Государственный палач

Видимо, кстати выдумали нынешние веселые винокуренные мастера и водку по прозвищу «Зверь» – глаголят, недурной напиток. Глаголят русским слогом в рекламной паузе телевизионной. В этих недешевых, странно бодрых и насурманенных паузах всегда черпаешь чрезвычайно жизненную информацию для полноценного существования в этой безумной русской действительности.

Этюд девятый

Именно существуя в этой безумной сновиденческой действительности, я и оказался в положении лежа, в виде внутриутробного плода с незрячей физиономией, обращенной, вернее, сунутой в несколько прогорклые, пряные, опавшие осенние листья в совершенно чудесном, состарившемся столичном дворике, частично отгороженном чугунной вязью чудесно сохранившегося забора времен сталинизма.

Разумеется, я самым наглым образом погрешу против истины (в ее медицинском аспекте), если и далее буду утверждать, что, лежа в позе народившегося в сгребанной куче дрянных листьев вперемешку с мусором – истлевшие и свежие окурки, собачий и прочий мумифицированный помет, какие-то ржавые металлические предметы – и всасывая трепетными ноздрями запахи всего этого великолепия, я, тем не менее, упивался осенней прохладой и отфильтрованными тонкими ароматами увядающей столичной листвы, пребывая между тем в эфемерном полубессознательном состоянии, выкарабкиваясь из которого, прежде всего ощутил на себе плотную, несдвигаемую плиту рвотного рефлекса.

Когда вас достаточно мерзко тошнит, а внизу, в промежности, липкая непререкаемая, непередаваемая холодным письмом боль, а воспаленные мозги телефонируют панические подозрения: а цело ли, господи, мужское достоинство? а не яичница ли там, а? – не до эстетических ужимок, уверяю вас, господа.

А посему, желая быть объективным, я допускаю мысль, что мои телесные страдания – это все-таки мои личные проблемы, и выпячивать их в данной ситуации я не нахожу нужным и важным. Тем более что любые неизъяснимые страдания и немощи преходящи и вполне кратковременны на этом Божьем свете. И потом не следует быть таким несимпатичным эгоистом, напрочь забывшим, что рядом с тобою, в каких-то метрах, в самых правдоподобных жизненных позах остывают четыре трупа.

Четыре превосходно тренированные, превосходно одетые, сдутые человеческие оболочки. У этих, специально натасканных к смертельным подначкам мужских оболочек почти походя выдули их неповторимые души.

И самое странное и печальное, что эти души не сумели оградить и оберечь и диковинные христианские символы – нательные распятия, золотые, массивные, изукрашенные ювелирной резьбой и драгоценными каменьями…

Видимо, хозяева этих пустотелых оболочек сумели за свой недолгий жизненный срок немало нагрешить и напакостить ближним, раз Создатель с такой легкостью принял их непокаявшиеся души в свой поднебесный мир на Чистилище.

Вообще мне трудно судить, отчего эти четверо смертных оказались смертными именно сегодня, именно сейчас, а две Божьих души оказались как бы на моей совести… Не окажись я более проворным и не подсунь вместо себя оболочку моего личного сторожа-молчуна – и быть мне загрызенным сторожем Гришей, у которого на его молодецкой развитой шее болтается выпростанный на толстой витой цепи нательный крест с тонко выгравированным, а возможно, накладным изображением Сына Божьего Христа с поникшей головою, распятого и удерживаемого рубиновыми гвоздями-звездочками. Когда тренированно осклабившиеся железные челюсти сторожа Гриши щелкали в гибельной близости от моей слегка ошарашенной физиономии, этот роскошный крест беспорядочно бился на воле, и кровавые звездочки испускали какие-то праздничные кремлевские искры-воспоминания.

Выходя из болевого шока, я не упустил и тут мило поскоморошничать и лепетал соответствующие обстановке соболезнующие фразы:

– Голубчик, вы уж совсем не бережете себя! К чему лицо-то марать о пыльную землю. Пижонством попахивает… И наверняка в груди чертыханья бесплодные?

А голубчик, даже в этой пошлой ситуации, все-таки жалел свою униженную болью особу: свернувшись неэстетичным клубком в великолепном белом пальто, доставая непричесанную голову со сбившейся бородкой из примятой кучи палых пыльных листьев, все бормотал севшим, неопрятным голосом все ту же юмористическую чепуху:

– Меня ведь ждут! Ждут высокие инстанции! Для важного политического разговора. Чтоб послюнивши пальчик моего президента, моей женушки… А тут приходится испытывать неудобства и тошнит. Господи! Как же тошнит…

Меня всякий раз коробит от видения всякого рода неэстетических картинок. И если угодно случаю и Божьему Провидению, что в качестве шевелящегося персонажа в рамках этой картинки оказался я, мне все равно хочется отвернуться и как бы пройти мимо, притворившись случайным припозднившимся прохожим, у которого своя внутренняя сложная жизнь: как бы дотерпеть до получки-аванса и не повеситься на антресольной дверце на гнилых истлевших шнурках, – скорее всего, не выдержать им своей роли: смертельной избавительной удавки…

То есть я отчего-то полагаю, что случайные невнимательные пешеходы всегда носят в своей сморщенной голове непременно мерзкие и неприличные для здоровых полнокровных дам мысли, которым ежевечерне отдаются, точно отвратительной грязной потаскухе с привокзальной столичной площади…

А чтобы в точности уразуметь мое сравнение, нужно хотя бы раз в виде циничного опыта и здоровой любознательности прикупить приблудившуюся хмельную девку неопределенного школьного возраста, увести ее куда-нибудь в спальное логово; если же натурально невтерпеж, то затащить в какой-нибудь утепленный подъезд, подвал, чердак, затем угостить хрипло лепечущую милашку водкой и приказать ей голосом варвара-господина ласкать вас во все места… и для обоюдной остроты ощущений вытащить перочинный ножик, обнажить чистое зеркальное лезвие, и…

Однако не следует портить творческую биографию физиологическими подробностями. А также поменьше проходных соболезнующих фраз и физиономий – этими двусмысленными интеллигентскими вещами обязывать себя не стоит.

Искренне неподчеркнутое равнодушие или на худой случай сардоническая усмешка – все-таки более достойное обрамление человеческих лиц.

Именно благороднее быть искренней сволочью, чем неталантливо притворяться слащавым и паточным человеколюбцем, которому принципиально невыносимы зрелища казни, – той самой, что привожу в исполнение я, облаченный государственными полномочиями.

Утренний мой сон, в котором я, в импортном палаческом платье, прохаживаясь, пружиню на пятках по великолепному шелковому подиуму с устрашающей плахой-колодой, с прикованной на ней белокурой бестией…

Черная безлунная мгла, и лишь беспощадные лучи прожекторов разноцветными праздничными столбами выхватывают из черноты стотысячного стадиона место государственной мести – идет прямая трансляция во все столицы мира.

У телевизионных обывателей в зрительском святом восторге шевелятся прически на головах, каждая из которых Божьим Провидением всегда может оказаться прикованной ошейником к этой колоде, пропитанной пузырящейся сочной кровью моей единственной любимой жены…

В той запредельной жизни, для простоты понимания обозначаемой сновидением, я имел твердую большую зарплату в твердой валюте, а также расписывался в отдельной премиальной ведомости за каждого казненного.

В той славной жизни я собственной рукой отнимал цветущую жизнь у чертовски пригожей блондинки, моей законной возлюбленной…

В этой жизни, которую называю живой действительностью, я не занимаю почетной государственной должности – я занимаюсь сочинительством детских историй, в которых живут какие-то фиолетовые, смачные, как желе, существа; они имеют обыкновение пожирать непослушных вредоносных родителей, незанимающихся честной спекуляцией, которая с разрешения новоявленных властей называется коммерцией. Эти непослушные взрослые собираются в стайки, где они тайно шушукаются, стайки группируются, стекаются в одно место, превращаясь в большую многотысячную толпу-стаю.

Эту нехорошую стаю, которая называет себя патриотами (автор, то есть я, окрестил этих нехороших взрослых – русская толпа), начинают разгонять при помощи славненьких бойцов, ничем не вооруженных, – дубинки, щиты, спецпули, водо- и пенометы, газометы, огнеметы, танкометы – эти средства оказываются малоэффективны, и тогда я своей авторской волей выпускаю на эти неуправляемые родительские стаи фиолетовых желеобразных суперменов, и те с детским прожорливым аппетитом уминают за обе щеки разошедшихся патриотов. А накушавшись, бегут играть с ихними Петьками и Светками, которые сидят дома со старенькими бабушками, играют дедушкиными и бабушкиными значками, обзывая их сталинскими бубенчиками-побрякушками, и жалостливо канючат красивую шоколадочку «сникерс» и американскую вкусненькую газировочку…

А у моих сытеньких желеобразных суперменов карманчики всегда набиты хорошенькими вещицами: душистая жвачная резинка, из которой выдуваются прекрасные разноцветные пузыри, ларечные иностранные шоколадочки, газированная водичка, а для старшеньких, более смышленых ребятишек – презервативчики, ножички, пистолетики, наручники, удавочки-петельки, наркотички и прочие гуманитарные подарочки…

Один веселый редактор предложил мне дать имечко моим бесстрашным желеобразным суперменам:

– Слушай, Митя, а давай назовем их гайдарчики! Я думаю, Егору Тимуровичу будет лестно, что его имя фигурирует в смешных детских приключениях, а, Митя?

Я внимательно поизучал физиономию веселого редактора и подумал про себя: с такими холодными, непроницаемыми глазами лучше служить в НКВД, а не протирать штаны в детском журнале, – и с доброжелательной авторской улыбкой ответил:

– Вы редактор, вам виднее. Внесите правку, только, пожалуйста, собственной рукой.

Редактор, не скрывая своего превосходства, расхохотался в голос, обнажив верхние, порченные кариесным тленом коренные; отсмеявшись моему дипломатическому финту, актерски быстро сделался серьезным и значительным:

– Тебе, Митя, в самый раз в органы… Там уважают осторожных сотрудников. Но ты писатель! А писателю к черту осторожничать! Окрестим твоих мерзких жвачных гайдарчиками. Бери ручку и вставляй. Бери, говорю! Сейчас редакторов, Митя, нет. Профессионалу противопоказана любая редактура. И к черту всякие оглядки. Ты писатель свободной страны!

Пропустив редакторский эпатаж насчет свободной страны, я, однако, придрался к его оговорке (ли?) «мерзкие жвачные»:

– Валерий Семенович! Где вы углядели слово «мерзкие»? Обыкновенные сказочные существа. Они вроде сказочных золотарей занимаются выгребными ямами. Тяжкая неблагодарная работенка, а вы такое слово для них – мерзкие. Они не мерзкие – они нужные нашему правительству. Сказочному правительству.

И редактору детского приключенческого журнала сразу стало ясно – голыми руками этого детского сочинилку лучше не брать, все равно выскользнет.

Однако же позвольте вновь обратиться к существу, славно пригревшемуся на палых пыльно-пряных листьях. Существо до сего дня как-то умудрялось избегать подобных членовредительских ударов судьбы в лице хулиганствующих подонков. Хотя, если быть объективным, профессиональный страж Гриша к категории уличных задирал не относился. Этот упитанный мальчик, по всей вероятности, носил офицерские звездочки и состоял в добропорядочном браке и, как полагается, ютился в какой-нибудь запаршивевшей (от постоянной влажности сохнувших пеленок) малогабаритной однокомнатной секции в каких-нибудь Черемушках, когда-то воспетых старым сентиментальным советским кинематографом.

Между тем скрюченное, встанывающее, что-то вздорно лепечущее существо мечтало прикончить сторожа Гришу, который так подло исподтишка покусился на его нежные хрупкие «помидоры».

Желудок мой продолжал рефлекторно сокращаться, приводя всего меня в содрогание. Я никогда не предполагал, что физические страдания могут стать причиной столь упаднического настроения, при котором в мозгах рождаются самые пессимистические думы о небытии как Божьем подарке, как избавлении от мук, которые никак не желали покидать моего тела. В минуты физических неудобств-мук осознаешь со всей отчетливостью, что совершенное в своей материальности человеческое тело напрочь несовершенно, потому что оно не приспособлено переносить страдания, когда его коверкают, мнут, бьют, ломают…

Безусловно, тело человеческое предпочитает удовольствия, чтоб его лелеяли, холили, ласкали, овевали прохладными опахалами, почесывали, поглаживали нежными душистыми пальчиками и прочими дамскими принадлежностями. Но все эти удовольствия тотчас же отметаются прочь, забываются, предаются забвению, стоит лишь бренному телу испытать совсем противоположные ощущения.

Даже если не тотчас же, но по истечении непродолжительного времени все равно предаешь свое единственное тело, все его ломкие кровеносные сосуды и связки, треснувшие кости и отбитые внутренности.

Все обширное хозяйство своего неповторимого организма ты начинаешь ненавидеть и презирать самой лютой ненавистью, потому что организм сплоховал, не увернулся, поддался воле чужого организма, вследствие чего тебе, духовному, изначально не приземленному существу, приходится мучиться и страдать от необъяснимых болевых импульсов, которые пронизывают самым безжалостным образом твою духовную суть, и ты вынужден предавать свой несовершенный аппарат-организм, и ты бы с радостью отказался от него в чью-либо пользу, передоверил его чьей-нибудь безымянной мытарной душе…

Как это ни прискорбно сознавать, но это так и есть в действительной жизни. И стоит ли после этого очевидного цинизма жизни уповать на какие-то иллюзии в виде духовных, всегда книжных, выдуманных, библейских подвигов.

То есть, рассуждая подобным благожелательным образом, приходишь к примитивной мысли: человек неуловимо смертен в любой час своего существования, по причине всегдашнего своего внутреннего предательства к своей тщедушной оболочке, которая приносит ему в период ее земного существования одни хлопоты и всяческие неудобства.

Человек (душа его) и материальная оболочка его как бы всегда антагонисты – муж и жена, которые чаще всего терпят друг друга, но в ссорах всегда готовы тут же разойтись, расстаться и перечеркнуть разом все хорошее и светлое, что было в их совместном житие…

То есть человеческое существо есть величина временная и, скорее всего, ненужная Божьему космосу.

И совсем не веселит мысль – человек есть нелюбимое дитятко Создателя.

Видимо, сроки подпирали Творца или еще какие-то неизъяснимые меркантильные причины: мелкий спор с Князем мира сего, – но вся кроваво-костная материальная суть человеческая со всеми ее желаниями и похотями всегда брала верх над духом человеческим, дух всегда сникал под бременем боли физической, всегда стремился оторваться от страждущего тела и уйти в иные, не телесные, миры, где вечная благодать, успокоение и вечная нечеловеческая тишь и скука…

Да-с, господа обыватели, одно дело с умным видом декларировать всяческие очевидные концепции строительства образа человеческого и совсем другое – следовать им со всей циничной последовательностью. Извольте убедиться на простейшем примере, который имел место быть со мною буквально на днях, когда вместо дождя приключился веселый снег, который праздничными хлопьями кружил по черным улицам, затем так же, без научных предупреждений, куда-то исчез, зато проезжие части города в один теплый, положительно градусный, час превратились в унылую шамкающую хлябь и ошметки.