История России с древнейших времен. Книга VIII. 1703 – начало 20-х годов XVIII века

Умножение подметных писем заставило Петра издать такой указ в начале 1715 года: «Понеже многие являются подметные письма, в которых большая часть воровских и раскольничьих вымышлений, которыми под видом добродетели яд свой изливают, того ради повелеваем всем: кто какое письмо поднимет, тот бы отнюдь не доносил об нем, ниже чел, не распечатывал, но, объявя посторонним свидетелям, жгли на том месте, где поднимет; ибо недавно некто подкинул письмо якобы о нужном деле, в котором пишет, ежели угодно, то он явится; почему не только позволено оному явиться, но и денег в фонаре 500 рублей поставлено, и более недели стояли, а никто не явился. А ежели кто сумнился о том, что ежели явится, то бедствовать будет, то не истинно, ибо не может никто доказать, которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана; к тому же могут на всяк час ведать, как учинены фискалы, которые непрестанно доносят не точию на подлых, но и на самые знатные лица безо всякой боязни, за что получают награждение. И тако всякому уже довольно из сего ведать возможно, что нет в доношениях никакой опасности; того для, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах самому государю или, пришед ко двору его царского величества, объявить караульному сержанту, что он имеет нужное донесение, а именно о следующих: 1) о каком злом умысле против персоны его величества или измене; 2) о возмущении или бунте; 3) о похищении казны; а о прочих делах доносить, кому те дела вручены, а писем не подметывать».

«Фискалы доносят безо всякой боязни и получают награждение», – говорил указ. Но известно было, как обращались с ними в Сенате; впоследствии Петр должен был сознаться, что «земского фискала чин тяжел и ненавидим». Рязанский митрополит Стефан, блюститель патриаршего престола, в торжественный день имянин царевича Алексея, 17 марта 1712 года, в проповеди сделал сильную выходку против фискалов. «Закон господен непорочен, – говорил митрополит, – а законы человеческие бывают порочны; а какой то закон, например, поставити надзирателя над судами и дати ему волю кого хочет обличити, да обличит, кого хочет обесчестити, да обесчестит; а хотя того не доведет, о чем на ближнего своего клевещет, то за вину не ставит, о том ему и слова не говорить, вольно то ему; не тако подобает сим быти: искал он моей главы, поклеп на меня вложил, а не довел, пусть положит свою голову; сеть мне скрыл, пусть сам ввязнет в узкую; ров мне ископал – пусть сам впадет в онъ». Петр не отменил фискалов, но выходка Яворского не осталась без влияния на новое распоряжение о них, выданное 17 марта 1714 года: «Обер-фискалу быть при государственном правлении, да с ним же быть четырем фискалам, в том числе двоим из купечества, которые бы могли купеческое состояние тайно ведать; а в губерниях во всякой при губернаторском правлении быть по четыре человека, в том числе провинциал-фискал, из каких чинов достойно, также и из купечества. А в городах во всех, смотря по пропорции города, быть по одному и по два человека. Должность их состоит во взыскании всех безгласных дел, т.е.: 1) всякие преступления указам. 2) Всякие взятки и кражи казны и прочее, что ко вреду государственного интереса быть может. 3) Прочие дела народные, в которых нет челобитчиков, наприм. ежели какого приезжего убьют или наследник, последний в своей фамилии, в младенчестве умрет без завещания предков его и т.п. Во всех этих делах фискалам надлежит только проведывать, доносить и при суде обличать, а самим ничем ни до кого, таки и в дела, голос в себе имеющие, отнюдь ни тайно, ни явно не мешаться под жестоким штрафом или разорением и ссылкою. Если фискал на кого и не докажет всего, то ему в вину не ставить, ибо невозможно о всем том аккуратно ведать; а если ни в малом не уличит, но все доносы его будут не правы, однако ежели фискал сделал это не из корысти и не по злобе, то взять с него штраф легкий, дабы впредь доносил с большим осмотрением. Если же фискал по какой-нибудь страсти или злобе затеет и пред судом подлинно и истинно от того, на кого взвел, обличен будет, то ему, как преступнику, то же учинить, что довелось было учинить обвиненному, если б по доносу подлинно виноват был. Также если фискал из взятки или из дружбы не известит о краже казны и проч., то учинить над ним то же, чего винный достоин будет. Провинциал-фискалу надлежит своей губернии города объезжать самому в год однажды для осмотру состояния фискалов, как они дела свои отправляют: неприлежных фискалов отставлять и на их места выбирать людей добрых и правдивых, только из дворян молодых не принимать, а быть именно от сорока лет и выше, кроме тех, которые из купечества. В делах взыскание иметь с 1700 года, а далее не начинать».

Между тем Нестеров становился все усерднее и даже сына своего начал обучать фискальству. В 1714 году он нашел кражу за шатерничим, но сенатор Мусин-Пушкин не обратил внимания на его донесение; нашел кражу на денежном медном дворе; обличил дворцового судью Савелова, укрывавшего беглых, тот повинился, но указу не учинено, потому что Савелов шурин Мусину-Пушкину. Нестеров жаловался на фискалов московских, которые далеко отставали от него в усердии; но если плохи были фискалы московские, то в других губерниях еще хуже. «А в других губерниях и спрашивать уже нечего, – писал Нестеров, – многие фискалы по городам ничего не смотрят и ни с кем остуды принять не хотят; добились чрез обер-фискала своих мест, чтоб отбыть службы и посылок, и живут как сущие тунеядцы в своих деревнях; я положил на них штрафы, а обер-фискал сложил, потому что у них общая дворянская компания, а я между ними замешался один только с сыном моим, которого обучаю фискальству». Впрочем, относительно губернских фискалов были исключения; до нас дошло донесение Нестерову от Данилова, провинциал-фискала Воронежской губернии: «Отбывают от службы царедворцы и другие обыватели; мы вице-губернатору Колычеву и воеводам тех провинций доносили, чтоб определить их в службу, но они наши доношения уничтожают и в службу не пишут и ныне живут праздно безо всякого обучения; таких сыщется человек с 500, живут у воевод, добиваются к делам и к сборам, происходят всячески, многие нигде в переписи не написаны, а другие по канцеляриям сидят и пишут и на подьячих работают, и таким происхождением век свой без дела коротают, а воеводы их у себя охраняют». Нестеров не ограничивался открытием казнокрадства, но стал пересылать царю мнения свои об улучшении финансов. В 1714 году он уже советовал произвести ревизию и уравнительный побор. «Собрав в одно место списки начальных людей всех губерний, выложа от них особо таможенные, кабацкие и другие оброчные, всегда, кроме народа, надежные сборы, остаточный положенный по табелям оклад росписать, почему из того оклада достанется по распоряжению во всякой губернии на всякого человека. И когда, сверх того табельного платежа, понадобится взять в службу и в работу людей и деньги, надеюсь, никто укрыться не может, сборщикам и приказным людям, как прежде было и ныне есть, нельзя будет обходить вымышленною пустотою или переводимыми на другие места и выморочными дворами, также нельзя будет из двух, трех, четырех дворов для отбывания платежа сводить многих людей в один двор, дворы и ворота разгораживать и в один пригораживать, и никакого прежнего или нового лукавства делать будет нельзя, только надобно утвердить за утайку душ жестокий и неотменный штраф. Все будут, особенно маловотчинные, довольны и платить станут без доимок, разве не захотят этого одни только многовотчинные, за которыми написано по страсти и в угождение дворов мало, а людей в них много. В иных губерниях ныне в дворах мужеска и женска пола есть душ по 20 и по 30 и больше, а в других – только по 10 и по 6, и против 30 этим малым как можно всякие ваши подати управлять? Не боязливые люди разные дворы сносят в один и людей многих сводят в один двор, а богобоязливые и страшливые остаются с малыми душами во дворах, и тянут, и платят то же, что многосемейные. От уравнительного определения будет и та польза, что беглые не будут укрываемы».

Нестеров доносил, что выморочные пожитки Шеиных расхищены, много перевезено к князю Якову Долгорукому, к князю Мих. Владим. Долгорукому, к коломенскому архиерею. Нестеров добрался и до сибирского губернатора, бывшего московского коменданта князя Матвея Гагарина, о котором писал царю в 1714 году: «Проведал я в подлиннике , что князь Гагарин свои и других частных людей товары пропускает в Китай под видом государевых с особенными от него назначенными купчинами, отчего как сам, так и эти его приятели получают себе превеликое богатство, а других никого к китайскому торгу не допускают; от этого запрета и бесторжицы многие пришли во всеконечное оскудение. Предлагал я в Сенат, чтоб послать в Сибирь верного человека и с ним фискала из купечества для осмотру и переписки товаров в последнем городе, куда приходит караван, но учинить того не соизволили». Мы видели из подметного письма, что в Москве вице-губернатор Ершов был в ссоре с губернатором Салтыковым. В декабре 1715 года Нестеров писал: «В губернской канцелярии вице-губернатор Ершов при ландратах, при мне и провинциалах говорил в лицо губернатору Салтыкову с укоризною немалою, что-де ты ворам потакаешь? И в той же контре он, Ершов, говорил ему, губернатору, в укоризну, что он, Салтыков, потерял у вашего величества казны тысяч с 50, в чем и обличать его впредь хотел». Нестеров обвинил Матвея Головина, который, будучи судьею в Ямском приказе, отдал подряд под артиллерийские припасы в отвоз подрядчику без торгу, взявши за это с него 200 рублей, тогда как другие подрядчики просили торгу и уступали; Нестеров обвинил казанского губернатора Петра Апраксина за немалый ущерб казне в продаже табаку.

Но самое важное дело, начавшееся вследствие доношений Нестерова, было дело о злоупотреблениях сибирского губернатора князя Гагарина. Еще в 1711 году до царя дошли сведения, что сибирский губернатор ведет себя не очень чисто, вследствие чего Гагарин получил приказание вывести из Сибирской губернии свойственников своих. Мы видели, что донос Нестерова о китайском караване был подан в 1714 году; чтоб понять сущность дела, надобно обратить внимание на то, как производилась у нас в это время торговля с Китаем. Туда отправлялся царского величества купчина, с которым отпускались казенные товары из Сибирского приказа и из сибирских городов тысяч на 200 рублей. Купчина этот забирал также в Москве и в городах по договору всякие товары у всякого чина людей по настоящей московской цене или в каком городе какая цена товарам будет; по выходе из Китая купчина отдавал за взятые в России товары каждому по договору китайскими товарами вдвое; договоры о том, какими товарами отдать вдвое, заключались в Сибирском приказе. Люди, отдавшие свой товар купчине, назывались складчиками. Несмотря на то что Сенат не обратил внимания на представление Нестерова о необходимости послать в Сибирь верного человека, обер-фискал не унывал, проведывал явно и тайно, расхищения казны в Сибирском приказе усмотрел немало, запечатал два ящика с делами и дал знать в Сенат. Сенаторы опять не занялись этим делом, а сенатор Мусин-Пушкин, приехав из Петербурга в Москву, велел ящики распечатать и все уничтожить, говоря, что фискалам в приказах по десятый год ничего смотреть не велено. Но Нестеров не отставал от своей добычи и обвинил купцов Евреиновых, которые торговали табаком в Сибири и незаконно обогащались по губернаторской поблажке. Дело пошло на рассмотрение к князю Якову Долгорукому, но вопросы, как доносил Нестеров, были предложены Гагарину и Евреиновым «самые фальшивые, с закрытием, как ему, Гагарину, в том надобно». Это было в печальный 1717 год; Нестеров воспользовался прибытием Петра в Москву по делу царевича Алексея, и дело Евреиновых было взято от Долгорукого и поручено комиссии, составленной из офицеров гвардии – Дмитриева-Мамонова, Лихарева, Пашкова и Бахметева. Нестеров был тут при допросах Евреиновых, которые, как писал фискал, «моими усердными трудами и призыванием чрез разговоры, со всяким увещанием в надеяние вашего к ним милосердия, объявили мне письменное известие о всяких сибирских и китайских торгах немалые дурости, показано великое похищение вашей государевой казны и взятки золотом и прочими вещами, а именно на губернатора Гагарина и на людей его, Якова Матвеева с другими, и на племянников его, князя Василья и князя Богдана Гагариных, и купчин китайских караванов, и на купецких людей, как на Бориса Карамышева, который согласник губернатору, все ведает в Сибирском приказе и всякого зла в похищении исполнен, и на других разных купецких же людей, также и на тамошних комендантов. Истину вашему величеству пишу, а не лжу: но только великое чудо или ужас, как там делано, не боясь бога и забыв души свои и присягу. Еще ж Евреиновы показали, что за них, как взяты были к Долгорукому по доношению моему в распрос, дал он, Гагарин, князю Долгорукому немалые взятки». После Нестеров доискался подробностей и представил: «Генерал князь Долгорукий во время розыску по делам, которые были в канцелярии его ведомства, получил себе в презент с разных персон, а именно с князя Богдана Гагарина 500 червонцев; князь Матвей Гагарин прислал к нему из Сибирского приказа мех ценою в 600 рублев, который уступил он светлейшему князю; да с него же князя Матвея за Евреиновых 1000 червонных, с Никиты Демидова 500 рублей да к палатному строению железа 1030 пуд и 20 заслонок трубных; с детей думного дьяка Автомона Иванова 500 червонных за то, что к ним был милостив; красноселец Иван Симонов на дачу ему, Долгорукому, поручил госпоже Балкше коробочку серебряную во 100 рублей, а в ней 100 червонных да 500 рублей за то, чтоб от розыску быть свободну; да у него же с светлейшим князем и с фельдмаршалом Шереметевым и с господами Апраксиными и с Кикиным между собою были подарки лошадьми с конскими уборами, что обер-фискал прилагает во взятку»

Дмитриев-Мамонов с товарищи дали знать царю с своей стороны, что Евреиновы в некоторых худых своих делах повинную принесли и Алексей Евреинов просил написать государю, чтоб приказал остановить и осмотреть караван, идущий из Китая с купчиною Гусятниковым, потому что в нем много было провезено неявленных товаров. Евреинов же написал и сказал в допросе: «Сибирский губернатор князь Гагарин в Китайское государство купчин избирает по своему нраву, которые к тому делу доступают великими дачами и во всем с ним общее согласие имеют и более угождают ему, нежели усердствуют о пополнении казны и о государственной пользе. В караване, которого ждут теперь из Китая, товаров Гусятникова на 40000 рублей да у целовальников пошло товаров тысяч на сорок же». Для исследования дела на месте отправлен был в Сибирь майор гвардии Лихарев и прислал целый реестр взяток и сборов, которых в приходе не оказалось. По следствию оказалось, что Гагарин утаил хлеб, купленный на Вятке для отпуска за море, велел брать казенные деньги и товары на свои расходы, а приходные и расходные книги кинул; брал взятки за отдачу на откуп винной и пивной продажи; писал угрожающее письмо к купчине Гусятникову, чтоб прислал ему китайские подарки, что и было исполнено; взял у купчины Карамышева казенные товары и заплатил за них казенными же деньгами, причем переводных писем в Сибирском приказе записывать не велел; взял у князя Якова Долгорукого в китайский торг товары без оценки и, не дождавшись купчины с караваном, велел выдать деньги вдвое; удержал три алмазных перстня и алмаз в гнезде, купленный на деньги, взятые в китайский торг из комнаты царицы Екатерины Алексеевны; взял себе товары из караванов купчины Худякова и, приняв у купчины книги этих караванов, сжег.

Гагарин во всем повинился и написал письмо государю: «Припадая к ногам вашего величества, прошу милосердия и помилования ко мне, погибающему: розыскивают много и взыскивают на мне управления во время ведения моего Сибирской губернии и покупки алмазных вещей и алмазов, что я чинил все не по приказному обыкновению. И я, раб ваш, приношу вину свою пред вашим величеством, яко пред самим богом, что правил Сибирскую губерниею и делал многие дела просто, непорядочно и не приказным поведением, також многие подносы и подарки в почесть и от дел принимал и раздачи иные чинил, что и не надлежало, и в том погрешил пред вашим величеством, и никакого ни в чем оправдания, кроме винности своей, принести вашему величеству не могу, но со слезами прошу у вашего величества помилования для милости всевышнего к вашему величеству: сотвори надо мною, многобедным, милосердие, чтоб я отпущен был в монастырь для пропитания, где б мог окончить живот свой, а за преступление мое на движимом и недвижимом моем имении да будет воля вашего величества».

Вместо монастыря Петр назначил Гагарину виселицу. Поведение Гагарина не было новым явлением. Мы видели, что сибирские воеводы издавна позволяли себе большие злоупотребления, потому что до царя им было далеко. Та же отдаленность усиливала беспорядки и злоупотребления в Астрахани. В 1719 году произвелено было здесь следствие, и открылось, что дворянин Тютчев с ведома обер-коменданта Чирикова посылал свинец в Персию; что Чириков посылал от себя за море соколов и кречетов, что было запрещено; от откупов и от прочих дел взял посулов 2135 рублей, а государственным доходам сделал недобору 17098 рублей; из государевых учугов рыбу себе на потребу брал. Солдаты команды поручика Кожина подрались с солдатами полковника Селиванова; Кожин велел своим солдатам бить и рубить селивановских солдат и полковника вытащить из дому, дрались с обнаженными палашами, и порублено было два человека. Тот же Кожин ездил на святках славить в домы астраханских обывателей на верблюдах и на свиньях, приехал на свиньях и к бухарскому посланнику, который принял это себе за большое оскорбление. В Ревеле комиссар Яков Лопухин вместе с Иваном Петровым-Соловым и Никитою Скульским сделал Три подложные подряда; школьник Федоров составил им подложные приемные письма, по которым они взяли из казны деньги сполна и разделили по себе, а школьнику дали 340 рублей. Лопухин был казнен смертию.

Преобразователь показал, что он не намерен потворствовать старому злу: сибирский губернатор был казнен; горожане давно уже были изъяты из ведомства городских правителей, судились своим судом; но мы видели, что доносили преобразователю о состоянии торговых людей, получивших самоуправление и свой суд, и напоследок преобразователь должен был выслушать мнение, что лучше возвратиться к старине, снова восстановить власть воевод над горожанами: «Когда учинены магистраты по провинциям, и бургомистры с товарищи обнадежили себя, что будут непременны, то гражданам начала происходить чувствительная обида. Магистратские члены или посланные от них скупщики являются на гостиные дворы и другим гражданам купить товару не позволяют, и никто покупать не смеет, боясь от магистратских разорения безочередными службами и постоем; и приезжему продавцу не без разорения, ибо достойной цены взять не может, должен брать, что дадут магистратские. Заморские товары магистратские заседатели продают гражданам таким порядком: который товар стоит 100 рублей, на тот положат цену 150 или 130 рублей и продают по этой цене купцам средней статьи, которые торгуют в лавках; который купец не захочет взять, того отягощают безочередным постоем, службами и другими нападками; податей сами магистратские не платят, торгуют свободно, и вместо них подати платят гражданскою суммою. Если б велено было магистратских членов переменять, то голос был бы свободный, один другого напрасно притеснять не мог бы и купечеству была бы от того ревность. А переменять бы гражданам магистратских членов с ведома и рассмотрения воевод, и воеводам бы иметь смотрение над магистратами так, как исстари бывало. Если б всякого звания людей, в том числе и купечество, ведать воеводам по-прежнему, то бы всякого звания людям была польза немалая и обиды было бы меньше; ибо у многих правителей обидимый не может управы получить, понеже истец и ответчик не единого суда, а именно один воеводского, а другой магистратского, и в том бывает несогласие, а бедные люди разоряются».

Магистратские члены притесняли торговых людей; фискалы из купечества мало помогали. Мы видели, как Нестеров жаловался на нерадение фискалов в провинциях. Но другие фискалы позволяли себе больше чем нерадение. Нестеров донес об утайке пошлин фискалом Косым. Что это был за человек, видно из следующего письма президента Юстиц-коллегии графа Матвеева к Макарову: «В коллегии Юстиции фискал Косов под надеждою свободы своей великую образу и бесчиние оной же коллегии чинил, что вся коллегия та, паче же иноземцы, за многий себе афронт приняли, якобы коллегия та больше торжищем есть, на что извольте добрую регулу впредь учинить и такие наглости подлых людей в подобострастие привесть. Дело было так: великий государь указал фискала Михайла Косого по делу обер-фискала Нестерова об утайке пошлин, по которому он в Сенате и в коллегии Юстиции обвинен и держан под караулом, отдать на росписку знатным людям. И он, фискал Косов, призван был в коллегию Юстиции для прикладывания руки к росписке; и он, Косов, со изменительным лицем и с криком великим, приблизясь к президентскому столу, ударя во стол рукою, говорил, что он непослушен будет никакому суду до прибытия государя».

Страшное зло, застарелая язва древнерусского общества, было вскрыто сильными мерами преобразователя, и сам он, как ни был знаком с этим злом, не мог не содрогнуться. Тяжелые минуты переживал Петр, когда, возвращаясь из заграничных походов в Россию, вместо отдохновения в кругу людей, которых хотел любить и уважать, должен был испытывать сильное раздражение, получая известия о противозаконных поступках этих самых людей. Тяжелые минуты переживал Петр, когда он узнавал о незаконных поступках самого близкого к себе человека, того, кого он называл «дитею сердца своего» (mein Herzenskind), того, кого он возвысил и обогатил больше всех, кто, следовательно, не имел уже ни в чьих глазах ни малейшего оправдания в своей алчности к обогащению, – когда он узнавал о противозаконных поступках Данилыча.

Сколько мы знаем, впервые негодование Петра против любимца было возбуждено поведением Меншикова в Польше. «Николи б я того от вас не чаял», – писал к нему царь, как мы видели, в марте 1711 года. Отправившись, в турецкий поход, Петр с дороги писал к Меншикову в том же необычном тоне: «Зело удивляюсь, что обоз ваш слишком год после вас мешкает (в Польше); к тому же Чашники (местечко) будто на вас отобраны. Зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбиться о том, ибо первая брань лучше последней; а мне, будучи в таких печалях, уже пришло до себя, и не буду жалеть никого». Чем дальше въезжал царь в польские владения, тем сильнее становились жалобы на Меншикова. Светлейший князь оправдывался, писал, что нельзя обращать внимания, если какая безделица и взята у поляков; Петр отвечал ему: «Что ваша милость пишете о сих грабежах, что безделица, и то не есть безделица, ибо интерес тем теряется в озлоблении жителей. Бог знает, каково здесь от того, и нам жадного (никакого) прибытку нет; к тому ж так извольничались, что сказать невозможно, и указов не слушают, в чем принужден буду великим трудом и непощадным штрафом живота оных паки в добрый порядок привесть. О обозе объявляю, что не без лишнего было, ибо сверх вашей указной 1000 порции еще много порций брано на ваших людей, которые, побрав, иные к вам, а кои иноземцы и домой отпущены, в чем адъютант Жуков никакого оправдания ясного не положил, ни указу, почему то делал, не сказывает; что делал по письму Гольцова секретаря, от которого указов без самого Гольца подписи принять было не довелось, для чего ныне он за арестом и розыскивают. Что же вы пишете, что вы послали для обоза своего адъютанта Гопа, и оного я сам наехал недалеко от Алыки – выбирает деньги себе». У Меншикова была при царе сильная покровительница – царица Екатерина Алексеевна; мы видели, как она успокаивала своего старого приятеля письмом из Яворова: «Доношу вашей светлости, чтоб вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели с стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержит». Петр мог ограничиться первою бранью относительно поведения Меншикова в Польше; но, возвратясь в Россию, он увидел, что Данилыч и в вверенной его управлению губернии, и в самом парадизе употребляет во зло доверенность царскую. В начале 1712 года, отправляя Меншикова в поход в Померанию, он говорил ему: «Ты мне представляешь плутов как честных людей, а честных людей выставляешь плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию; не мечтай, что ты будешь там вести себя, как в Польше; ты мне ответишь головою при малейшей жалобе на тебя». В то же время голландский резидент Деби доносил своему правительству, что Зотов, один из сыновей Никиты Моисеевича, ревельский комендант, страшно притесняет иностранных купцов и делится добычею с Меншиковым, хотя тот не терпит его и отца его.

В 1713 году началось знаменитое Соловьевское дело, в котором Курбатов столкнулся с старым своим благодетелем, Меншиковым. Мы видели, что Курбатов, задевая сильных людей, донося на них царю, постоянно опирался на сильнейшего из сильных, Меншикова, называя его в письмах к Петру «избранным от бога сосудом, единственным человеком, который без порока перед царем». Чтоб иметь поддержку в Меншикове, Курбатов всячески ему услуживал, был посредником между ним и людьми, нуждавшимися в милости князя и щедро платившими за эту милость; так, в 1704 году он писал к светлейшему князю: «Благодарствуя твое милосердие, Григорий Племянников прислал ко мне в почесть тебе, государю, денег две тысячи рублев, которые ныне до повеления твоего и соблюдаются у меня в палате». Бывали и столкновения у Курбатова с Меншиковым. Так, Меншиков, неизвестно почему, настаивал, чтоб несколько городов и слобод было взято из ведения ратуши и отдано в Сибирский приказ и в дворцовую канцелярию, настаивал, чтоб известное уже нам псковское дело розыскивать с Кириллом Нарышкиным. Курбатов настаивал на противном, писал царю: «Что за причина быть городам в Сибирском приказе? В приказе сборов нет и 100000, в ратуше 1500000; ей-ей, в единособранном правлении всегда лучше бывает». О псковичах писал, что скорее ему живота лишиться, чем таким ворам быть помилованным. Меншиков, узнавши о сопротивлении Курбатова, рассердился, начал называть его своим противником и ругателем. Курбатов испугался и писал к государю: «Всемилостивейший государь! Не дай мне, бедному, погибнуть в нынешнем страхе: уже премилостивейшего моего патрона привели на гнев, от которого, трепеща, ужасаюся. Сотвори, да милостив ко мне будет». Государь помирил их, после чего Курбатов стал еще сильнее услуживать Меншикову. Прибыльщик имел очень широкий, по-нашему, взгляд на средства к этим услугам: мало того что он считал совершенно законным принимать благодарность за дела, прямо говорил царю, что он принимает эту благодарность и другие принимают и должны принимать; так, он писал, что напрасно давать жалованье судьям, судьи люди нескудные, им немало добровольных приношений от приказных дел, причем поставил в пример самого себя, получивши в два года более 600 рублей; мало этого, Курбатов, хлопоча изо всех сил об увеличении казенных доходов, думал, что имеет право распоряжаться прибылью, его трудами полученною, и часть ее употреблять в пользу своего милостивца, в награду за услуги последнего царю! Так, в 1708 году он писал Меншикову: «Получивши я, вашего светлейшества раб, выше о присылке водок повеление, изготовил их как мог с поспешением и послал их к вашему светлейшеству в сулеях. А денег за те водки, во что оне стали, у господина Кузьмы Думашева я брать не велел для того, что оне, водки, из прибыльных денег строены, денег этих прежде в ратуше не бывало, и в помощь ратушским окладным доходам припложено их многое тысяч число, которое всегда может причитаться вашего светлейшества к усмотрению, для того что чрез ваше, премилостивейшего нашего патрона, к всемилостивейшему государю доношение к той работе я, убогий, определен и впредь к тебе, государю, посылать со всяким усердием готов не точию такое, как ныне, число малое, но сколько на весь вашего светлейшества дом потребно за ваши к всемилостивейшему государю услуги». Мы видим здесь, как прибыльщик приучает любимца государева смотреть на казенные деньги, как на свое; Меншиков велит на строение водок взять деньги у своего управителя; Курбатов говорит ему: зачем эта трата? Вся прибыль, сделанная мною казне, к услугам вашего светлейшества, потому что благодаря вам я получил возможность сделать эту прибыль и потому что вы оказали такие важные услуги государю! Зато, когда нужно было Курбатову насильно притянуть в ратушу способного человека, он обращался за помощью к сильному любимцу: казанец, гостиной сотни Микляев был несколько лет в ратуше бургомистром, потом отпущен и жил в доме своем лет пять; Курбатов вспомнил об нем как о человеке способном и царским указом определил его опять бургомистром в ратушу и послал приказание ехать в Москву; но казанский комендант Кудрявцев отвечал, что он определил Микляева в Казани к кожевенным заводам. Курбатов сейчас письмо к Меншикову: «В Казани можно б к таким делам выбрать и других, довольно там купецких людей нарочитых, а в бургомистрах быть не всякий может, Микляев к ратуше кому делу человек привычный, и в ратуше он необходим; умилосердись, повели Микляева отпустить в ратушу без задержки; он сделал это нарочно, не хотя служить; ей-ей, притворно это с ним сделано, или по дружбе, или для его богатства; паки молю тебя, государя, ей-ей, доношу тебе по самой нужде, ей, выбрать некого».

Мы видели, как в 1714 году Курбатов волею или неволею отправился вице-губернатором в город. Здесь он опять должен был столкнуться с своим старым милостивцем. Меншиковым были выведены трое братьев Соловьевых: один из них, Федор, управлял имениями светлейшего князя; другой, Осип, был царским комиссаром в Голландии, занимался продажею казенных товаров, переводом денег из России за границу и т.д.; третий брат, Дмитрий, был обер-комиссаром в Архангельске, а комиссаром при нем был Племянников, который как мы видели, подарил Меншикову через Курбатова 2000 рублей в почесть. Соловьевы и Племянников действовали заодно, дружно, в интересах своего благодетеля. Вслед за назначением Курбатова вице-губернатором в Архангельск в сентябре 1711 года вышел сенатский указ: «Все товары (казенные) велено принимать и у города продавать и за море отпускать вице-губернатору Курбатову да обер-комиссару Дмитрию Соловьеву вместе; а прежде эти дела ведали Соловьев с комиссаром Племянниковым». Таким образом, Племянников отстранялся, и Соловьев должен был действовать вместе с вице-губернатором, при котором необходимо должен был играть уже второстепенную роль. Прошел год, в мае 1713 года новый сенатский указ: «Государевы товары, которые ведали у города Архангельского вице-губернатор Курбатов и обер-комиссар Соловьев обще, и тех товаров вице-губернатору, кроме таможенного усмотрения и пошлинного счета, ничем не ведать для того, что от разных управителей чинится в торгах царского величества не без повреждения: убыток от икры, что прислана к весне, упустя самую добрую пору, зимнее время. Ведать товары обер-комиссару одному». Стало быть, Курбатов помешал и отстранен Сенатом, с которым у него нелады и который поэтому легко исполнил желание светлейшего князя. Но Курбатов был не такой человек, чтоб мог позволить отстранить себя безнаказанно. В июне 1713 года он подал донос: «Дмитрий Соловьев отпустил за море своего хлеба в 1709 году 8081 четверть, в 1710 – 7556, в 1711 – 6973, пшеницы – 155 четвертей, итого в три года отпущено 22766 четвертей, а государева хлеба отпущено 32709 четвертей. А указ 1705 года под смертною казнию запрещает торговым людям закупать хлеб в отпуск за море, закупается хлеб на государя. А в прошлом 1712 году в письме его, Соловьева, к нему, вице-губернатору, писано, что писали к нему из Амстердама, из конторы брата его, что хлеб ныне покупать не надлежит, ибо и старого за морем не продано ничего. И сие признал он, вице-губернатор, за ним, Соловьевым, неправду, ибо пишет, чтоб хлеба государева не посылать, что и старого ничего не продано и купцов нет, и посему можно разуметь, как может государев хлеб быть в продаже, что своего ими отпущено за море число многое, и, знатно, того ради он, Соловьев, посылку государева хлеба удержал, дабы им прежде свой хлеб продать, а государев после». В конце августа новое письмо от Курбатова Макарову: «Светлейшего князя и г. барона Шафирова у города и у нас содержится компания – торг солью, трескою и моржевыми костьми, а ведают торг Дмитрий Соловьев да племянник его Яков Неклюдов и покупают у города на имя светлейшего князя премногие товары, как будто на те товарные деньги, для домового расхода светлейшему князю, но весьма неприличные для его светлости, напр. несколько сот пар рукавиц, чулков, платков, а из знатных товаров множество; видно, что светлейший князь о том ничего не знает и покупают они эти товары под его именем себе, не платя пошлин». Курбатов и в Архангельске был таким же неохотником до немцев, как прежде в Москве, по-прежнему пользовался случаем указать на недостоинство немца и просить о замещении его русским. В том же письме он писал Макарову: «Просил я царское величество о присылке вместо полковника Вебера (коменданта) другого полковника; а тот Вебер, ей-ей, ни к чему не годный, всегда пьян и без моего ведома ловит к себе на двор в ярмарку торговых людей, бьет и берет взятки, только стыд перед иноземцами; умилосердись надо мною, сделай, чтоб был прислан добрый человек, кто-нибудь из русских». Но теперь немцы соединились с русскими против прибыльщика: двое голландских купцов подали своему резиденту в Петербурге жалобу, что Курбатов заставил их заплатить самым незаконным образом 6000 рублей; в Сенате против Курбатова действовал Самарин: он поднял старое, известное нам дело о фальшивом серебре. По доносу Курбатова на Соловьева и вместе по жалобам русских и иностранных купцов на Курбатова отправлен был в Архангельск майор князь Волконский. Вице-губернатор был недоволен действиями следователя и писал Макарову в ноябре 1713 года: «Г. майор князь Волконский Соловьева и других только допросил, а о совершенном розыске, бог весть, будет ли иметь старание, ибо, по-видимому, очень с ними поступает легко. Прошу вас всеусердно, по твоей отеческой ко мне милости яви мне, что он к его величеству на меня пишет? Я думаю, он очень хлопочет, чтоб по сенатскому указу меня ему допрашивать и турбовать и тем препятствовать мне в деле Соловьева; и если будет ему это позволено, то лучше мне умереть, нежели такое бесславие во всей губернии иметь; неужели такое мне будет воздаяние за мои истинно усердные труды! Я писал на Соловьева по ревности моей, никого не боясь, а что он врал на меня в допросе и тому будут верить, то где же будет истина? Как возможно будет вперед в усердии простираться? Если бы я захотел молчать, то, знаю, получил бы от него очень хороший гостинец. Но все это по ревности моей презрено. Премилостивейший мой государь, батька! если ты меня в моем сиротстве оставишь, то мне уже не у кого больше будет искать помощи, истину тебе говорю: едва не вси мя возненавидеша».

Но, в то время как Курбатов писал это письмо, голландский резидент Деби подал мемуар о несправедливых и жестоких поступках архангельского вице-губернатора. В январе 1714 года Курбатов приехал в Петербург; Деби, узнавши об этом, несколько раз ходил к Головкину и Меншикову, водил и двоих своих купцов, жаловавшихся на обиды вице-губернатора. С голландцами Курбатов уладился полюбовно, не дожидаясь сенатского решения, и был отпущен в Архангельск, но тут Волконский представил на него обвинение во многих взятках. Тогда Петр, наученный опытом не полагаться ни на кого и решившийся не щадить никого, отправил Лодыженского на смену Курбатову и написал собственноручно новому вице-губернатору в мае 1714 года: «Приехав к городу, объявить бывшему вице-губернатору Курбатову, что писал на него во многих взятках Волконский: для того вам велено его переменить, а от города (ему) не уезжать, пока паки будет Волконский; а о чем будет Волконский писать про него, и тех сыскивать и держать, дабы при прибытии его скорее розыск кончиться мог, и того Волконского, Курбатова и прочих, до кого розыск сей касаться будет, отправить с начала сентября месяца сюды, а далее чтоб отнюдь не было». Но Петр напрасно надеялся, что к сентябрю все дело могло кончиться. Следствие перенесено было в Устюг, центральное место Архангелогородской губернии; в августе месяце Курбатов был допрошен в разных пунктах; дело, по его мнению, должно было принять благоприятный для него оборот, и он после допроса с торжеством писал Макарову: «Волконский с плутом Пивоваровым и бездельниками устюжскими фискалами советуют нам тщетная; но знаю, в надежде на бога и на мою правду, что советы их злонамеренные разорятся, потому что этот господин едва уже не в дисперации, во многом и сам узнал, что понапрасну оклеветал меня перед царем, а именно будто сверх оклада общего платежа приписано и взято с губернии лишку 84817 рублей: в том явилась ложь; будто со всего Важского уезда собирали на меня по 6 алтын со двора, и в проезд с Вологды к городу поднесено мне в почесть 805 рублев: и в том явилась самая ложь. И едва не во всем писал ложно, кроме того, что мне подносили в городе харчевые припасы и малое нечто от камок из мирских сборов, и то я принимал по их многому прошенью истинно без моих запросов. И ныне он и сам говорил так: „Хотя я и писал к государю, а теперь явилась и неправда, то я писал не с вымыслу, сколько мог справиться, в то время не было у меня подлинных ведомостей“. И поэтому изволь, мой государь, рассудить: уязвив меня смертельно, да чем мне извиняется? Кто его заставил писать, не справившись? Сбирает ныне со всей губернии всякие ведомости, по которым ничего не сделать ему и в три года, и никакого не найдет погрешения нашего. Свидетель бог, что я работал от души и сердца моего и, сколько мог, народ берег. Слышу, будто светлейший князь доносил государю, что я со 100000 рублей у него, государя, украл и губернию разорил: донеси, мой батька, что не только 100000 рублей, даже 100 копеек вымышленно не похитил; а что малое ради прокормления от денег и питей и провианта себе брал, о том явно в канцеляриях и в Сенате, и то делал, надеясь на его, государеву, милость, ведая свое усердие и многосотных тысяч приложение; а если бы так я жил, то мог бы прожить и без того жалованья, еще бы осталось и внучатам моим. Если жив буду и приеду в Петербург, подам государю ведомость всему моему богатству, что я в 16 лет нажил; изволит познать тогда, как я богат; а можно было в ратуше в шесть лет косых мешков нажить сотню».

Меншиков доносил на Курбатова в то время, когда его собственное положение было очень плохо вследствие открывшихся злоупотреблений по управлению С.-Петербургскою губерниею. Отношения его к царю переменились, прежняя фамильярность исчезла, исчез в письмах дружественный, товарищеский, шутливый тон. Меншиков стал писать к Петру, как подданный к государю. Горе и невоздержание расстроили здоровье светлейшего князя. В мае 1714 года сделался с ним такой припадок, что лекаря объявили: если немедленно же не произойдет перемены к лучшему, то останется мало надежды спасти его. Уже более трех лет Меншиков харкал кровью и, видимо, ослабел, но не переменял образа жизни, по-прежнему много пил, и говорили, что у него сильная чахотка. Железная природа Данилыча обманула лекарей; он оправился, несмотря на невоздержанную жизнь и усиливавшиеся неприятности: в конце 1714 года, приехавши к Меншикову по-старине, на семейный праздник, царь укорял его в самых строгих выражениях за его поведение и за поведение его креатур, говорил, что все они обогатились в короткое время от грабежей, а казенные доходы истощились. Вслед за тем были перехватаны все чиновники Ингерманландской канцелярии, также городской и адмиралтейской; схвачены были два сенатора: Волконский и Опухтин; мы видели жалобу на злоупотребления Волконского по управлению тульским заводом; Опухтин провинился по управлению монетным двором. Петербургский вице-губернатор Корсаков подвергнут был пытке: царь видел в нем самого тонкого и хитрого из слуг Меншикова. Арестован был и Александр Кикин, считавшийся царским любимцем и стоявший в челе адмиралтейского управления; арестован был Синявин, главный комиссар при постройках, в четыре года наживший огромные деньги. В апреле 1715 года Корсакова публично высекли кнутом. Ходили слухи, что светлейший потеряет свое Ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею Петровичу. Говорили, что сильные враги Меншикова, потеряв надежду погубить его, стараются по крайней мере удалить его от царя и от правления. Вместе с Корсаковым подвергнуты были публичному наказанию два сенатора – князь Волконский и Опухтин, которым жгли язык раскаленным железом за то, что подряжались сами чужими именами под провиант, брали дорогую цену и тем народу приключили тягость. Присутствовавшие при экзекуции говорили, что царь очень раздражен на Волконского и называл его Иудою. Кикин писал к царю умилостивительное письмо, каялся, что совершил преступление, не смеет просить милости, просит только позволения жить в деревне у брата. Он заплатил денежный штраф и получил позволение жить в Москве.

Между тем дело Курбатова тянулось; в марте 1715 года он написал Макарову: «Великою печалью объят я ныне, боюсь, не отвратил ли кто по ненависти вашей от меня милости, на которую я больше всего имел несомненную надежду. Несколько раз писал я, бедный, к царскому величеству, чаще к вам, изъясняя мою невинность; но письма мои нисколько мне не помогли, а письма Волконского, лукаво писанные, идут в дело. Или я уже порочнее всех, обращавшихся у дел монарших, что так со мною поступают? Я не бегу от правосудия, но прошусь к нему». В 1716 году Волконского отставили от следствия, производить которое было поручено полковнику Кошелеву, но Волконский медлил сдачею дел, и Курбатов в июне жаловался царю: «Вашего величества повелением следуют дела наши, и г. полковник Кошелев, а паче дьяк Воронов усердие в том имеют доброе; но дело замедляется тем, что Волконский в сдаче дел умышленно тянет время, боясь, чтоб не обнаружились вскоре его несправедливости: с 15 мая по 18 июня не очистил сдачею ни одного сундука, а дела у него в четырех сундуках». Новый следователь не мог скоро окончить дела, заключавшегося в четырех сундуках. В октябре Курбатов писал Макарову: «Всемилостивейший государь изволил ко мне своею рукою написать: если я сделаю три корабля, то буду пожалован в губернаторы; я сделал не три, но семь кораблей и не только не получил губернаторства, но и прежнего чина лишился и уже нищенствую».

Курбатов находился в это время в Петербурге и не мог не беспокоиться, видя, что светлейший князь по-прежнему силен. Несмотря на перемену своих отношений к прежнему любимцу, царь не мог забыть его заслуг в прошлом и нуждался в его способностях для настоящего. Постройки в Ревеле и Петербурге шли успешно благодаря тому, что ими заведовал энергический Данилыч. Петр снова начал ласкать его, осведомлялся об его здоровье, прислал из Данцига фунт табаку. Меншиков теперь мог отвечать на эту ласку только почтительными письмами. Так, от 20 апреля 1716 года написал: «Зело соболезную, что ваше величество в прямое состояние здравия своего еще не пришел; но молю всевышнего, да ниспошлет духа своего святого на воды, которыми изволили пользоваться, к совершенному исцелению здравия вашего. Что же о моей скорби, и оная с помощью божиею, почитаю, миновалась, о внутренней же моей болезни описание, по вашему милостивому повелению к доктору Арескину на будущей почте пошлю, и за оное ваше обо мне милостивейшее отеческое попечение всепокорнейше благодарствую; но понеже ваши милостивейшие писания паче всякого медикамента меня пользовать могут, того ради всепокорно прошу, дабы и впредь таким же образом, как и ныне, по превысокой вашей ко мне милости, жаловать меня ими изволили».

В отсутствие Петра, 18 июня 1716 года, умерла в Петербурге любимая сестра его, царевна Наталья Алексеевна. Меншиков, извещая об этом царя, писал: «И понеже, как вы сами, по своему мудрому рассуждению изволили знать, что сие необходимо есть, к тому же мы все по христианской должности такие печали сносить повинны: того ради всепокорно прошу, дабы не изволили вы сию печаль продолжать, но последовать своему мудрому рассуждению, которым и других обыкли от таких печалей отводить, к чему извольте вспомнить свою бабушку Анну Леонтьевну, ибо во многих бывших ее печалях мужество ее сами вы изволите всегда похвалять и, отводя других от печалей, за эксемпель брать».

Переменивши свой тон в обращении с царем, светлейший не хотел переменять его в отношении ни к кому другому. Понятно, что ему не нравилось учреждение Сената, который стеснял его самовластие, и он не упускал случая сделать выходку против медленности и нераспорядительности правительствующей коллегии. Однажды на свадьбе у одного гвардейского офицера голландский резидент Деби спросил Меншикова, решен ли вопрос о хлебной пошлине? Меншиков отвечал, что сенаторы не оканчивают никакого дела и проводят время в пустяках. В июле 1716 года адмирал Апраксин, находившийся с войском в Финляндии, прислал отчаянное письмо в Петербург, что войско его погибает от голоду и если ему сейчас же не пришлют припасов, то он возвратится. Меншиков явился в Сенат и начал упрекать правительствующих господ в нерадении. Поднялся сильный спор: сенаторы говорили, что не их вина, если суда с припасами еще не пришли в Петербург, что в казне нет денег, что все источники доходов истощены и что государь не может требовать от Сената невозможного. Меншиков возражал, что Сенат занимается только пустяками и пренебрегает государственными интересами, что в настоящем случае он имел средство снабдить армию. Раздраженные сенаторы закричали: как он смеет так говорить? Он забыл, что Сенат представляет особу и власть царского величества, что имеет власть посадить его под арест и потом требовать удовлетворения у царя! Меншиков вышел из Сената и сейчас же собственною властию велел взять припасы из купеческих магазинов на 200000 рублей и нагружать их на суда для отправления в Або. Сенаторы еще более осердились, стали говорить, что у Меншикова собственные магазины с хлебом, который он скупает и производит этим дороговизну и голод в Петербурге, чтоб после продавать по высокой цене. Меншиков говорил, что этого ничего нет, а сенаторы раздражены его мерою, потому что у каждого из них есть доля в хлебе, который он велел захватить у купцов. Спор дошел до того, что с обеих сторон послали жалобы государю. Петр, разумеется, не мог сердиться на Данилыча за его энергическую меру, спасавшую войско, особенно когда Апраксин, возвратившись в Петербург, писал царю в конце года: «Я всегда живу в отлучке, и, как я уведомлен от других, ежели б не было здесь светлейшего князя Меншикова, то б в делах могли быть великие помешательства». Энергический Данилыч был нужен, когда тот же Апраксин писал Макарову: «Истинно во всех делах как слепые бродим и не знаем, что делать? Стали везде великие расстрои, и где прибегнуть и что впредь делать – не знаем, денег ни откуды не возят, дела, почитай, все становятся». У Меншикова с Апраксиным был постоянный союз, что видно из их переписки. Так, в январе 1716 года Меншиков спешил известить адмирала о жалобе на них обоих Кикина, который снова был в милости у царя. «Извествую вашему сиятельству, – писал Меншиков, – были мы у Скляева с его царским величеством; пришел Кикин, и государь изволил его спросить, что он худ и не лежал ли болен? Кикин отвечал, что худ он от меня и от вашего сиятельства, а каким образом, о том хотел он царскому величеству впредь донести пространно, а которые были тут слова, и на те я ему довольно отвечал, объявляя все его бездельные между нами поступки, и просил его величество и государыню царицу, чтоб тому его бездельному челобитью на меня и на тебя не верили. Итак, это дело уничтожено, к тому же случился в тот час и отъезд в Ревель. Если по возвращении произойдут к вам какие слова, то, ваше сиятельство, постарайтесь также внушить государю пространно о всех бездельных делах Кикина и просите, чтоб доношению его верить не изволил». «Итак, это дело уничтожено», – писал Меншиков Апраксину, но сам беспокоился, что видно из письма его к Макарову, в котором просил «господина секретаря и своего благодетеля», чтоб уведомил, подано ли от Кикина доношение и если подано, то в какой материи?

Любопытно также другое письмо Меншикова к Апраксину, в котором он просит адмирала не печалиться насчет царского выговора: «Что изволите, ваше сиятельство, из письма царского величества иметь сомнение, что его величество изволит как бы иметь нарекание в укоснении от вас отправления эскадры, и о том не извольте сомневаться, ибо оная остановка не от вашего сиятельства чинилась, понеже эскадры за непрошествием льду отправить вашему сиятельству никоим образом невозможно, что его величество всемилостивейше рассудить изволит. Не мог я и сего не объявить, как мне его царское величество прежде о гаванной работе с немалым нареканием писать изволил, когда же изволил по моим доносительным письмам уведомиться, что оное дело с помощию божиею добрым учинено порядком, то не только оное нарекание изволил оставить, но и всемилостивейшее благодарение за труды мои прислать соизволил: того ради прошу ваше сиятельство, яко всегда присного моего друга и особливого благодетеля, да не извольте в том сумнению себя предавать, отчего может приключиться вашего сиятельства здравию немалый вред, о чем весьма соболезную и от сердца желаю, дабы всемилостивый бог оное ваше сумнение милостиво от вас отвратил».

Меншиков не одними энергическими мерами и распорядительностию старался снова заискать милость Петра: зная любовь царя к маленькому сыну, царевичу Петру Петровичу, он писал отцу за границу длинные письма о «бесценном сокровище, о своем дражайшем хозяине», как он называл маленького Петра. 29 октября 1716 года он писал: «Понеже сей настоящий день есть преславной радости и неописанного веселия всего отечествия нашего, в которой всевышний бог изволил даровать нам бесценное сокровище, т.е. дражайшего вашего сына: того ради оным его преславным и неизглаголанной радости исполненным рождением ваше величество от всего моего верного сердца всепокорнейше поздравляю, желая усердно, да сподобит вас всевышний и в предыдущие времена многих таких торжественных дней счастливо употреблять и его высочество в таком видеть достоинстве, как вы сами ныне есть; а мы в сей день, благодаря всевысшего бога, сей бесценный Маргарит нам даровавшего, надеемся равным же образом повеселиться, как было и в самый первый день его рождения. Государь царевич, между прочим, за лучшую забаву ныне изволит употреблять экзерцицию солдатскую: чего ради караульные бомбардирской роты солдаты непрестанно в большой палате пред его высочеством оную экзерцицию отправляют, и правда, что хотя сие он изволит чинить по своей должности сержантской, однако ж зело из того изволит тешиться; речи же его: папа, мама, солдат. Дай, всемилостивейший боже, самим вам вскоре его видеть: то надеюсь, что ничего того в нем увидеть не изволите, чем бы не довольно мочно навеселиться».

Трудно было решиться на явную борьбу с Меншиковым, но Курбатов решился: он подкупил служителя князя Меншикова Семена Дьякова, который украл нужные Курбатову бумаги, содержавшие в себе улики Соловьевым. Имея в руках это сокровище, Курбатов написал из Петербурга Петру за границу в октябре 1716 года: «Соловьевы три брата, Дмитрий, Федор, Осип, превеликие казне вашей учинили умышленно утраты кражею ваших, государевых, пошлин, о чем и по нынешнему исследованию будет явно, а паче изобличатся вины их при пришествии вашем, понеже я имею такие письма, против которых они никакого, оправдания принесть не могут, но повинны будут пыткам и сыщется интерес ваш многий. Ежели о здешних Соловьевых учинен будет розыск крутой, а брат их Осип о том уведает, опасно, чтоб он, убоясь, не остался вовсе жить в Амстердаме или где инде, и богатство свое тамошнее могут они скрыть. И в нынешнем году из С.-Петербурга отпустили на кораблях купленного из Адмиралтейства поташу на 10000 ефимков с лишком подлогом, именем конторного своего писаря Гейтера и англичанина Коленза, у которых ни малого своего нет имения и живут ныне у них, Соловьевых, в доме. И за тот поташ договорились они платить в Адмиралтейство заморскою солью по 10 алтын пуд, и теми ж именами откупили в Адмиралтействе во всей Финляндии торговать одним им солью и табаком, о чем я уведал с обер-фискалом. И ежели повелит ваше величество того Осипа Соловьева каким способом выслать в Россию, то для содержания торгов ваших комиссии на его, Осипово, место доношу по истинному моему усердию о двух, которые, надеюсь, что могут содержать без повреждения, московские купцы – Иван Короткой, Афанасий Павлов, люди умные и торговцы знатные и летами нестарые, и иноземцы их имеют за правдивых купцов».

Курбатов выбрал неблагоприятное время: царь был в продолжительном отсутствии за границею, и все внимание его было поглощено делами внешними и бегством сына. Только в октябре 1717 года в Петербурге разнесся слух, что Осип Соловьев захвачен в Амстердаме, книги его отобраны и сам он отправлен под стражею в Россию. Известие это поразило его братьев и Меншикова; последний потребовал от своего управителя, Федора Соловьева, чтоб он составил подробный отчет обо всем, находившемся под его ведением. Началось дело, в котором главною уликою были собственноручные письма Соловьевых, полученные Курбатовым от Дьякова; уличенные собственными письмами, Соловьевы повинились. В декабре 1717 года был расстрелян князь Волконский, производивший неправильно следствие над Соловьевыми по прежнему доносу Курбатова. В других воровствах Соловьевых приговорено пытать секретаря их, Рязанова; днем розыска назначено 13 февраля 1718 года. Накануне этого дня, в именины Курбатова, приехали к нему двое канцеляристов Меншикова, братья Артемий и Данила Астафьевы, как будто с поздравлением, а на другой день, 13 числа, другого рода посещение: явился к Курбатову майор гвардии князь Юсупов с солдатами на извощиках, обыскивали весь дом, никого не нашли, дом запечатали со всеми бумагами, приставили караул, а Курбатова с сыном, прислугою и с жившими при нем подьячими посадили в сани и отвезли сперва в Зимний дворец, а оттуда в крепость и поставили перед светлейшим князем. «Где мой секретарь Сергеев и подьячий Каминский? Вчера мои канцеляристы Астафьевы видели их в твоем доме; и зачем ты принял к себе Дьякова?» «Вчера, – отвечал Курбатов, – на обеде и после обеда было у меня много посторонних людей, но Сергеева и подьячего не было, засвидетельствуют все гости». «Для чего ты Дьякова к себе принял? – кричал Меншиков, – он вор, покрал у меня много бумаг, потому и ты стал такой же вор, что вора у себя держишь!» «Которые Дьяков принес мне бумаги о воровстве Соловьевых, – отвечал Курбатов, – те я объявил самому царскому величеству; этими бумагами Соловьевы и обличились; а Дьяков явился к следствию тех дел в канцелярию генерала князя Долгорукого, и этого нам в воровство причитать не следует». Курбатова отпустили, но Дьяков был взят в крепость и посажен, скованный, под крепким караулом. Курбатов в письме к Макарову жаловался: «15 февраля светлейший князь прислал дьяка и велел всякие письма у меня пересмотреть. А у Соловьевых, и по явному обличению, домы, пожитки и письма не описаны и не запечатаны; розыск за тем и остановился, понеже доноситель Дьяков держится скован, а мать его и жена с детьми и людьми держатся из дома светлейшего князя в доме своем за арестом. В то же время светлейший князь брал в крепость и дьяка Воронова и говорил ему: „Ты вороной конь, я тебя такую м… сделаю граненым и разрушу вашу воровскую компанию“. И за таким страхом дело мое остановилось и розыскивать не смеют».

Но розыск мог быть остановлен только на время, в отсутствие царя, который был занят своим делом в страшный для него 1718 год и когда Меншиков мог распоряжаться в Петербурге. Розыск пошел своим чередом, и оказалось, что с Соловьевых следует взыскать в казну 675040 рублей, а имения у них по описи явилось на 407447 рублей, недоставало в платеж 302177 рублей. Но рядом с делом о воровстве Соловьевых тянулось дело и о злоупотреблениях самого Курбатова. В январе 1719 года он писал царю: «Вашим повелением пункты о винах моих написаны; умилосердися, государь, рассмотрев и познав, каковые вины мои, разреши своим милосердием, понеже от печали и мнения не могу излечиться чрез четыре года от болезни моей, и лекаря за тем отказывают, к тому ж и оскудал едва не всеконечно и впал в долги многие, и в Москве домишко мой от непотребных людей моих во всяком разорении, не бывал я в нем с лишком три года; повели отпустить меня к Москве до половины марта месяца; при сем же молю: не благоволи иметь на меня мнения в строении цитадельном семиградские избы (в Архангельске): при мне в три года только в расходе 13000 или 14000 рублев, а чаю, и меньше. Ей-ей, во всем работал вседушевно, но нет мне хвалителей, ибо ни в ком, кроме вас, государя, не искал и того ради от всех оставлен. Еще молю слезно: помилуй, государь, повели мне, бедному, хотя малое что выдать на пропитание, понеже шестой год не получал жалованья ничего, а о работе моей в деле о Соловьевых известно вашему величеству». Курбатову дали отпуск в Москву до 20 марта.

Прошло два года; дело приходило к окончанию, но не так оно оканчивалось, как бы хотелось Курбатову. В марте 1721 года он написал царю: «Весть бог, что я пред вашим величеством ничто же лукавное по совести моей пред богом учинил и ничего тайно и умышленно казны вашея не похитил, а работал вам, государю единому, всем сердцем и душею, о чем не неизвестно вашему величеству. А ныне в канцеляриях, по немилости господ судей, штрафуюся так тяжко, якобы совершенно виновный, и положили на меня штрафов и других денег с 20000 рублев, в том числе по делу Шустовых, о котором известно вашему величеству и за которое я пожалован, и по делу в корабельном строении, за что я всемилостивейше был обнадежен, и выданное мне в московской ратуше и в губернии жалованье правят и сего единого произыскивают, что хотя малое какое мне присмотреть погрешение, и не токмо к великому штрафу, но и к самому бедству склоняют, а верных моих работ не только не упоминают, но и ни во что вменяют и к выписке оправданий моих вписывать не велят, а которое оправдание было и вписано и подписано моею рукою, и то вычеркивают и доношений моих к оправданию не приемлют. Умилися, государь, не допусти меня погубить им напрасно, повели все о мне дела из их канцелярий для собственного вашего рассмотрения собрать в Кабинет или в Коммерц-коллегию. А ежели я по вашему богоподобному рассмотрению явлюся виновен тяжко, то уже не прошу милости, от всего мя повели обнажить имения и пустить нага, точию за прежде показанную мною государственную пользу и верность молю соблюсти живот мой, понеже и так от печали в болезни моей чаю умереть вскоре. О всемилостивейший государь! изволь ведать, как погибают, на вас, единого, уповающии, как я, бедный, всю мою надежду и упование имел на вас, государя единого, не имея посторонних дядек, и того ради ныне погибаю напрасно. А ежели я ныне погибну напрасно, не без сожаления потом будет о мне вашего, государева, понеже я, бедный, при помощи божией не бесплоден явился в государствии вашем».

Вскоре после этого письма, летом 1721 года, Курбатов умер до решения своего дела. Суд в канцелярии генерал-майора Матюшкина по приговору штаб– и обер-офицеров решил, что надобно взыскать с Курбатова 16000 с лишком рублей. Большая часть этой суммы, именно с лишком 12000 рублей, причиталась за взятые им из казны без указу деньги; остальное – за передаточное без торгу подрядчикам из-за взяток; взяток оказалось на 1085 рублей, при этом 15 дел не было решено за справками по разным губерниям.

Начет на Курбатова был ничтожный в сравнении с громадным начетом на светлейшего князя. Петр обещал ему сложить часть штрафа, и он писал ему в 1718 году: «Понеже, ваше величество, по превысокой своей ко мне милости изволили обещать в нынешних штрафах пред другими мне польготить, того ради всепокорно прошу о милостивом того обещания исполнении, как вам бог обо мне на сердце положит. Собственный мой полк (о котором вашему величеству известно, что я ни для чего иного, но с единой своей ревности набрал и вооружил) ныне по указу вашему раскосован, и оных солдат велено зачесть мне за рекрут моих деревень: прошу вашего величества, дабы в то ж число заменить драгун и солдат, которые во время нужды взяты к дому моему из полков и из рекрут, которых ныне на лице 150 человек, да матросов 4 человека, кои взяты из новгородских дворян; да в Копорье и Ямбурге из стрельцов торопецких и великолуцких 300, итого 454 человека; да с начала того полка по раскосование издержано моих собственных денег как на вооружение, так и на прочие полковые расходы и на дачу жалованья 19156 рублей, и о сих деньгах прошу, дабы милостиво были мне возвращены или зачтены. Понеже ваше величество неоднократно милостивым вашим словом обнадеживать изволили, ежели какая в пользу государственную учинится прибыль, то из нее дана будет десятая часть: а под моим правлением в канцеляриях и в здешней губернии учинено прибыли и приложено в повсягодный сбор 476849 рублей да по особливым моим прошлой зимы вашему величеству поданным пунктам учинено прибыли у соли 100000 рублев, а ежели доброе будет смотрение, то и еще прибудет: и по тому вышепомянутому вашему обещанию всепокорно прошу о милостивом награждении. Все губернаторы каждый из своей губернии всякое довольство имел, а иные, сверх того, и денежным жалованьем снабдены, а я с самого того времени, как по вашей милости в губернаторы пожалован, т.е. от 1702 года, губернаторского жалованья никакого не имел, а трудов моих в здешней губернии сколько было, о том также небезызвестно, ибо и все прочие губернии пример от нас брали; а что с здешней губернии за меня изошло, и то все до последней деньги на мой счет положено: и того ради требую в том милостивого призрения; если же чего не изволите мне зачесть и что по тем моим счетам на мне останется, то да изволите повелеть платить мне погодно, дабы можно было исправиться, не допустя себя до бесконечной нужды. Притом чаю, ваше величество изволите милостиво припомнить, что во время нужных случаев по вашим особливым изустным повелениям немалые от меня дачи были, а особливо во время бытности в Жолкве, когда господа поляки, по отречении королевском от короны, на обе ноги хромали, то, лаская их, истинно из-под платья собольи меха выпарывая, также и прочими вещами их дарил; и чтоб порядочную тому записку иметь, то как могло б статься, сами извольте рассудить, к тому ж нимало мне на ум не прихаживало, чтоб в том счет иметь; и для того и прочие многие в пришествии ваши к армии и в другие случаи как деньгами, так и лошадьми, каретами и прочими вещами и всякими припасами, также и во время генеральных, вашему величеству известных, банкетов бывшие расходы уничтожал, все свое за ваше почитая, чего и ныне воспоминать и на счет ставить не хочу, но во всем на вашу превысокую отеческую ко мне милость полагаюсь и о милостивейшем на меня в том призрении всепокорно прошу».

Государь просмотрел сам начет, против многих статей пометил: зачесть , но все еще много осталось.

В 1719 году Меншиков опять писал ему: «По счету, который изыскивал князь Василий Долгорукий в канцелярии Ижорской, написано на меня несколько сот тысяч без всякого явного свидетельства, о чем было надлежало ответствовать президенту Анисиму Щукину, ибо он тою канцеляриею правил, и в том я во всем ответствовал; да снято с меня 485537 рублей; а затем с меня взято деньгами, пенькою и прочими материалами 615608 рублей, да я же сверх того на счет принял к заплате 67005 рублей. И хотя я милостивою вашего величества резолюциею удовольствован, ваше величество пожаловали меня, дабы из трехсот двадцати четырех тысяч трехсот пятидесяти четырех рублей штрафных прибыльных с подрядного провианта половину на мне не брать, однако ж, всемилостивейший государь и отец! я есмь смертен, к тому же при жизни моей всегда меня, что я еще не от всех тех дел свободен, зело снедает: того ради всенижайше ваше величество прошу, чтоб я от всех канцелярий, где следуют по моим делам, был свободен, дабы никто ничем меня не касались, а особливо для нынешнего моего отсюда отлучения; а те деньги, что на мне взять надлежит по счетам, удержать в казне вашего величества». Одновременно с делом Меншикова шло дело о князе Мосальском, которого казенный грабеж прикрыл адмирал Апраксин; дело о взятии князем Яковом Фед. Долгоруким прибыльных денег прежде, нежели возвратился китайский караван.

Тяжело было положение преобразователя, когда открылась перед ним вся глубина раны, которою страдала Россия, когда он должен был взглянуть иными глазами на людей самых близких, когда эти люди, казавшиеся представителями новой, преобразованной России, явились вполне зараженными закоренелою болезнию старой России. Удалось завести войско, флот, школы, фабрики, овладеть морскими берегами, но как поднять благосостояние народа с теми понятиями, которыми руководились Меншиков с товарищи? И где средства искоренить эти понятия? Рубить направо и налево? Но средства материальные бессильны против зла нравственного. Были, однако, для преобразователя и утешительные минуты: недаром вооружался он в своих указах против казнокрадства, недаром толковал о необходимости собственные выгоды приносить в жертву общему добру, недаром внушал понятия о государстве, которое все должны иметь в виду, которому все должны служить с забвением личных интересов. Внушения действовали, и то, что прежде казалось делом обыкновенным, невинным, явилось грехом, с которым не хотели умереть и предстать пред верховного судию. В марте 1714 года Петр получил письмо, подписанное Иваном Кокошкиным: «Пресветлому монарху приношу, как самому богу, чистое покаяние, лежа на смертном одре: виновен я пред богом и пред тобою; как бы мне явиться лицу божию и вечных скорбей избыть и в вине своей от тебя прощение получить, покуда грешная моя душа с телом не разлучилась. Были от меня рекрутские наборы в Твери, и от тех рекрутских наборов брал я себе взятки, кто что приносил от наемщиков, и от перемены, и в покупке мундира. Да я же тебе, государю, виновен: отдал я за своих крестьян приводного человека, который был приведен в Тверь в приказную избу по оговору в воровстве».

В то время, когда велась такая сильная борьба с людьми, препятствовавшими народному благосостоянию казнокрадством и взяточничеством, людьми, стоявшими на верхних ступенях общественной лестницы, в то самое время продолжалась ожесточенная борьба с людьми, стоявшими на низших ее ступенях и которые открыто вели войну с обществом. Одним из первых распоряжений новоучрежденного Сената было принятие мер против воров и разбойников: по его указу их вешали в тех местах, где ловили; для поимки беглых рекрут, которые увеличивали число разбойников, сделаны были заставы от Москвы до Смоленска. Тихон Геев, посланный с драгунами для сыску разбойников на север, в июне 1711 года в Карашевской волости Ростовского уезда, в лесу сыскал воровской стан; воры схватились с драгунами, одного убили, но были рассеяны; взятые в плен указали товарищей, которые не только разбойничали, но и делали медные деньги. Тогда же тверской комендант донес князю Меншикову, что в Тверском уезде воры и разбойники разорили многие домы и ходят многолюдством, вследствие чего все денежные и хлебные сборы, особенно рекрутский набор, остановились. В 1719 году в Юстиц-коллегию поданы были ведомости о разбойниках из Новгородского, Можайского и Мещовского уездов: здесь разбойники по 100, по 200 человек и больше, верхом, вооруженные, с порядком регулярным , не только многолюдные деревни разграбили днем, все до конца пожгли и людей вырубили, но и знатный монастырь Георгиевский близ Мещовска днем разбили и разграбили, потом ворвались в самый город Мещовск и пойманных своих товарищей из тюрьмы выпустили. В 1717 году жители Москвы увидали, какую потерю они понесли со смертию князя Федора Юрьевича Ромодановского: как только не стало страшного пресбургского короля, «обливавшегося кровию в Преображенском», так разбои усилились в столице. В июле 1718 года фельдмаршал Шереметев писал из Москвы к Макарову: «О здешнем московском поведении не могу ничего полезного доносить: Москва так состоит как вертеп разбойнич, все пусто, только воров множится, и беспрестанно казнят». При таком положении дел царь, разумеется, должен был озаботиться лучшим устройством полиции. В Петербурге был назначен генерал-полицеймейстер, в Москве – обер-полицеймейстер; в главных городах жители избирали уличных надзирателей, под начальством которых находились надсмотрщики за каждым десятком домов; из всех городских жителей, достигших двадцатилетнего возраста, была устроена стража для охранения спокойствия и порядка в городе. В провинциальных и уездных городах полициею заведовали коменданты, магистраты и старосты, в уездах – губернаторы, воеводы, земские комиссары. Полиция вела постоянную войну с нищими, число которых не уменьшалось, несмотря на повторительные против них указы. В 1718 году в Москве было 90 богаделен, мужских и женских, в них нищих на жалованьи было около 4000, причем число женщин сильно превышало число мужчин; жалованья на них выходило в год около 12000 рублей; кроме того, без жалованья прибылых нищих было 207 человек. Сперва богадельни находились в ведомстве Монастырского приказа, а потом, с 11 ноября 1717 года, переведены в ведомство Патриаршего Дворцового приказа. В тот же самый день, 11 ноября, выставлены были указы по всем воротам кремлевским, китайским и белогородским и во всех рядах, чтоб нищие не бродили и по улицам не лежали. Для поимки и приводу таких нищих посланы были патриаршего дома дворяне и богаделенные солдаты по всем улицам, и ежедневно приводили нищих, которых наказывали и подвергали «жестоким истязаниям», чтоб по миру отнюдь не ходили; слепые и безногие отсылались в богадельни, а здоровые – на прежние места жительства. Но дворяне и солдаты, приводившие нищих, записывали изветы, что у них нищих по всем улицам отбивают и их самих бьют, а за Сретенские вороты к пушкарям и входить не смеют. И этого мало: однажды в Евпловскую богадельню (на Мясницкой) вломились три человека пушкарей и увели семь человек приводных нищих. Кроме нищих полиция должна была воевать с кликушами. В мае 1715 года издан был указ: «Если явятся где мужеского и женского пола кликуши, то их забирать, приводить в приказы и розыскивать, потому что кричала в церкви плотничья жена Варвара Логинова и потом призналась, что кричала нарочно, чтоб оговорить плотника Григорья, которому мстила за то, что он бил деверя ее». Полиция захватывала замужних и незамужних женщин, замеченных в безнравственном поведении, и отсылала их на прядильный двор.

В ноябре 1715 года государь указал в Москве и в других городах при церквах, у которых пристойно, подле ограды, построить гошпиталии, в Москве – мазанки, а в других городах – деревянные, точно так же как «благотщательное и душеспасительное осмотрение учинил преосвященный Иов митрополит в Великом Новгороде». Указал избирать искусных женщин для сохранения зазорных младенцев, которых матери, стыда ради, отметывают в непристойные места, отчего эти младенцы безвременно помирают, а иные матерями умерщвляются, и потому объявить, чтоб младенцев не отметывали, а приносили б к тем гошпиталям и клали в окно тайно. Гошпитали построить и содержать из губернских доходов: приставленным женщинам на год давать денег по три рубля да хлеба по пол-осмины на месяц, а младенцам на день – по три деньги. В 1719 году в Московской губернии таких младенцев было собрано 90 человек, при них кормилиц находилось 45. В 1720 году младенцев было 125, кормилиц – 63. В 1714 году велено было собирать венечные деньги (венчальные пошлины) на содержание лазаретов. Полиция должна была наблюдать, чтоб на рынках не продавали испорченных съестных припасов, чтоб в Петербурге торгующие съестными припасами носили белый мундир и наблюдали бы во всем чистоту, в мундире, запонах и покровах на товаре; чтоб мера и весы были прямые, чтоб цену съестным припасам не в указную пору не поднимали; чтоб подозрительные дома, зернь, картежные игры и «все таковые мерзости были испровергнуты».

Но разумеется, одною из главных забот полиции были предотвращение и потушение пожаров. Для ослабления «Вулканусовой» силы велено было в городах и деревнях строить домы по предписанному плану, в известном расстоянии друг от друга, запрещено застраивать улицы лавками, для которых велено отводить особые просторные места. Как «Вулканус» продолжал свирепствовать в Москве, видно из описания пожара 13 мая 1712 года: пожар начался за Пречистенскими воротами, в приходе Пятницы Божедомские; сгорело 9 монастырей, 86 церквей, 35 богаделен, 32 государева двора, частных дворов около 4000; людей сгорело и от гранатного двора побито 136 человек.

Представленная борьба правительства с противуобщественными привычками и стремлениями людей из разных слоев общества вскрывает нам некоторые стороны нравственного состояния этого общества; но для большего уяснения дела мы должны обратить внимание по возможности и на другие стороны, поближе познакомиться с действующими лицами описываемого времени, с их воззрениями, бытом и взаимными отношениями. Начнем сверху, с главного деятеля, великого преобразователя государственного и общественного.

Мы видели, что в семейных отношениях Петра произошла важная перемена: он женился на Екатерине Алексеевне Скавронской. Не удивительно, что к сороковым годам возраста у Петра явилась потребность к семейной жизни; но при его деятельности и привычках ему нужна была подруга, которая бы сообразовалась с этою деятельностию и привычками, и такую именно подругу нашел он в знаменитой мариенбургской пленнице. Царь редко оставался долго на одном месте, он двигался беспрестанно, с необыкновенною быстротою пробегая громадные пространства; царица, не способная по своей природе к подобному движению, при всем сочувствии к нему, при всей преданности мужу могла быть только титулярною женою Петра; чтоб быть действительною его женою, подругою в полном смысле, царица должна была быть способна к такому движению, должна была быть походною, офицерскою женою. Такова была именно Екатерина; ей ничего не стоило разъезжать за мужем по всей России и за границу; ей ничего не стоило привыкнуть к любимому местопребыванию царя, к парадизу на болоте, представлявшему все неудобства только что начавшего строиться города; привычка к жизни самой простой, равнодушие к неудобствам, неизбежным особенно в то время, при постоянной перемене мест, всегдашнее спокойствие и веселость, уменье не теряться в затруднениях и опасностях, уменье прилаживаться к взглядам и привычкам мужа и уменье при этом сохранять свою свободу и самостоятельность, быть другом, подругою, а не рабою – эти свойства делали Екатерину драгоценною для Петра и заставили его решиться связать с нею навсегда свою участь. Мы видели, как печальные предчувствия перед Прутским походом заставили Петра серьезнее взглянуть на свои отношения к Екатерине Алексеевне; самый Прутский поход окончательно очистил для Петра эти отношения торжественностию страшного времени, пережитого им вместе с Екатериною. 19 февраля 1712 года был сдержан пароль, данный в 1711 году: брак царя с Екатериною был заключен торжественно. В воспоминание страшного прутского времени царица учредила от своего имени орден св. Екатерины, или орден Освобождения. В уставе ордена (24 ноября 1714 года) учредительница говорит: «Я возжелала утвердить вечную память сего знаменитого свобождения (при Пруте) и заблагорассудила учредить орден кавалерии. Помянутый орден называться будет Орден Свобождения ».

Петр развелся с первою женою, потому что вместо отдыха, успокоения и удовольствия встречал в семье неудовольствия. Новая царица привязывала его к себе и к семье именно тем, что при них находил он себе отдых, удовольствие, мог повеселиться, посмеяться, отвести душу. В разлуке переписка мужа и жены отличается веселостию, шутливостию, но из-за шуток проглядывает сильная привязанность старика к Катеринушке, другу сердешнинкому, к матери его любимого шишечки (царевича Петра Петровича); так, в 1719 году Петр писал Екатерине из Ревеля: «Слава богу, все весело здесь; только когда на загородный двор приедешь, а тебя нет, то очень скучно». В другом письме: «Мы поминаем огород: чаю, теперь зело хорошо. Дай бог вам сие время вместо меня веселиться; а нам бог хотя сие время не велел, только чтоб впредь уж без отволочки быть». Или: «А что пишешь, что скучно гулять одной, хотя и хорош огород, верю тому, ибо те ж вести и за мною; только моли бога, чтоб уж сие лето было последнее в разлучении, а впредь бы быть вместе». Петру становилось скучно в отволочке от семьи: недаром он называл себя стариком. Екатерина в своих письмах шутливо отрицала эту старость и старалась показать, что живет с дорогим стариком одною жизнию, одними интересами. Если Петр поздравлял ее со днем Полтавской битвы, Русским нашим воскресеньем, то она спешила предупредить его и поздравить «предбудущим днем Полтавской баталии, т.е. началом нашего спасения, где довольно было вашего труда». Екатерина не забывала поздравлять Петра и с починкою корабля, зная, что это одна из самых приятных новостей для старика: «Поздравляю вас, батюшку моего, сынком Ивана Михайловича, который ныне от болезни своей, благодарить бога, совсем уже выздоровел, и хотя к кампании, так готов. Каким образом оный сынок свобожден, о всем о том будет вам известно от Брауна; а я вкратце доношу, как слышала, что учинена в нем самая малая скважинка возле киля и, конечно, от якоря». Мы привыкли видеть в Петре великого человека, иногда человека ужасного в выражении своих страстей, употребляющего крутые средства для достижения своих целей, человека с привычками дурного воспитания; в переписке его с Екатериною мы видим в нем доброго, веселого человека, и, разумеется, он не мог не быть благодарен женщине, которая поддерживала в нем эту доброту и веселость. Были ей благодарны и другие, которые обращались к ней с просьбами о своих нуждах, об избавлении от гнева царского; просьбы принимались приветливо, исполнялись: новая царица, видя еще непрочность своего положения, хотела и умела приобрести расположение многих.

К тону, господствовавшему между мужем и женою, старались подделываться и окружающие. Одною из самых приближенных к семейству Петра женщин была княгиня Настасья Петровна Голицына, жена боярина князя Ивана Алексеевича. Вот что писала она Петру из Ревеля 14 июля 1714 года: «Всемилостивый государь дорогой мой батюшка! Желаем пришествия твоего к себе вскоре; и ежели, ваше величество, изволишь умедлить, воистину, государь, проживанье мое стало трудно. Царица государыня всегда не изволит опочивать за полночь три часа, а я при ее величестве безотступно сижу, а Кириловна, у кровати стоя, дремлет; царица государыня изволит говорить: тетушка, дремлешь? Она говорит: нет, не дремлю, я на туфли гляжу; а Марья по палате с постелью ходит и среди палаты стелет, а Матрена по палатям ходит и со всеми бранится, а Крестьяновна за стулом стоит да на царицу государыню глядит. Пришествием твоим себе от спальни получу свободу».

Княгиня Голицына в этом письме не упоминает о карлицах, хотя в то время эти несчастные существа считались необходимою принадлежностию дворцов и знатных домов. Мы упоминали о ссоре Нарышкина с Мазепою по поводу бегства карлицы. Явление карлицы в семействе могло считаться не бедствием, а счастием; в сенатских делах находим бумагу о даровании отцу карлицы Устиньи Никитиной с семейством свободы от помещика его: счастливое семейство! Меншиков писал Яковлеву в 1716 году: «Понеже у одной моей дочери карлица есть, а у другой нет, того ради просим вас благовременно ее величеству государыне царице доложить, дабы из карлиц, которые остались после царицы Марфы Матвеевны, изволила определить мне указом одну карлицу взять». Кроме карлиц знатные люди увеселялись болтовнею попугаев, а иногда вместо попугаев служили и люди; в 1708 году Меншиков писал своей жене: «Послал я к вам ныне в презент двух шляхтянок-девок, из которых одна маленькая, может вам за попугая быть: такая словесница, какой еще из таких младенцев мало видал, и может вас больше увеселить, нежели попугай». Любили и великанов: король прусский Фридрих Вильгельм I собирал их отовсюду в свое войско, просил и царя прислать ему великанов из России, царь посылал, но так как нельзя было русских людей оставлять навсегда на чужой стороне, то великанов переменяли, посылали новых. Великаны находились и в русском войске: в 1718 году велено было при сенатской роте быть двоим великанам. Необходимою принадлежностию дворца и домов знатных людей считались также шуты – люди, у которых всегда были наготове остроты и шуточки, чтоб посмешить хозяина и компанию. У Петра в описываемое время главным шутом был иностранец Лакоста, по просьбе которого был сослан в Казань знаменитый впоследствии лекарь Лесток.

Чтоб познакомиться поближе с житьем-бытьем преобразователя и окружающих его людей, более всего тронутых преобразованием, перенесемся в Петербург, этот парадиз , где Петру спорее работалось и веселее пировалось, чем где-либо. Город отстраивался быстро, иностранцев уже поражал своею красотою Невский проспект, длинная и широкая аллея, вымощенная камнем, с рощицами и лужайками по сторонам; пленные шведы проложили проспект, они же каждую субботу и чистили его. Прочных построек было немного: Адмиралтейство, царский летний дворец (у Летнего сада), Биржа, почтовый двор, где теперь Мраморный дворец, дом князя Меншикова на Васильевском острове; большая часть частных домов строилась на скорую руку и представляла большие неудобства, особенно в петербургском климате: в домах знатных людей потолки протекали и за большими обедами разгоряченные вином гости прохлаждались крупными дождевыми каплями, падавшими им на лицо. Дождь часто мешал праздникам, которые Петр любил задавать в Летнем саду: тут праздновалась коронация царя, «преславная виктория», царские именины. Праздник начинался в пять часов после обеда; на обширном месте подле сада (Царицын луг) становились два гвардейские полка – Преображенский и Семеновский; сам царь угощал их, подносил в деревянных чашках пиво и вино. В саду у одного из фонтанов помещалась царица со всею фамилиею и дамами, которые с изумительною для иностранцев быстротою переняли европейское обращение. Двор царицы великолепием не уступал дворам германским, зато двор царя отличался простотою, состоял из одних денщиков; некоторые из них были в большой милости у Петра, но подвигались вперед не самые любимые, а самые способные, как Ягужинский, Девьер. Угощение в саду происходило по старому русскому обычаю: пей непременно – хочешь не хочешь, и ворота на запор! Запах хлебного распространялся по всему саду, являлось человек шесть гвардейских гренадер, которые несли большие чаши с вином. За солдатами идут майоры гвардии и угощают: нельзя не выпить за здоровье их полковника. Гости развеселялись; высшее духовенство, постоянно приглашаемое на праздники, веселилось больше других. Между тем в открытой галерее, построенной на северной стороне сада, подле Невы, начинались танцы и продолжались до двенадцатого часа ночи.

27 июня, в день «преславной виктории», утром совершалось богослужение на большой площади перед Троицкою церковью. Здесь ставилась большая палатка с алтарем внутри; шагах в пятидесяти от алтаря стоял Петр, одетый точно так, как был во время баталии, в зеленом кафтане, с небольшими красными отворотами, поверх которых надета черная кожаная портупея; на ногах зеленые чулки и старые, изношенные башмаки, в правой руке пика, под мышкою старая шляпа. Вечером – пир в Летнем саду и старо любимое удовольствие Петра – фейерверк. Самое сильное угощение бывало при спусках кораблей: при конце пира адмирал Апраксин заливается слезами – знак, что много выпито. Данилыч падает замертво, жена и свояченица хлопочут около него, оттирают спиртами; кто ссорится, кто клянется в дружбе.

Одним из любимых удовольствий Петра в парадизе летом было катанье по Неве. Петербургские жители для удобства сообщения в городе, строившемся по берегам большой реки, имели парусные и гребные суда, полученные ими безденежно из казны. Когда в определенных местах города вывешивались флаги, то все суда должны были собираться у крепости; кто не явится, платит штраф. Царь с царицею и со всем двором участвовал в этих прогулках. По уверению очевидцев, невская флотилия представляла прекрасный вид; удовольствие прогулки увеличивалось еще тем, что почти все вельможи имели с собою музыку.

Мы видели, как в молодости Петр праздновал свадьбу шута. В 1714 году кокуйский патриарх Никита Моисеевич Зотов вздумал на старости лет жениться. Петр сначала был против этого странного брака, но потом уступил желанию старика и не упустил случая, чтобы отпраздновать свадьбу всешутейшего с особенным блеском и торжеством. Это торжество происходило в начале 1715 года. Все приглашенные должны были явиться кто в польском, кто в испанском, кто в старонемецком, кто в турецком платье. Составлен был список, кого приглашать на свадьбу; составлен был таким образом: «Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилиею своею гораздо старее чорта» или: «Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю о том, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжество приготовляется; того человека, кто в Алепе родился, того, кто кушать приуготовить умеет; того, кто не по силе борца сыскал» и т.п. Свадьба Зотова заслужила в потомстве особенное внимание: одни вооружаются против неприличия этого торжества, другие стараются оправдать его и вообще хотят видеть здесь насмешку над патриаршеством, желание унизить сан, который хотелось уничтожить. Но мы знаем, что это была просто игра в короли, папы и патриархи – игра, понятная при тогдашнем состоянии юного общества. Зотов назывался кокуйским патриархом еще тогда, когда настоящий патриарх был в Москве, когда, по всем вероятностям, не западала еще мысль об уничтожении патриаршества; теперь этот кокуйский, шутовской, патриарх вздумал жениться, и свадьбу его отпраздновали приличным его званию образом. Если предположить, что Петр хотел насмеяться над патриаршеством, то надобно предположить, что он хотел насмеяться и над своею собственною царскою властию, потому что у него был и шутовской пресбургский король, впоследствии кесарь; со смертию старика Зотова шутовское патриаршество упразднилось, но остался князь-папа в соответствие князю-кесарю.

Из петровских вельмож старинным русским гостеприимством особенно отличался адмирал граф Апраксин. Нигде не пили так много, как у него; хозяин наблюдал зорко за гостями, и беда, если кто-нибудь из них неисправно осушал бокалы; хозяин хмурился, вставал с места, подходил к гостю, умолял выпить, и когда тот соглашался наконец исполнить просьбу, то адмирал испускал радостный крик. Совершенную противоположность адмиралу представлял канцлер граф Головкин, страшный скряга и потому угощавший сухо; в приемной комнате у него главное украшение составлял длинный парик, повешенный там только для вида, по тому что Головкин по скупости никогда не надевал его. Ни наружностию, ни характером не был на него похож ближайший товарищ его и враг, вице-канцлер Шафиров: Головкин был высокого роста и очень худ, Шафиров маленького роста и едва двигавшийся от толщины; он жил великолепно и отличался необыкновенно приятным обращением.

В ноябре 1718 года объявлено было, каким порядком должны были собираться ассамблеи; в этом объявлении говорится, что ассамблея, или вольное собрание, составляется не для одной только забавы, но и для дела, ибо тут можно друг друга видеть и обо всем переговорить, также слышать, что где делается. Хозяин того дома, где должна быть ассамблея, должен повестить, что каждому вольно к нему приходить, как мужеского, так и женского пола. Ассамблея ранее 5 или 4 часов не начинается, а далее 10 пополудни не продолжается. Хозяин не обязан гостей ни встречать, ни провожать ни потчевать, даже может и не быть дома; он обязан только очистить несколько покоев, приготовить столы, свечи, игры на столах, питье для тех, кто попросит. Каждый может приехать и уехать когда угодно, между назначенными часами. Всякий в ассамблее может ходить, сидеть, играть; вставанья, провожанья и другие церемонии запрещаются под штрафом великого орла (осушения огромного кубка), только при приезде и отъезде поклоном почтить должно. В ассамблею могут ходить с вышних чинов до обер-офицеров и дворян, также знатные купцы и начальные мастеровые люди; лакеям и служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях или где хозяин определит.

Петр женился на Екатерине в то время, когда прежние отношения его к компании рушились: одни дряхлели, умирали, других Петр должен был удалить от себя, должен был охладеть и к самому Данилычу; около царя образовалась пустота; тем сильнее он должен был привязаться к Екатерине. Петр до конца сохранял привязанность к человеку, который сделал для него много добра, хотя и говорили, что царь был ему обязан некоторыми дурными своими привычками: то был князь Борис Алексеевич Голицын; в 1713 году старик, страдавший подагрою и хирагрою, потерявший сына Алексея, был утешен царем: Петр прислал ему собственной работы возило , или кресла, на которых больной мог ездить. Оканчивал свое поприще и знаменитый мальтийский кавалер, фельдмаршал Шереметев. Отношения к нему царя в последнее время любопытны: старик продолжал служить, хотя жаловался, что с ним обходятся не очень почтительно. В феврале 1716 года он писал Макарову: «За писание твое по премногу благодарствую, что содержишь меня в любви своей, за что тебе, государю моему, бог мздовоздаятель. Пожалуй, государь мой, уведоми меня, нет ли вящего на меня гневу его величества, а я от печали своей уже одна нога моя в гробу стоит и болезнь моя умножается, а паче же беспамятство великое пришло, и прошу вас, моего государя, научи меня по милости своей: велеть ли мне себя, больного, вывезть навстречу или ожидать указу, а я признаваю со всего на себя вящего гнева, ибо не имею ни единые литеры к себе от его величества и по чужим указам управляю, а не управлять не смею». Последняя жалоба на чужие указы относилась к тому, что фельдмаршал должен был двигать войска по письмам послов – Долгорукого из Варшавы и молодого Головкина из Берлина. В следующем году старик просил государя отпустить его в Москву для устройства своих дел. Ответа не было; Шереметев обратился к Макарову: «Просил я его царского величества о милосердии, чтоб меня пожаловал, отпустил в Москву и в деревни мои для управления, и чтоб успел я отделить невестку свою со внуком и прочими детьми, ибо показывает мне старость моя и слабость здоровья моего скоро отходить сего маловременного веку; о чем меня и внук мой зело просит, чтоб я его при себе отделил, також крайняя моя нужда: сколько лет не знаю, что в домишке моем, как поводится и в деревнях; чтоб я мог осмотреть и управить; ежели еще бог продлит веку моего, где жить до смерти моей и по мне жене моей и деткам. А как я управлю домишко свой и отделю внука, в то время домишко мой, где мне жить и умирать в царствующем граде Петере и как содержать московские деревни и дальние: а зимою бы нынешнею и на весну водою приготовил бы припасами и основательно б все мог управить, ежели б что от бога не зашло. А ежели б мне ныне прямо итить в Питербурх, я не имею себе пристанища, хоромишки, которые были мазанки, и о тех пишут ко мне, что сели, жить в них никоими мерами нельзя, запасов ничего не имею, також и фуражу ни на пять лошадей не обретается. Покорно вас, моего государя, прошу: подай мне руку помощи, чтоб по желанию моему его царское величество меня пожаловал». О том же писал он и к Головкину. Желанного ответа не было: Шереметев видел, что царь на него сердит; он уже имел с ним словесное объяснение в Данциге насчет своего поведения в Польше; теперь счел за нужное объясниться письменно. В сентябре 1717 года он написал Петру: «Понеже я при отшествии от Гданска вашего величества признал на себя гнев вашего величества за польские квартиры, где я стоял, и я о том при Гданску вашему величеству словесно доносил, только не мог исправиться и в тонкость вашему величеству донесть, сколько получено; а в Польше я рационы получал, как вашего величества указ состоит, а именно 200 рационов и, сверх того, для своего собственного пропитания и всего дома своего на кухню и на всякие нужды, так и на денщиков, а которых лошадей я по своему рангу в указанное число не имел, собрал чрез всю бытность в Польше с квартир по доброй воле и согласно с обывателями, а не иными какими своими нападками 8600 курант талеров; да через всю же бытность мою в Польше из своей воли и не для того, чтоб я интерес вашего величества ради своей пользы отпустил, подарили меня воевода познаньский цугом лошадей и коляскою да брат его, великопольский генерал, лошадью с седлом, против чего и я их по своей возможности дарил же, и тех их подарков я от вашего величества не утаил и устно доносил, и челобитчиков на меня нет и впредь быть не чаю. А ныне за таким вашего величества гневом прихожу в крайнее живота моего разрушение и с печали при самой смерти обретаюсь; и того ради не иным каким образом пред вашим царским величеством оправдать себя в том могу или извинение представить, токмо всепокорно прошу показать надо мною, рабом своим, свое милосердие, и то мое пред вашим величеством погрешение по сему моему нижайшему откровению, яко сам бог, всемилостивейше презрить, не дай мне безвременно без покаяния с печали умереть». В то же время князь Василий Лукич Долгорукий написал к царице Екатерине Алексеевне: «Умилосердися, всемилостивая государыня царица, для самого бога, над фельдмаршалом, в чем он погрешил пред его величеством, чтоб не учинено ему было на такой старости какого афронту, за все его службы показана была высокая вашего величества милость, хотя б то на нем было взято, что дерзостью своею получил. Истинно в такой он десперации, жалко на него смотреть, а у нас у всех по бозе надежда на ваше величество». Афронту учинено не было, но царь велел фельдмаршалу ехать прямо в Петербург, а не в Москву.

Шереметев просил, чтоб царь своим гневом не ускорял его смерти; сенатор граф Петр Матвеевич Апраксин, брат адмирала, в феврале 1719 года поражен был параличом, узнавши о царской опале. До нас дошло любопытное письмо об этом случае к Макарову от Меншикова, который был дружен с обоими Апраксиными: «Граф Петр Матвеевич отъезжал отсюда для поста первой недели в Нилову пустыню и, когда поехал оттуда в Петербург, остановился в ближних своих деревнях, в которых увидал, что его служители забраны все в канцелярию полковника князя Голицына, зело тяжкая приключилась болезнь, и зашиб его паралич, и правая рука отнялась, и говорит с нуждою, и рот кривит на сторону: того для при удобном времени, ежели потребно, донесите государыне царице, а брату его Федору Матвеевичу не вскоре, но також при способном времени извольте объявить, дабы не вдруг его сиятельство оскорбить, ибо ваша милость довольно известны, каков он к нему горяч».

Все обращались в своих бедах и нуждах к царице Екатерине; обратился к ней и граф Матвеев, хотя его просьба могла быть с трудом исполнена: Матвеев, жалуясь на свое разорение, просил денег, а Петр не любил давать денег на частные нужды. По возвращении Матвеева в Россию царь поручил ему Морскую академию; Матвеев по этому поводу писал ему в феврале 1716 года: «По указу вашего величества повеленное мне дело и попечение о академии с радостною душою я принял, ведая, что то к угодности вашей есть. Токмо недостаток мой последний к исправлению дворового строения и к покупке двора отнюдь не допустит меня. Вся моя безродная фамилия по бозе вручена вашему величеству, и никакого в том своем безродстве себе покровителя, ни помощника, кроме вас и супруги вашей, всемилосердой государыни нашей царицы и матери, отнюдь не имею». Жена Матвеева, как опытная в заграничных поведениях дама, была назначена гофмейстериною ко двору герцогини курляндской Анны Иоанновны: новые издержки, и Матвеев обращается к Макарову, пишет, что заложил свою подмосковную в 1000 рублях, что от академии ему жалованья нейдет, что дом купил в Петербурге в долг; что у жены ни серег в ушах нет, все в Голландии и в Вене осталось в закладе, ее в Курляндии содержать нечем и самому в Петербурге придется в нищете и с голоду таять; принуждают на Васильевском острову строить каменный дом, но ему не только каменного, и деревянного дома построить не на что. Для переездов назначена шлюпка, а в гребцах отказано, и при таком лишении принужден он больше сидеть дома. Графине Матвеевой назначили для поездки в Курляндию 1000 рублей, но этого оказалось мало. Графине Матвеевой почему-то очень не понравилось в Курляндии, и граф обратился к вице-канцлеру Шафирову с просьбою, нельзя ли отозвать жену оттуда: «Воистину без всяких хитрословных и политических притворов объявляю вам, что я уже из последнего моего отчаяния во всепагубном нахожу себя быть падении. Если возможно вашему превосходительству, вместе с общим нашим милостивым приятелем А. В. Макаровым, последнюю со мною сотворить милость, чтобы и фамилии моей свободной от того дела быть. Ибо я усматриваю тамошние порядки из всегдашних слезных писем жены моей и хочу избежать на будущее время всяких неугодностей и злополучий; а если этого сделать нельзя, то чтобы фамилия моя в нуждах ее тамошних при таком ее сокрушении не была оставлена». Тогда же Матвеев обратился к Екатерине, писал, что по смерти царицы Натальи Кирилловны, оказывавшей горькому сиротству его высокие материнские милости, у него не остается другого покрова и прибежища, кроме царицы Екатерины Алексеевны, всемилосердой матери и заступницы о всех сирых, просит сотворить ему милость, припомнив разорение, ссылку, смерть отца его и его собственные многолетние верные службы; милость должна была состоять в том, чтоб был взыскан царским денежным жалованьем, потому что он с женою разделился на две службы, денежного дохода со всех деревень своих имеет только 300 рублей на год, впал в неоплатные долги: «К тому же, с горькослезною моею фамилиею упадши к ногам вашего величества, с рыданием плачевным всенижайше прошу о свободе жены моей от нынешнего несносного ей дела и по всему там неугодного, чтобы ей при ее всегдашней болезни от тех повсевременных печалей безвременно не умереть и быть хотя последнею служительницею при вашем величестве, ежели то угодно, или ко мне ее отпустить, только бы там не быть, чего она отнюдь снесть больше не может».

Матвееву отозвали из Курляндии в 1718 году, но в 1719 новые просьбы со стороны ее мужа; в это время он представил мемориал: «Сначала, когда я отправлен был к чужим дворам, жалованье мне посылалось самое малое, а именно пять лет давали по 4000 рублей, к которым принужден был прибавлять своих денег для имени и чести его величества. В продолжение 17 лет (кроме Полтавской виктории) все торжества и тезоименитства его царского величества и прочие разные расходы для дел государственных исправлял на свои деньги. К тому же случилось несчастие: когда из Парижа ехал в Голландию, тогда разбило на море погодою судно, где лучший весь скарб и посуда серебряная вся пропала, и, приехав в Голландию, принужден был по чину своему все новое покупать и заводить. И от тех причин впал в великие долги, а деревни за мною самые малые и разоренные. Безвинно у отца моего взято в казну денег и пожитков продано на 85232 рубля; отцу моему, как он из ссылки возвратился, сверх старых деревень дано село Ландех с 700 дворов, которое в Смутное время князь Иван Хованский роздал разночинцам всяким; они и теперь без жалованных грамот владеют им, а вместо того села мне ничего не дано». Матвеев занял у Меншикова 9000 рублей, отдавши в заклад алмазные и серебряные вещи, с обязательством платить по шести процентов, и «сия облигация была ему зело несносная». «По безприкладной милости» Макарова Матвеев получил близ Петербурга приморское место для сена и дров.

Матвеев просил денежной помощи, выставляя на вид многолетнюю разорительную службу. С такой же просьбою обращался к Екатерине и Макарову человек, относительно Матвеева еще молодой, Артемий Петрович Волынский. Способности Волынского особенно обнаружились в трудных обстоятельствах прутских и были выставлены перед царем Шафировым, при котором он тогда находился. В 1719 году Волынский пожалован в полковники и сделан астраханским губернатором. В том же году он писал Макарову: «В надежде вашей ко мне милости приемлю смелость чрез сие нижайше просить, припоминая ваше милостивое обещание, дабы изволили милостиво внушать о моем разорении и убытках всемилостивейшему государю и государыне царице; а ныне поистине пропадаю с десперации и паки прошу меня не оставить, понеже известна вам моя одинокость и пустота. От горести моей не рад, что и жив, ибо себе ни что иное получил, токмо что от многих вижу злую ненависть и лаю (брань) кроме всякой моей вины». Впоследствии окажется, кроме ли всякой вины Волынский видел от многих ненависть и лаю.