стефан по-прежнему просился в Донской монастырь, где бы мог посхимиться; по-прежнему он остался митрополитом и блюстителем патриаршего престола; адмирал Апраксин дал ему знать об этом, и Стефан писал царю: «Яко радостни бывают корабленицы, по страшных шумах водных получивши ведро, тако и я, волнами печалей смущаем, ныне получил радостную тишину, егда известился писанием его милости господина адмирала о премилостивом вашего царского величества на мене, раба своего, призрении. Аще же сподоблюся хотя едину литеру, самою монаршею ручкою ко мне начертанну, видели, то и паче возрадуюся и всех печалей, сердце мое снедающих, забуду». Дело Тверитинова с товарищами произвело новые шумы водные: в действиях Стефана царь видел превышение власти, и Яворский счел нужным умолять царя о прощении «писанием, слезами, а не чернилами писанным».

Между тем царь принял меры для обеспечения и себя от «шумов водных»: в 1716 году константинопольский патриарх Иеремия прислал ему разрешение: по причине нездоровья есть мясо во все посты, кроме недели перед причастием; у того же патриарха испрошено разрешение употреблять скоромную пищу в посты солдатам за границею во время похода. В начале 1716 года Стефану хотелось съездить в Нежин, где он строил монастырь; для этого он обратился к новорожденному царевичу Петру Петровичу, поздравил его с пришествием на сей свет и бил челом, чтоб исходатайствовал ему у отца отпуск. Отпуск был дан, но еще прежде митрополит получил от царя любопытное письмо: «Понеже архиереи хотя по положениям и обетам и обещаются хранить церковные уставы вкупе, но ради некоторых у нас небрегомых дел, изъяснение особливое написав, при сем посылаю». По этому особливому изъяснению, архиерей при поставлении должен был обещаться: 1) «еже кого-либо по моей страстной воле или каких ради ссор со мною или с моими подчиненными вседомовно и единолично не проклинать и от таинств церковных не отлучать разве кто покажет себя явным преступником и разорителем заповедей божиих или против церкви еретиком; а по Христову словеси по триех увещаниях непокоршегося и неисправившегося токмо единолично, а не вседомовно проклинать и отлучать. 2) С противными церкви святой с разумом, правильно и кротостию поступать. 3) Монахов содержать по положенным им правилам и уставам, не дая скитаться из монастыря в монастырь и ниже в мирские домы входить. 4) Церквей свыше потребы для прихотей вновь самому мне не строить и другим не попускать, дабы потом не пустели. 5) Також-де священников и дьяконов и прочих церковников свыше подобающие потребы скверного ради прибытка не умножать, ниже для наследия ставить. 6) Паству всю на всякое лето, аще возможно будет, по крайней же мере в два или в три года, самому посещать и назирать, не ради лихоимания и чести, но апостольски; запрещать, дабы расколов, суеверия и богопротивного чествования не было, дабы невидимых и от церкви не свидетельствованных гробов за святыню не почитали; притворных, беснующих в колтуках, босых и в рубашках ходящих, не точию наказывать, но и к мирскому суду отсылать; дабы св. икон не боготворили и им ложных чудес не вымышляли, от чего противным способ дается к поношению на православных, но почитали бы оные по разуму св. православные кафолические церкви. 7) В мирские дела и обряды не входить ни для чего, разве какая явная неправда показана будет, о том первое увещать, а потом и писать на таковых к его царскому величеству, по апостолу, заступати немощные».

«Водные шумы» не прекращались. В том же 1716 году рязанский дьячок Попов донес, что митрополит держал на своем архиерейском дворе Мазепина купчину, который умер, оставил пожитков на 100000 и больше, а Яворский об этом не объявил. Попов доносил также, что архиерейским жалованным людям в 1705 году велено давать половинное жалованье, а другую половину высылать в Монастырский приказ; но Яворский этой половины не отсылал, а взял себе в келью больше 6000 рублей; держит у себя на оброке посадских людей с тягла, дворовых и пришлых людей, и оброчных денег к великому государю не высылает; из крестьянства с тягла в подьячие, приставы и в другие всякие чины переводит; в 1715 году потаил дело в смертном убийстве и в винном куреньи игуменьи Марфы Пустынские; рукополагает Церковников в попы и в дьяконы, в том числе беглых и записных солдат, из крестьянства с тягла, из подьячих и пытанных воров, не умеющих грамоте и школьному учению, ставит по два и по три попа туда, где прежде столько не бывало; ставленнику становится поповство по 20, 30 и 40 рублей, а дьяконство – по 15 и 20; дает вдовым попам и дьяконам патрахильные и постихарные грамоты на всякий год по 4 рубля и больше, и от того освященный чин весь разорился без остатка. Во время дела о Мазепиных пожитках захваченный по подозрению малороссиянин Савостьян Кондратьев говорил: «Губернатор киевский князь Дм. Мих. Голицын святым печерским не верует, а верует еретичествующей бабе, которая ему волшебствует, и как ему уволшебствует, то он и поедет в Петербург явиться к царскому величеству; ту бабу князь поит и кормит, и держит та баба. у себя многое число кошек вместо сатаны».

Дело затянулось, а вслед за ним новые «водные шумы»: дело царевича Алексея. Петр сильно подозревал рязанского архиерея, который торжественно называл Алексея «единою надеждою»; но ничего преступного не оказалось. Стефан остался с прежним значением, но столкновения с царем не прекращались. В 1718 году Яворский получил указ приехать в Петербург; он думал, что пребывание будет временное, но 16 июля великий государь указал преосвященному Стефану, митрополиту рязанскому, жить в С.-Петербурге, а при нем в первой очереди быть Игнатию, епископу суздальскому, а прочих архиереев из С.-Петербурга отпустить в свои епархии, а по прошествии первой чреды в С.-Петербург архиереям приезжать поочередно против того, как в Москву приезжали. Стефан, недовольный указом, подал царю пункты, на которые получил резкие ответы. 1) «Выехал я из Москвы, – писал Яворский, – на почтовых подводах, не взяв с собою ни ризницы, ни певчих, ни запасов никаких, ни платья, ни келейной рухляди, и для скорого выезда порядка никакого не учинил ни в соборной церкви, ни в приказах, ни в школах, ни в дому своем, чая скорого возвращения; ныне, скитаясь в Петербурге, живу в наемном дворе, далече от церкви и от воды, и в таком дворе, в котором зимою мне, немощному, отнюдь жить невозможно, и ожидаю милостивого отпуска, чтоб зимою совсем собраться и здесь жить вовсе, и о том что великий государь укажет?» Ответ: «О житье здешнем уже за три года сказано, и сам ваша милость на просухе хотел быть, как я с вами прощался на Москве, а зачем в три года не собрался и не распорядился, не знаю, ибо и более того делано, ездил на Украйну для освящения церкви». 2) «Было милостивое слово о дворе, и написано было ко мне рукою монаршескою: приезжай, а двор для тебя будет готов; сего милостивого обещания будет ли исполнение или нет?» Ответ: «Место готово, а построить самому можно, понеже всем архиереям определенное дается, а вам все, как было прежде, еще ж и Тамбовское епископство поддано». 3) «Во многих епархиях архиереев нет». Ответ: «Выбрать на пример и подать роспись; так же и впредь для таких избраний надлежит заранее добрых монахов сюда, в монастырь Невский, привезть, дабы здесь жили, чтоб таких не поставить, как тамбовский и ростовский были; а для лучшего впредь управления, мнится, быть удобно Духовной коллегии, дабы удобнее такие великие дела исправлять было возможно».

В Петербурге Яворский должен был встретиться с человеком, против которого незадолго перед тем действовал как против еретика, встретить товарищем по архиерейству и в приближении у царя. Мы уже упоминали о префекте киевской академии Феофане Прокоповиче, о котором губернатор Голицын отзывался как о, единственном человеке из киевского духовенства, преданном правительству. Этот отзыв и блестящая предика, сказанная Феофаном по поводу «преславной виктории», остановили навсегда на нем внимание Петра, который взял его с собою в Прутский поход. Преобразователь нашел наконец между духовными человека с обширною ученостию, с блестящими дарованиями и вполне сочувствующего преобразованию, и понятно, что, чем сильнее становились столкновения царя с Яворским, тем более сближался он с Прокоповичем. Несмотря на все столкновения с блюстителем патриаршего престола, несмотря на то, что последний провозгласил его достойным отчуждения от церкви, Петр не удалял Стефана, за которым, в его глазах, были достоинства и заслуги. Говорят об уменье Петра отыскивать повсюду способных людей; но как бы ни было велико подобное уменье, все же оно одно недостаточно, потому что способных людей никогда очень много не бывает, и нужно еще другое уменье – уменье сохранять способных людей. Этим уменьем, требующим особенного нравственного величия, также обладал Петр, чему разительным примером служит его поведение относительно Яворского после знаменитой проповеди 17 марта 1712 года. Но если он хотел сохранить Стефана, то понятно, однако, что все сочувствие его обратилось к Феофану. На горизонте явилось новое светило; в Киеве сказана была предика, каких не слыхивали прежде в Москве; и в Москве не могли остаться равнодушными; здесь вследствие долгого управления Стефана его, естественно, окружали люди преданные, которых выгоды были тесно связаны с его выгодами. Что это там явился за человек, что за новый оратор? Приблизился к царю: должно быть, хочет далеко уйти! Молод: двадцатью Тремя годами моложе преосвященного Стефана. Осведомились очень подробно о новом ораторе, разобрали его сочинения и нашли, что еретичествует. А между тем Феофан уже говорит предики в Петербурге, скоро будет архиереем. Стефан внушает благочестивейшему государю, что Феофан «имеет препятие к великому архиерейскому сану, потому что в своем учении не согласен с православною церковию, заражен язвою кальвинскою». Феофан оправдывался; кому рассудить? Противники говорили, что Феофан заражен язвою кальвинскою; Феофан обличал их в католических стремлениях; он пользовался благоприятным временем – судом над царевичем Алексеем, раздражением Петра против архиереев, в которых он замечал сочувствие к царевичу – сочувствие, происходившее от вражды к делу преобразования. Феофан, громя в проповедях врагов царских, в то же время громил и собственных врагов. «Многие мыслят, – говорил он, – что не все люди обязаны повиновением властям, что некоторые исключаются, именно священство и монашество. Это терн, жало змеиное, дух папский, неизвестно как нас коснувшийся; священство есть особое сословие в государстве, а не особое государство в государстве. Дошло до того, что самые бездельные люди пустились в дело, и дело мерзкое и дерзкое; дрожди народа, души дешевые, люди, родившиеся только для поядения чужих трудов, и те восстают на государя своего, на Христа господня! Да вам, когда вы хлеб ядите, надобно было бы удивляться и говорить: откуда мне это».

1 июня 1718 года Феофан был посвящен в епископы псковские. Когда приехал в Петербург Яворский, Петр поручил Мусину-Пушкину свести с ним Феофана, и между обоими архиереями произошло примирение, по крайней мере видимое.

Царь уже объявил, что «для лучшего управления мнится быть удобно Духовной коллегии». Яворский не разделял этого мнения царского; Феофан разделял его, и потому он должен был принять на себя составление регламента для новой коллегии. Современники передавали следующий разговор Петра с Феофаном. Петр: Скоро ль наш патриарх поспеет (регламент)? – Феофан: Скоро, я дошиваю ему рясу. – Петр: А у меня шапка для него готова. В январе 1721 года издан регламент Духовной коллегии, исправленный и дополненный царем; регламент был издан при таком манифесте: «Между многими, по долгу богоданные нам власти, попечениями о исправлении народа нашего и прочих подданных нам государств, посмотря и на духовный чин и видя в нем много нестроения и великую в делах его скудость, не суетный по совести нашей возымели мы страх, да не явимся неблагодарны вышнему, аще толикая от него получив благопоспешества в исправлении как воинского, так и гражданского чина, пренебрежем исправление чина духовного. И когда нелицемерный он, судия, воспросит от нас ответа о толиком нам от него врученном приставлении, да не будем безответны. Того ради образом прежних как в Ветхом, так и в Новом завете благочестивых царей, восприяв попечение о исправлении чина духовного, не видя лучшего к тому способа, паче соборного правительства (понеже в единой персоне не без страсти бывает; к тому ж не наследственная власть, того ради вящше не брегут), уставляем Духовную коллегию, т.е. духовное соборное правительство, которое, по следующим зде регламенте, имеет всякие: духовные дела управлять».

В первой части регламента излагаются причины учреждения коллегии: 1) коллегиальное правление способнее для исследования истины, чем единоличное; 2) приговор соборный имеет более силы, чем приговор одного лица; 3) дела скорее решаются;4) нет места пристрастию, коварству, лихоимному суду; 5) коллегиум свободнейший дух в себе имеет к правосудию; 6) от соборного правления нельзя опасаться отечеству мятежей и смущения, какие происходят от единого правителя духовного, ибо простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но, великою высочайшего пастыря честию и славою удивленный, помышляет, что такой правитель есть второй государь, самодержцу равносильный или еще и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство; так сам собою народ умствовать привык: что же, когда приложатся плевелные разговоры властолюбивых духовных лиц и к сухому хворосту огонь подложат? Простые сердца так мнением этим развращаются, что не столько смотрят на самодержца своего, сколько на верховного пастыря, и когда услышат между ними распрю, то все более духовному, чем мирскому, правителю сочувствуют, хотя слепо и пребезумно, за духовного ратовать и бунтовать дерзают и льстят себя, окаянные, что по самом боге поборают и руки свои не оскверняют, но освящают, хотя бы и на кровопролитие устремились. Такому в народе мнению очень рады бывают коварные люди, враждующие на своего государя: увидав ссору государя с пастырем, они пользуются этим случаем, чтоб под видом церковной ревности поднять руки на помазанника божия, и на такое же беззаконие, как на дело божие, подвигают простой народ. Что же, если и сам пастырь, надменный о себе таким же мнением, спать не захочет? Трудно сказать, какое бедствие может произойти отсюда.

Во второй части регламента излагаются дела, подлежащие Духовной коллегии: ей вменено в обязанность истребить все существующие суеверия; для распространения сведений о законе божием сочинить три книги: о догматах веры, о должностях всякого чина, собрание проповедей св. отец о догматах и должностях. Епископы обязаны иметь в своих домах школы для приготовления священников, обязываются не высоко мыслить о своей чести. Для укрощения весьма жестокой епископов славы запрещено водить их под руки, пока здоровы, кланяться им в землю. «Оные поклонники самохотно и нахально стелются на землю да лукаво, чтоб степень исходатайствовать себе не по достоинству, чтоб неистовство и воровство свое покрыть». В главе о домах училищных, учителях, учениках и церковных проповедниках регламент говорит: «Дурно многие говорят, что учение порождает ереси: наши русские раскольники не от грубости ли и невежества так жестоко взбесновались? Если посмотрим чрез историю, как чрез зрительную трубу, на мимошедшие. века, то увидим все худшее в темных, а не в светлых учением временах». Регламент определил и круг предметов, долженствующих преподаваться в духовных училищах: 1) грамматика вместе с географиею и историею); 2) арифметика и геометрия; 3) логика, или диалектика, ибо это двоименное учение составляет одно; 4) реторика вместе с стихотворным учением или отдельно; 5) физика с присовокуплением краткой метафизики; 6) политика краткая Пуффендорфова, если найдется потребною; 7) богословие. На первые шесть наук полагается по году, на богословие – два года.

Президентом Духовной коллегии, или Синода, был назначен Стефан, митрополит рязанский; за ним по старшинству следовали члены: Феодосий (Яновский) – архиепископ новгородский, Феофан – архиепископ псковский, Петр – архимандрит симоновский, Леонид – архимандрит петровский, Филофей – архимандрит донской, греческий священник Анастасий Кондоиди, Иоанн – протопоп троицкий, Петр – протопоп петропавловский, иеромонах Варлаам Овсянников. Мы знакомы с первым и третьим членами Синода; надобно познакомиться со вторым, потому что еще должны будем с ним встретиться после. Феодосий Яновский, архимандрит новгородского Хутынского монастыря в первых годах века, вовсе не отличался ни образованием, ни талантами, не мог нисколько соперничать в этом отношении ни с Прокоповичем, ни с Яворским; человек энергический, неудержливый в деле и слове, властолюбивый и корыстолюбивый, монах вовсе без призвания к монашеской жизни, Феодосий хотел во что бы то ни стало выдвинуться вперед; он нашел для этого верное средство – подделываться под преобразовательное направление правительства, говорим – подделываться, потому что не считаем себя вправе признавать за Феодосием какие-нибудь сильные убеждения. Петр был рад, что нашел между духовными, между монахами, человека умного, деятельного, распорядительного и вовсе не похожего на большинство своих собратий, человека передового относительно церковных преобразований. В 1710 году Феодосий был переведен в архимандриты основанного Петром в Петербурге Александро-Невского монастыря и чрез пять лет поехал лечиться за границу ! Но пусть он поговорит сам и покажет, какими средствами заискивал расположение царя. В 1719 году Мусин-Пушкин донес государю, что в новгородских церквах по ночам каким-то чудом гудят колокола; Петр поручил Феодосию обстоятельнее разузнать, в чем дело, и тот отвечал ему: «Толкование такое может приложиться: чему бы оное бессловесное гудение человеков учило, может всяк имущий ум рассудить; явь, яко от противника: рыдает, яко прелесть его изгонится от народов российских, первое из кликуш чрез Петра Великого : второе чрез новоприданные в хиротонию архиерейскую от того ж пункты, дабы икон не боготворили и тем ложных чудес не вымышляли; третие из раскольщиков, о которых исправлении прилежное тщание имеет той же Петр. А противник хотя обновит прежнюю свою прелесть, которую прежде, при иконе богородичной на Тихвине, чрез некоего Юрыша и тому подобных прелестников и кликуш в простом народе рассевал, как в той бабской истории обретается, чему последовали суеверные и не простаки. Так, мнится, и ныне при такой же иконе (понеже помянутая в Деревяницком монастыре, в котором оное гудение было, церковь во имя Тихвинской иконы) також-де тщится оную свою прелесть обновить». Любопытно также письмо Феодосия к Петру о причинах, почему у него, Феодосия, так много врагов между духовными и светскими людьми: «Всенижайше доношу вашему величеству мизерный: умножишася, паче влас главы моея, ненавидящия мя туне, а причины, за которые ненавидят, суть сия: из духовных : 1) за приказание духовных дел мимо архиереев в резидующем сем месте; 2) за взятье из Москвы и из других мест доброжительных священиков и дьяконов к с.-петербургским церквам по поданным от меня реестрам; 3) рязанский архиерей за конференцию о поучении его, на которой из духовных был только я, где и приразился, поборая по правде, немало оному; 4) за приписание из Новгородской епархии некоторых монастырей и Сергиева монастыря вотчин к Невскому монастырю; 5) за взятье из домов архиерейских и лучших монастырей, по поданным от меня реестрам, доброжительных иеромонахов и. иеродиаконов, а именно судей, келарей, казначеев, соборных старцев и прочих лучших в Невский монастырь; 6) за перемену тихвинского архимандрита. Из недуховных принципиальных и непринципиальных персон ; 7) за крестовых и прочих волочащихся попов, старцев и стариц, которых перестерегал, чтоб не держали; 8) за раскольников, которых помещики и непомещики знатные защищают, и сами раскольники злоречат; 9) за Ивана Синявина, который во флоте иеромонаху и другому иеромонаху обиду учинил, за которым по должности моей, а по просьбе их просил сатисфакции, где надлежит, которая не токмо не учинена, но враждебно против оных и меня поступают. Из всего поспольства ; 10) за свечи, по церквам всуе жегомыя, о которых священникам приказывано, чтоб чрез потребу не жгли; 11) за пречистые тайны, о которых священникам приказывано, чтоб оных за лекарство аптекарское здравым и больным младенцам не употребляли, но по крещении, причастив единою, оставляли б непричастных до познания добра и зла. И иных причин к помянутой ненависти набралось бы много, но не вместятся на сей бумаге, из которых ненавистников многие вредят и могут вредить всяким злоречием не токмо в народе и между собою, но и пред вашим величеством, и усумневаюся, негли и поврежден давно; того ради, припадая к милосердию вашего величества, прилежно молю: да будет повелено прочее время мизерного моего живота скончать мне в чернеческом безмолвии, да не горшее, что безвинно постражду».

В списке синодальных членов останавливает наше внимание имя греческого священника Анастасия Кондоиди . О своей судьбе он рассказывает сам в челобитной к царю об увеличении содержания: «Будучи в Константинополе, получал я годового оклада по 2000 талеров: 500 как проповедник патриаршества и 1500 как второй переводчик Оттоманской Порты. Но по склонности к православной вере стал я служить вашему царскому величеству, и когда об этой службе узнано, то я не только лишился годового оклада, имения и обещанной епархии, но если бы патриарх не ухоронил меня в своем погребе в продолжении 26 суток, то предан был бы и смерти, как случилось с товарищем моим, капитаном Франциском Греком, которого поймали и посадили на кол. Будучи лишен имения, я нахожусь в нужде, и между всеми синодскими членами нет никого беднее меня; для пропитания своего, одеяния, содержания верейки (лодки), сухопутного поезда и служителей; для убрания двора, как прилично синодской особе, шестьюстами рублями в год исправиться никак нельзя».

14 февраля 1721 года новоучрежденный Синод обратился к царю за разрешением следующих вопросов: 1) В церковных служениях, где прежде возносилось патриаршее имя, надобно ли вместо него возносить именование правительствующего духовного собрания в такой форме: «о святейшем правительствующем собрании, честном пресвитерстве» и проч.? Титул святейшего будет присвояться только целому собранию, а никому в частности. Царь отвечал: возносить о святейшем Синоде или о святейшем правительствующем Синоде. 2) При сношениях с Сенатом и коллегиями каким образом письменное обхождение иметь? Прежде на патриаршее имя указов ниоткуда не присылалось, Духовная же коллегия имеет честь, силу и власть патриаршескую или еще большую, потому что собор. Ответ: в Сенат ведением и за подписью всех, а в коллегии – так, как из Сената пишут, и за подписью только секретарскою. 3) На праздные епархии в духовном собрании избирать ли в архиереи и по доношению царскому величеству к поставлению и к местам определять ли? Ответ: выбирать по две персоны, а которую определим, посвящать. 4) Определенного в Хинское (Китайское) государство иеромонаха Иннокентия Кунчицкого архиереем иркутским нерчинским для близости к оному государству посвятить ли и для удобнейшего обхождения от Сибирской епархии его отделить ли? Ответ: в архиереи посвятить, но лучше б без титула городов, понеже сии города порубежные к Хине: чтоб иезуиты не перетолковали инако и бедства б не нанесли. 5) Патриаршие, архиерейские и монастырские вотчины, которые сборами и правлением ведомы были в Монастырском приказе, водной Духовной коллегии ведать ли, того ради что оные от гражданских управителей пришли в скудость и пустоту, а Духовная коллегия присягою обязалася как в верности, так и в искании интереса царского величества против прочих коллегий не меньше; а в регламенте духовном положено, что такое правление надлежит до Духовной коллегии? Ответ: быть по сему.

Резолюциею о возношении именования одного Синода не был доволен президент Стефан Яворский. Он подал мнение: «Преосвященнейшие иерархи и прочие отцы святии и братия! Понеже вольный голос должны имети все члены коллегии, то дайте и мне вольный голос, который таков есть: мне видится, что в ектениях и возношениях церковных явственных можно обоя вместити, например так: о св. православных патриарсех и о св. правительствующем Синоде. Какой в тем грех? Какой убыток славы и чести св. российскому Синоду? Кое безместие и непристойность? Паче же богу приятно и народу велми угодно было бы. В главе 6 регламента написано: ежели дела сумнительные и какого изъяснения требуют, чтоб не скоро спешить вершением, но по изобретению дела и обстоятельству наперед докладывать и справиться, откуда надлежит. Понеже убо сия тако глаголют, то сие дело требует последнего решения и определения от самые превысочайшие всем коллегиям и всему государству главы. А что помета манаршеская написана на первый пункт доношения, от сего то только дается знати, как нарицатися имать коллегиум духовный в молитвах, а об отставке патриархов от возношения ничего не говорится». Подписано: «Стефан, недостойный митрополит, старец немощный». Но Синод не согласился с президентом на таком основании: «У самих греков нет обычая возносить имена патриаршие вне епархии или власти патриаршей. Чего ж нам еще больше? На греков смотрим, от греков чину и обычаю учимся, не изобидим их, имени патриаршего не поминая, когда и сами они не поминают; и в России после патриархов российских никакого другого патриарха, ни вообще имен патриаршеских не поминали».

Святейший правительствующий Синод тотчас после учреждения своего столкнулся с правительствующим Сенатом и разными сильными особами. Синод подал жалобу царю. «Изволил ваше величество установить духовное соборное правительство с такою властию, что всем, и духовным и мирским людям, указов его во всем под великим наказанием слушать и быть ему в действиях своих важну и сильну. Но в самом начале его действий являются уничтожение и противность, а именно: передано нам дело князь Долгорукого с Салтыковым, и мы послали к князю Ив. Фед. Ромодановскому, чтоб отправил в Синод содержащихся в Преображенской канцелярии под арестом дворовых людей Салтыкова, послан указ вашего величества за руками всех коллегиатов; но этот вашего величества указ Ромодановским уничтожен и не только требуемого исполнения лишен, но как не важный прислан к нам обратно. Если это оскорбление останется без сатисфакции, то и прочим еще большая подастся к презрению смелость и данная духовному правительству власть не будет иметь достойного действия и очень будет не важна. По пунктам, собственною вашего царского величества рукою определенным, церковные вотчины должны быть в управлении духовном, как были в Монастырском приказе, а теперь, по определению Сената, велено им и служителям их быть под судом Юстиц-коллегии. По всемилостивейшему определению вашего величества духовное правительство от прочих коллегий отменено, равно как Сенат, и ежели быть по сенатскому ныне определению, то оным вотчинам и их служителям прежнее от мирских властей утеснение будет». На это Петр отвечал собственноручно: «Определю по приезде, а однако ж видится, что инако нельзя, понеже ведение вотчин у вас определено для поборов и между ими расправы и тому подобного, дабы в лучшем охранении были; а чтоб с посторонними случающимся делам всем быть у вас, чаю, невозможно, понеже при таких делах казни и наказания бывают, чего вам подписывать невозможно, а одному светскому вручить нельзя; другое, что столько будет хлопот, что настоящего вашей должности дела управить будет неколи, которое и без иных дел великих трудов и времени требует, к тому ж крестьяне и служители суть равные, где бы ни были».

Далее Синод просил: «В сенатском приговоре определено, что быть в Синоде тем секретарям и подьячим, которые не у дел, вследствие чего определяются такие, которые уже к делам не годны и которыми не только такого важного и великого дела, но и легчайших дел управлять невозможно. В том же сенатском приговоре определено, чтоб Синод довольствовался дьяками и подьячими Монастырского и Патриарших приказов, архиерейскими и знатных монастырей; но из этих мест лучшие приказные люди разобраны уже давно к делам в коллегии и в губернии, оставлены только негодные». На это Петр отвечал: «Которые (секретари и подьячие) против сего желаются, и что оные ни в Сенате, ни в коллегиях, но у других дел, и таковых без спору отдать в Синод духовной».

Синод просил: «Духовные персоны, до определения духовного правительства, по разным касающимся до них делам браны были в разные канцелярии и приказы; а отныне, дабы вашего величества всемилостивейшим указом повелено было, что бы до духовных персон ни касалось, по оговорам, производить следствия о том в духовном правительстве, пока кто-нибудь из них не должен будет подвергнуться розыску гражданского суда, дабы иногда безвинные не страдали с злодеями в темницах. А ежели какая-нибудь духовная персона взята будет в явном злодействе, то следовать в гражданском суде и только для снятия чина присылать в духовное правительство по-прежнему». На это был ответ: «На которых оговор какой будет (кроме тяжких государственных дел) в каком партикулярном злодеянии, таких отсылать к Синоду, против сего пункта силы, пока оные до гражданского суда приличны будут, а самим не брать в коллегии или где инде и не держать, и должен каждый челобитчик в злодеянии на духовных нигде инде бить челом, токмо в Синоде, сие разумеется о брани, бою, краже и прочих тому подобных дел, а не о тех, который тяжебные дела, к которым сами себя духовные привязали, яко какая покупка, промыслы, откупы, торги и прочее тому подобно, еже где определено, всем там и на духовных бить челом, например в иностранных торгах в Коммерц-коллегии, во внутренних торгах и промыслах, откупах в Камер-коллегии и прочее тому подобное».

Синод просил: «О требованиях духовного правительства в Сенате бывает доклад как о партикулярных делах по реестру, от чего происходит в духовных делах замедление и остановка: просим, чтоб дела духовного правительства предлагались к резолюции немедленно, мимо реестра». Ответ: «О духовных делах надлежит прежде всех коллегийских дел, первые по наших указах слушать и решить, а что касается до внешних дел, то по реестру с прочими яко партикулярные».

Сенат рассердился на Синод за подачу царю этих пунктов; он писал в своем ведении Синоду: «Велено подьячим в Синоде быть, которые не у дел, к тому же определено взять Монастырского и Патриарших приказов, архиерейских и знатных монастырей дьяков и подьячих, ведая, что тех мест помянутыми служителями удовольствоваться могут; а те, которые требованы из Синода по реестру, поименно, не определены для того, чтоб тех дел, у которых они обретаются, не остановить к повреждению интереса; и если бы тем определением духовный правительствующий Синод был и недоволен, и о том бы надлежало опять писать в Сенат, не трудя тем царское величество».

Получив от царя позволение взять секретарей и подьячих, которые хотя и у дел, но не в коллегиях, Синод взял к себе канцеляриста Корнышова, который находился при постройках на Котлине-острове. Но постройками заведовал Меншиков; не давши знать в Синод, он велел схватить Корнышова и привести на Котлин-остров, где избил его жестоко. «Такими неумеренными поступками, – писал Синод царю, – благорассудно уставленное от вашего величества духовное собрание, которое всем повелено почитать за важное и сильное правительство, уничтожено». На первых же порах Синод должен был жаловаться на астраханского губернатора Волынского, который взял насильно в астраханском Троицком монастыре каменные кельи, где жили старцы, и поместил в них канцелярии, велел взять шесть келий кладовых и положил в них свою кладь, приказал сломать монастырские каменные ворота, караульную каменную келью, деревянную конюшню и разбросать монастырские оградные заборы, наконец, отрезал монастырскую землю под площадь».

Деятельность новоучрежденного Синода высказывалась не в одних этих спорах: он разослал, указ, чтоб священники отвращали своих прихожан от богопротивного обычая обливать водою и купать в реках и прудах тех, которые не бывают у заутрени на св. неделе, причем иногда люди тонут, обливаемые спросонья и с похмелья, лишаются ума; наконец, тут же воспоминается мерзкий идол Купало. Мы видели, что во второй половине XVII века русская церковь перестала смотреть на католиков как на некрещеных, перестала требовать перекрещивания их при переходе в православие; при Петре с разрешения константинопольского патриарха перестали требовать перекрещивания от протестантов. После этого сделан был третий шаг: Синод издал послание к православным, в котором доказывал, что браки с иноверцами позволительны. Это послание вызвано донесением капитана Василия Татищева, отправленного в Сибирь для горного дела; он писал, что шведские пленники охотно приняли бы русское подданство, если бы им позволено было жениться на русских девицах без перемены веры; но так как многие из них поженились, но потом за разностию веры жен у них отняли и выдали за других, то они не хотят вступать в русскую службу, потому что своей веры женщин достать не могут, а русских за них не выдают. Для увеличения церковных доходов, которые могли бы быть употреблены для бедных, постановлено, чтоб продажа свечей производилась от церквей; на деньги, от этой продажи выручаемые, построить везде при церквах богадельни для больных нищих; для заведования церковными доходами учреждены были церковные старосты, избираемые прихожанами.

Надобно было приступить к учреждению в Петербурге специального духовного училища; Феофан Прокопович подал об этом свое мнение: «Мой совет – не принимать мальчиков свыше десяти лет, потому что в таком возрасте дети еще не очень обучились злонравию, и если обучились, то не окрепли обычаем, и таких не трудно отучить, также бунтовать и бежать прочь не могут еще. Академии великой и свободной делать еще не советую; когда бог благословит отроческий дом сей, тогда от числа наученных в нем явятся изрядные учители, которые возмогут и великую академию учить и управлять. Не каких-нибудь, но изрядных и свидетельствованных учителей надобно, которых призвать бы из академий иноземных со свидетельством знатных школьных и гражданских властей. Не надобно опасаться, что они детей наших совратят к своей богословии, потому что можно им артикулами определить, чему они должны учить, и надсматривать, не преподают ли чего, нашему исповеданию противного. Пусть преподают они только учения внешние, языки, философию, юриспруденцию, историю и проч., а не богословские догматы, которым ученики будут учиться у единоверных учителей. Если не опасаются господа русские посылать детей своих в академии иностранные, где учителя свободно свои мнения предлагают, то для чего бы опасаться у нас, где они артикулами и надсмотром связаны будут. Но к начатию учений можно будет приискать и между нашими людьми. Желаем и его величества милостивого соизволения просим, да прозван будет дом сей Сад Петров , или иноземским наречием Петер-Гартен ».

В то время, когда в Великой России повсюду шли коренные преобразования, Малая Россия разложением своего старого быта торопила дело приравнения своего к Великой России.

Несмотря на постоянное присутствие при гетмане министра государева, доносы продолжали зреть на малороссийской почве, взрытой шатостию и недавними изменам. Не поладит гетман с каким-нибудь сотником, и сотник несет донос на гетмана киевскому губернатору князю Дм. Мих. Голицыну, о котором было известно, что живет несогласно с гетманом и смотрит на него подозрительно. Еще в 1710 году коропский сотник Логвиненко донес Голицыну, что запорожские колодники говорили провожавшему их есаулу Шепелю, будто гетман Скоропадский писал Орлику, чтоб тот с своими запорожцами держался как можно долее при противной стороне; Логвиненко приводил свидетелей рассказам Шепеля об этом; тот же Логвиненко доносил, что бывший дворецкий Орлика, бурмистр Гроевский, сказал в коропской ратуше: «Мы с сотником Безносым пили за здоровье Орлика, и Безносый говорил: Орлик в Бендерах гетманом, и надобно думать, что будет скоро опять у нас паном». Голицын дал знать об этом в Москву. Правительство, обеспеченное пребыванием в Глухове при гетмане министров государевых, не ждало или не боялось измены Скоропадского и при наступавшей войне с Турциею не хотело возбуждать неудовольствия гетмана и волнения на Украйне. Головкин ответил Голицыну, чтоб выслал в Москву Логвиненка со всеми людьми, прикосновенными к делу Гроевского и Безносого, но свидетелей рассказа Шепеля не высылал, потому что запорожцы, говорившие о переписке Скоропадского с Орликом, казнены, и потому производить следствие нельзя. Гетмана Головкин старался успокоить насчет нерасположения Голицына, писал: «Я писал к князю Голицыну, чтоб он ни из каких городов и мест регименту вашего никого не велел брать, не списавшись с вами и без согласия вашей вельможности, и ежели случится какое дело государственное, то делал бы согласно с вами; указов ему к вашей ясновельможности писать не велено. Как мы видим, что у вашей вельможности с воеводою киевским несогласно: однако ж царское величество на вашу верность есть благонадежен, и безосновательным никаким доносам поверено не будет, в чем изволите, вельможность ваша, быть надежен».

В Москве бурмистр Гроевский рассказал, как было у него дело с Безносым: «В прошлом 1710 году пришел ко мне в корчму бывший короповский сотник Кондрат Безнос, спросил меду, и мы пили мед вместе, только не были гораздо пьяны; и говорил мне Безнос, чтоб я был к нему ласков; я отвечал: теперь, когда ты, Безнос, уже не сотником, то желаешь моей ласки, а когда был сотником, то ходил надувшись и на меня не смотрел. Безнос мне сказал: когда и ты был у Орлика дворецким, то также был надут и мало на меня смотрел. Я ему сказал: если б Орлик не изменял, то добрый был пан, сколько я ему ни служил, лихого слова от него не слыхал. И Безнос мне сказал, что большое приятство от Орлика имел и сотничество чрез него получил. Говоря это, мы оба пили за Орликово здоровье и, выпивши, разошлись». Гроевский и Безнос были наказаны за свои непристойные слова и отпущены домой на Украйну.

Правительство отстранило донос Логвиненка на гетмана, сослало в Архангельск знатного козака Забелу, старавшегося выставить в подозрительном свете поведение Скоропадского; но доносы продолжались, и в мае 1713 года гетман писал Головкину, что объят размышлением: от начала гетманства своего имеет несносные скорби от злобных и безбожных клеветников, не только мирских, но и духовных. Канцлер по-прежнему уверял его, что царское величество о верности его довольно известен. Скоропадский по характеру своему был мало опасен, но могли быть опасны полковники. Фельдмаршал Шереметев в начале 1713 года писал о необходимости переменить четырех подозрительных полковников – стародубского, лубенского, нежинского и прилуцкого. Головкин отвечал ему: «Ваше сиятельство об них уже давно были сведомы, а в бытность свою здесь прошлого лета царскому величеству не доносили и после не писали, а теперь, при наступлении кампании, в ожидании неприятельского прихода переменить вдруг четырех полковников видится непристойно и небезопасно, к тому же не знаем заочно, кого на их место определить добрых и верных».

Кроме подозрительных полковников беспокоило правительство сильное неудовольствие в низшем слое малороссийского народонаселения. Изменничий гетман Орлик писал крымскому хану, что малороссийский народ, приведенный в отчаяние московским тиранством, ждет его. Орлика, как избавителя. Малороссийский народ действительно терпел много, только не от московского тиранства. Стольник Протасьев, остававшийся при гетмане в качестве министра государева, писал Головкину в 1714 году, что черный народ сильно отягощен своими полковниками и сотниками, крестьяне и козаки беспрестанно на них работают, мельницы строят, сено косят, домы в городах и на хуторах строят, да, кроме того, на ратушские расходы бывают беспрестанно денежные поборы. Протасьев писал также, что полтавскому полковнику Черняку нельзя долее оставаться на своем месте, потому что «кроме всякого своего непостоянства и легкомыслия» он непросыпный пьяница, а Полтавский полк ко всяким шатостям других полков склоннее; полтавская старшина просила гетмана, чтоб быть у них полковником Василию Кочубею; Протасьев с своей стороны писал, что надобно Кочубею дать это место: пусть, смотря на это, и другие служат царскому величеству так же верно, как отец Кочубея. Василий Кочубей хотя и молод, но человек изрядный и умный, а в Полтавском полку такой верный человек нужен. На Черняка донес полтавский житель Данила Кондак, которого полковник посылал в Запорожскую Сечь сказать кошевому Костке Гордеенку и прочим козакам: «Не кланяйтесь царю: еще виселицы московские не наполнились, и если поклонитесь, то, конечно, наполнятся вами». Отпуская Кондака в Сечь, Черняк говорил ему: «Видишь меня теперь паном, а вперед надеюсь быть чем-нибудь и больше».

Вследствие донесений Протасьева в начале 1715 года гетман получил царскую грамоту, в которой говорилось, что полковники выбирают во всякие полковые должности и в сотники по своей воле, не объявляя гетману, выбирают по своим страстям, из взяток, и некоторые из выбранных ими подозрительной верности и люди недостойные; кроме того, полковники и выбранные ими старшины и сотники отягощают козаков и простой народ разными налогами и взятками. Вследствие этого государь приказывал, чтоб вперед, когда опростается в полку место старшины или сотника, то полковник обязан созвать раду из полковой старшины и сотников, по общему приговору выбрать двоих или троих людей заслуженных и неподозрительной верности и прислать их к гетману, который из них выбирает одного, и избранный приводится к присяге на верность царю в присутствии стольника Протасьева; тех, которые были в явной измене и определены в полковую старшину и сотники, сменить; наконец, гетману приказывалось смотреть накрепко, чтоб козакам от полковников и других чиновников никаких обид не было. При посылке этой грамоты Головкин писал Протасьеву: «Разведайте и отпишите, как эта царская воля в Малороссии будет принята; извольте всем вбивать в голову то, „что царское величество делает это, жалея о них“.

Полковникам, разумеется, царское распоряжение не понравилось: на них жаловались, что разоряют простой народ, они жаловались, что разоряют народ москали своими войсковыми поборами, а виноват был гетман, который по своей слабости все позволяет. Вместо слабого Скоропадского назначали в гетманы черниговского полковника Полуботка, говорили: «Нынешний гетман человек смирный, за Украйну стоять не умеет, кто ни нападет, все дерут; если бы дождаться, как будет гетманом черниговский полковник, не так бы он за Украйну стоял и москалям ее разорять не давал; в его полку без его указа москали ничего не берут». В Соснице 27 июня праздновали Полтавскую победу; случился тут слуга Полуботков Федор Стычинский молебну не пошел; когда его один из сосницких жителей спросил, отчего он не был в церкви, Стычинский сказал: «Чему вы праздновали, за что бога благодарили?» «За то, что царь победил шведа и проклятого Иуду Мазепу», – отвечали ему. – «Не Мазепа проклятый Иуда, – сказал Стычинский, – а нынешний гетман проклятый Иуда, потому что не стоит за Украйну и москали ее разоряют; и как будет наш полковник гетманом, не так будет за Украйну стоять, и не будут ее москали разорять. Вся Украйна надеется, что нашему полковнику быть гетманом, и нам, слугам его, больше гетманских почесть отдают». Стычинского били кнутом и сослали в ссылку.

Слабый Скоропадский, боясь всех и желая угодить всем, разумеется, не угождал никому: в Малороссии жаловались на него, что он позволяет все москалям, а в Москве знали, что гетман позволяет все малороссиянам в ущерб государственным интересам. Несмотря на то, правительство не желало перемены гетмана и избегало случаев оскорблять его. Были поданы доносы о злоупотреблениях гадяцкого полковника Черныша, зятя гетманского. Доносы оказались справедливыми, Черныша нельзя было долее оставлять в Гадяче, но не хотели обидеть гетмана, и Головкин в январе 1715 года писал Протасьеву: «Надлежит вам гетману объявить, что когда он будет по указу царского величества выбирать и назначать в генеральные старшины, то между другими написал бы и зятя своего, гадяцкого полковника Черныша, потому что, по доношениям на него и жалобам в обидах, царское величество не изволит ему больше быть полковником в Гадяче; по сие время мы терпим для гетмана, потому что отнятие поковничества у зятя его не может ему, гетману, быть без зазору. Надеюсь, что г. гетман примет это объявление за знак моей к нему приязни, ибо лучше зятю его быть в чине генеральной старшины, нежели просто». Прошло несколько месяцев, гетман не сделал ничего относительно Черныша и в июле получил царскую грамоту: «В Малороссии для управления войсковых генеральных судов было прежде всегда по два человека, а теперь один Туранский, и тот уже стар, и ему одному управлять не без трудности; о выборе в генеральную старшину на праздные места писано было к тебе, подданному нашему, однако по сие время никто не выбран, а ты о том к нам не писал. Поэтому мы, милосердуя о народе малороссийском, дабы в судах войсковых не было каких затруднений, указали быть другим судьею генеральным полковнику гадяцкому Ивану Чернышу». Вместо Черныша полковником гадяцким был назначен уже известный нам сербский выходец Милорадович.

До нас дошла длинная перечень злоупотреблений, какие позволяли себе полковники и сильные люди в Малороссии: 1) Много сел роздано людям, замешанным в измену Мазепину; много сел роздано изменничьим сродникам, попам и челядникам, которые служат в дворах. 2) Гетман должен запретить полковникам разорять простой народ и отягощать работами, тогда как слух пущен в народ, будто он отягощен вследствие сбора провианта на царскую армию и будто малороссийские жители от этого отягощения врознь расходятся. 3) Гетман жалуется, что во всех полках козаки обезконели, давая подводы проезжим великороссийским людям, и поэтому козаков теперь мало; а по доношениям малороссийских обывателей оказывается, что число козаков уменьшается от работ на полковников и от того, что полковники многих старинных козаков в подданство себе завели. Нежинский полковник в одной Верклеевской сотне поневолил больше 50 человек; полтавский полковник Черняк почти целую сотню Нехворощенскую поневолил, а другими козаками поменялся на мужиков с чернецами Нехворощенского монастыря; Переяславского полка Березинской сотни баба Алексеиха Забеловна Дмитрящиха больше 70 человек козаков поневолила. 4) Полковники без воли гетманской в полках своих села, деревни и мельницы раздают не только родне своей и другим посторонним, но и челяди своей. 5) Многие, которые оказались в явной измене, живут свободно, а иным уряды и маетности даны, генеральная старшина и полковники к таким особливый респект имеют: писарь генеральный Григорий Шарогородский был в явной измене, но когда пришел из Бендер от Орлика, то поставлен в местечке Городище урядником. 6) Гетман жалуется, что генералы и офицеры, стоящие на квартирах, на кухни свои с ратушей требуют всяких запасов, и оттого в иных городах ратуши стали пусты; но здесь малороссияне сами доносят, что, хотя такие запросы и бывали, и с народу для того на ратуши многие поборы идут, однако тем корыстуются полковники, сотники, атаманы и войты. В 1709 году положено было на дачу компанейским и сердюцким полкам брать со всякой продажной куфы горелки по два рубля; полковники, приезжая к гетману, показывают, сколько из этих покуфовных денег издержано бывает на ратушные расходы: зачем же еще сбирать на ратушу? 7) Полковники козаков, соседей своих по маетностям, принуждают за дешевую цену продавать свои грунты, мельницы, леса и покосы. 8) Многие из малороссиян покупают земли, мельницы, леса и покосы в великороссийских городах, в Путивльском, Рыльском и Севском уездах, а малороссиянам продавать свои земли великороссийским людям запрещено.

Должны были сменить полковников полтавского и гадяцкого; в том же 1715 году Протасьев дал знать, что дело дошло и до нежинского полковника Жураковского. Верклеевский сотник Самуил Афанасьев и знатный козак Еворовский донесли, что Жураковский выбрал в полковые судьи Романа Лазаренка, в полковые есаулы – Тарасенка, в сотники – Пыроцкого – все людей подозрительной верности, которые и после измены Мазепы остались его советниками. Тот же Жураковский накинул на одну Верклеевскую сотню куф с пятнадцать вина, кроме того, в соль рыбу и сыр складывает предорогою ценою; из одной Верклеевской сотни из старинных козаков написал насильно в подданство к себе в мужики многое число (доносители подали реестр). Когда король шведский и Мазепа были еще в Украйне, то козаки Верклеевской сотни охотою ходили с сотником Самуилом Афанасьевым в войско: в их отсутствие отцов их и братью держали, забив в колодки, а иных без милосердия били, и все это делал Жураковский по совету своей полковой старшины, измена которой явна. Некоторые козаки приходили к гетману и били челом на Жураковского; гетман дал им универсалы, чтоб полковник вперед их не обижал; но когда они с этими универсалами явились к нему, то он обобрал их, бил, посадил в тюрьму и держал до тех пор, пока они дали ему на себя записи, что будут жить за ним навеки в подданстве.

Государь писал гетману, чтоб полковники крепко смотрели за своевольными козаками, которые ходят на полевые речки за добычею и сообщаются с запорожцами. Когда в мае 1716 года полковники съехали к гетману в Глухов и Скоропадский прочел им царское письмо и потребовал, чтоб они подписались в исполнении воли государевой, то они отказались подписываться, говоря, что им нет никакой возможности в своих полках удерживать своевольных козаков от ухода в степи; наконец подписались гадяцкий, прилуцкий, полтавский и лубенский, а другие так и разъехались, обещая вскоре прислать ассекурацию за своею и сотников своих подписью. Извещая об этом Головкина, Протасьев писал: «Хотя гетман их и принуждал, чтоб прислали ассекурацию немедленно, однако они на его принуждение обращают немного внимания и конечно у них то долго не исправится».

Уже давно, при предшественниках Петра, одним из средств теснейшего сближения Малороссии с Великою Россиею признавались браки малороссиян на великороссиянках, и наоборот. Гетман Брюховецкий женился в Москве; Самойлович выдал дочь за Шереметева; теперь Петр потребовал и от Скоропадского, чтоб выдал дочь за великороссиянина. Гетман или жена его воспользовались этим случаем, чтоб выпросить себе имений. Настасья Марковна Скоропадская писала царице Екатерине: «Понеже его графское сиятельство (Головкин) учинил ответ, что царское величество не из малороссийских, но из великороссийских персон дочери нашей единственной мужа благоволит избрать, тогда мы тому монаршему благоволению весьма благодарны; у великороссийских народов есть такое обыкновение, что за дочерьми даются зятьям изобильные деревни и угодья; мы убо не имеем таковых угодий и деревень за нашею дочерью дать, и ради того, припадая у стоп ног вашего величества, всесмиренно молю исходатайствовать ныне при животе моего мужа собственно для моего во вдовстве пропитания и за дочерью дачи маетностей несколько».

Маетности были получены, и единственная дочь была выдана в 1718 году за Петра Толстого, сына Петра Андреевича, который по возвращении из Турции был в большей милости у царя, особенно после того, как привез из-за границы царевича Алексея. Петр Петрович Толстой был усыновлен гетману и сделан нежинским полковником. Скоропадский получил в свате могущественного покровителя, а Протасьев нашелся в затруднительном положении. Гетман прежде всего нажаловался на него свату, что он постарался отдать другим землю, которую гетман хотел взять себе, и Протасьев в униженных письмах должен был оправдываться пред сильным человеком и просить, чтоб его отозвали из Малороссии: «Дай всемогущий творец вечно тому так радоваться, кто ваше превосходительство неправыми своими доношениями на мое мезерство подвиг таким гневом. Всепокорно горькими слезами вашего превосходительства прошу: умилосердися надо мною, рабом своим; как милостивый бог, благоволи исходатайствовать, прежде даже не погибну, чтоб мне при господине гетмане не быть. Умилосердися, премилосердый государь, отец мой и патрон мой, пожалуй, не имей на меня своего гневу, и уже ни о чем более не прошу, только чтоб был я от немилости ясновельможного господина гетмана отлучен».

Протасьев не был отлучен от гетмана; униженный тон писем должен был обезоружить Толстого, и трудно было найти другого человека, столь же хорошо знакомого с Малороссиею, в которой продолжались прежние явления. В том же 1718 году стародубские жители подали жалобу на своего полковника Журавку, жители Новгорода – на своего сотника Лисовского, прилуцкая полковая старшина – на своего полковника Галагана. Стародубский полк хотел иметь своим полковником Андрея Миклашевского, сына старого полковника, и полчане подали о том гетману заручную челобитную. Но гетман, думая, что с помощию Толстого теперь можно проводить своих, прочил в стародубские полковники известного нам Черныша; Миклашевский, ненавидимый старшиною, был известен за человека, преданного России, и потому Меншиков во время бытности своей в Малороссии настаивал у царя, чтоб дал указ о назначении его полковником. «О Черныше изволите знать, что оный не без противности есть», – писал Данилыч Петру. Меншиков хлопотал также о доставлении полковничества переяславского или другому Милорадовичу, Гавриле, или молдавскому полковнику Танскому, что очень не нравилось гетману и старшине. Любопытна просьба Гаврилы Милорадовича, поданная царю в апреле 1720 года: «Бил челом я в С.-Петербурге, как нас определили на Украйну: тогда П. А. Толстой при графе Гавриле Ивановиче и бароне П. П. Шафирове сии слова объявил: ну, господа Милорадовичи! Царское величество жалует вас, полковнику Гавриле 300 дворов (а тех дворов и полутораста не получил), и при первой оказии быть вам полковниками на Украйне. Брату моему сказали в то время быть полковником гадяцким; и вскоре потом Переяславского полка полковник Тамара умер; я бил челом в 1717 году, и ваше величество изволили повелеть мне быть полковником; о сем же просил и на Москве и напоминал ее величеству государыне царице; в 1718 году ездил паки в Петербург и просил милости у государыни царицы, которая изволила господину гетману о сем говорить и изволила призывать тайного советника П. А. Толстого и сказала ему: сходи от меня к гетману и скажи ему, что я сама просила царское величество и Гавриле Ивановичу приказано, чтоб быть Милорадовичу полковником. Петр Андреевич говорил господину гетману, на что гетман сказал: коли на то воля царского величества есть, тогда и будет, лишь бы был мне послушен, а я к нему буду милостив. Прошу вашего величества, да повелит мне быть. полковником переяславским». Меншиков переслал и просьбу Милорадовича, и просьбу Танского к Макарову, прося его в удобный час доложить царскому величеству. «Службы их обоих довольно известны, – писал Менщиков, – Танский при валахах довольно услуг своих и верности показал, а о Милорадовиче вам самим известно, что лишился дому и имения своего». В Петербурге сочли нужным послать верного и способного человека на степную границу Малороссии. В конце 1720 года полковник Скорняков-Писарев назначен был комендантом в Полтаву и Переволочну и получил следующую инструкцию: 1) Когда о чем-нибудь надобно будет с гетманом пересылаться письмами, то списываться с ним учтиво. 2) С полтавским и переволочинским полковниками и старшиною, и с козаками, и с простым народом иметь доброе и ласковое обхождение; так как полки эти пограничные, то смотреть, чтоб тамошние жители были во всякой верности. 3) Чтоб малороссияне на Запорожье с товарами и ни с чем не ездили, а крымцы запорожцев с собою не привозили: запорожцев ни для чего пропускать, кроме тех, которые будут приходить с повинною к царю. 4) Если полковники и старшины будут обижать народ, то говорить, чтоб не обижали; если не уймутся, принимать челобитные у обиженных и присылать в коллегию Иностранных дел, а самому ни в какие судебные и расправные дела не вступать и никого не обижать.

Известия из новой Запорожской Сечи объясняли предосторожность правительства, которое запрещало всякие сношения с нею. В 1720 году в Сечь явился проездом в Крым Нахимович с письмами от короля шведского и Орлика. В кругу Нахимович говорил: «Я только один к вам пришел, а в Варшаве оставил Герцыка и Мировича с комиссарами, и они будут меня дожидаться там. Когда я возвращусь из Крыма, то из Варшавы будут к вам присланы с Герцыком клейноты и деньги, и Войско Запорожское будут просить к королю шведскому, которому против царя будут помогать четыре короля да пятый цезарь». На это говорил кошевой: «Паны молодцы! Вот видите, что об нас и другие государи стараются, только я вам объявляю, что хотя и клейноты будут, то, кто хочет, пусть идут куда угодно, а я ни с места не ворохнусь; пусть себе дерутся или мирятся, нам до того дела нет, нам надобно сидеть тихо; а кому надобны будем, те нас сыщут».

На юге беспокоила смута малороссийская; на востоке не переставали волноваться башкирцы. В 1712 году казанский губернатор Апраксин писал Головкину: «Со стороны пограничных бусурман все благополучно; только всегдашние нам домашние злодеи башкирцы: от них никакого покорения и добра не видим и живем во всегдашнем от них опасении». Весною 1720 года полковник граф Головкин (сын канцлера), стоявший с войском в Мензелинске, получил от Сената приказание ехать в Уфу, призвать башкирцев, всех дорог батырей и старшину, объявить им прежние их вины: как они в прошлых годах с каракалпаками и с изменником Алдарком, во многих тысячах, в Уфимском и в других уездах ясашные мордовские, черемисские и других народов многие села и деревни выжгли, разорили и многих людей побили и в полон побрали; также которые русские и иноверцы бежали к ним, тех беглецов они принимали, по многим требованиям не высылали и противные ответы делали, посылаемых для переписи в высылке беглых не слушались, а некоторых били и за караулом держали. Объявивши им эти вины, Головкин должен был им говорить, чтоб они перестали так поступать и прежние подати платили, потому что они сами прислали к великому государю челобитчика татарина с заручным челобитьем, чтоб мимо казанских судей для сыску послать кого доброго человека, для чего теперь он, полковник, и послан. В этой челобитной башкирской царю говорилось: «Великому государю, поцеловав землю и поклонясь на колени рабски, мы, нижеподписавшиеся, башкирского народа всех четырех дорог батыри и старшины, сим объявляем: разорение было не от нас; мы ясаки платили, и подводы давали, и службы служили; а приехали в Уфу-город Михайла Духов, Андрей Жихарев и наложили на нас тягости, которых на отцах и дедах наших положено не было, 72 статьи прибыли наложили. Надеясь на твою высокую милость, мы с ними спорили. Да после того приехал к нам Александр Савич Сергеев со многими полками и брал много подвод, многими бедами нас изнурял; призвал наших добрых выборных людей, поил их зельем и вином и порохом жег на взлет, многих людей тем до смерти поморил, бил, мучил и в крепкие места запирал, стращал, что повесит и изрубит, и брал сказки, что великому государю дать бы 5000 лошадей да 1000 человек людей, и выборные люди поневоле сказки дали. После того Хохлов выехал со многими полками на ногайскую дорогу для разорения нас, да за ним же выехал Сидор Аристов со многими полками, разорил деревни наши. и пожег и в полон людей брал. Приехал князь Петр Ив. Хованский и сказал нам, что великий государь с нас всякие прибыли снял и нас простил, и с того числа по сие время мы тебе ясаки платим со всяким послушанием, и пленных у нас нет, беглых возвратили и возвращать будем».

Головкин начал возвращать беглых, причем главное препятствие встретил в мещеряках; он писал к отцу-канцлеру: «Из беглецов служивые татары, здесь называются они мещеряки, ябедники великие, и самых больших препятствий ожидаю от них; не надеюсь я твердости у башкирцев, пока мещеряки будут между ними». Головкин вывел от башкирцев беглых татар, чуваш, черемис 594 семьи, 2271 человека обоего пола; но этим дело, как увидим, не кончилось.