Колесо обозрения. Рассказы

– Холодно, да? Что ты без майки-то ходишь, бестолочь? – погрозил дед Алёша мясистым пальцем в сторону васькиного лица и впервые взглянул на присевшего рядом съёжившегося собеседника. – Оба! Кто тебя так? Мент опять?

– Нет, не мент, малолетки на вокзале.

– За что?

– За футболку.

– За что, за что?

– За футболку… череп на ней потому что…

– Отобрали?

– Не-а. Сам выкинул. Да ладно…

– Что за жизнь вот у вас, всё дерётесь, дерётесь… Наширяетесь, трахнетесь и дерётесь опять. На работу не ходите… Как так?

– У тебя она лучше, что ли? – беззлобно возразил Василий.

– Всяко лучше твоей!

– Это чем это?

– Так вот. У всякого мужика дело должно быть. Эт самое… Хорошее, нужное дело. Я вот как пришел после школы на шлюз, потом в армию сходил, возвратился опять на рабочее место, так и отпахал на нём сорок лет. Всю жизнь, получается, делал одно важное дело. Пенсию за него насчитали приличную мне, а с работы не отпускают. Это. Как его? Скажи, и я скажу… Потому что дело понимаю как надо. Вот. Квартиру мне дали хорошую. Тоже не всякому так быстро давали. Вот. Шлюз мне тоже как дом, всех я тут знаю и место у меня тут моё. Получается, есть у меня целых два дома, то здесь, то там ночую, а у тебя – ни одного нет. Вот так. Ты не обижайся только, но оно же так получается…

– Я и не обижаюсь. Понесли?

– Понесли.

Подниматься, однако, оба не торопились. Просто сидели на трубе, вытянув ноги, и молчали. Тихо разглядывали темноту. Хорошо молчали, неспешно, ненатужно, долго.

Из-за города, по натянутой к лесу идеально ровной нитке железнодорожного полотна выполз узенький поезд. Он тоже не торопился. Медлительной гусеницей нащупывал свой путь, подсвечивал его бледным лобовым фонарем, останавливался, будто оглядываясь назад, что-то там себе понимал, видимо принимая решение, и опять продолжал тихое движение вперед, кротко нарушая тишину редкими короткими гудками.

– Эй ты, паровозик! Туту, туту… – монотонно бормотал Василий, почти не шевеля губами и не осознавая, что говорит вслух.

«Я же всё детство о тебе мечтал. Так тогда хотелось, чтоб и у меня был точно такой же, на батарейках, с разборными рельсами, с блестящими окошками, с большим прожектором на кабине локомотива. Туту, туту. А мамка говорила, что некуда нам это добро ставить и я уже большой для игрушек. А я, дурачок, решил тогда, что надо подождать, пока вырасту, пока стану настоящим машинистом и сам смогу купить себе самую классную железную дорогу. Только себе. Представлял, как буду ее собирать, играть в нее долго, и никому-никому не показывать. Сам буду большим, а сам буду играть. Туту, туту. Ну и вырос? Ну и что? Ну и не нужен ты мне…»

Все эти смыслы Вася выражал одним-единственным звуком – «туту».

– А я очень люблю на паровозах ездить, – шепотом отозвался Пресноголовцев, – но за всю жизнь проехать получилось только два раза, в армию и обратно.

«Как это он догадался, о чем я думал? – поразился Василий, лениво теребя перекрестье узловатого шпагата на книжной вязанке. – Странный какой-то Пресный сегодня, не такой, как всегда. Очень уж нормальный. Не орет на меня, не поёт свои похабные частушки, не матерится, про водяру не спрашивает. Будто бы и не он это, а какой-то другой, добрый дедушка. Про работу и армию вдруг рассказал. Надо же, тоже служил. Книги тащит. Молчит хорошо. Что это с ним?»

– А может, это со мной? Туту, туту… – уже вслух удивился парняга. И вдогонку домыслил: «Ни с кем я так об этом не думал и не говорил никогда».

– Что… с тобой? – осторожно спросил дед.

– Да… Просто думаю.

– Думай, думай. Да…

Всю жизнь, до этой ночи, Васечка напоминал хорька. Такой же ладненький, естественный, пластичный, обаятельный, подвижный, милый. Такой же вонючий и гадливый. Типичный звереныш. Прелестный улыбчивый юноша с небольшими влажными глазами, совершенно стройным телом, хищным ртом и крохотным мозгом. Или что там у этих ханориков, шиншилл, песцов и соболей ютится в головах? Биологический микрочип управления движением, борьбой за пищу, стремлением к удовольствию и размножению? Более сложная программа синтеза инстинктов и рефлексов?

Пока он забирался прилаживать отвалившийся кусок фанеры в единственном окне над бывшей проходной, успел два раза громко пукнуть, и остро рассмеялся вместе с Пресным. Отрыгивание, чихание, бульканье в кишках, икота, как и все другие звуки человеческого естества, даже сексуальные девчачьи «охи-вздохи» вызывали у него оживленную веселость.

Жизнью и окружающими Василий пользовался легко, как африканский подросток автоматом Калашникова, нисколько не задумываясь, откуда что берется в мире. Брал у жизни не стесняясь, без трепета и удивления перед великими умами, все это придумавшими, без ненависти, но и без любви. Нередко просто крал, то есть, не брал, а воровал у жизни или грабил её, но делал это весело и только по необходимости. Он был смешлив и беззаботен.

Сейчас вот просто радовался тому, что нужен. Тому, что помогает. Тому, что ловко сделал то, чего дед Лёша сам бы никогда не смог.

От Васи часто пахло чем-то кислым. Да что уж там, воняло, прямо говоря. Ну ладно, попахивало время от времени или слегка несло. Почему-то так и не научился парень чистить зубы, умываться, ежедневно полоскаться в душе. Элементарно с детства не привык. Хоть и не видел смысла в «идиотских гигиенах», но не признавался в этом никому, даже имитировал их, когда рядом были люди. Входил в ванную комнату, открывал воду, намачивал в струе горячей воды зубную щетку, прыскал пальцами щепотку брызг себе в лицо и утирался полотенцем.

Так и жил. Примерно так когда-то он и муторную школу имитировал, и отвратительную помощь родокам по дому и в саду, и каждую непродолжительную тошнотворную работу.

Сейчас, сидя на козырьке стеклянно-алюминиевой входной группы, заделанной частыми фанерными заплатами, ожидая молоток и гвозди, Василий с удовольствием вычесывал пятерней перхоть из мохнатого стога русых волос, аккуратно счищал ногтями зубной налет, тщательно оттирал ладонями грязные сгустки чужой крови с худых запястий и содранных костяшек пальцев. Вот и вся гигиена. Чистился и улыбался. Он появился кстати, оказался нужен. Он оправдал свой одноразовый ночлег. На сегодня у него была дверь.

– Это самое. На-ка, – крикнул дед Лёша, забрасывая молоток на крышу. – Это. Гвозди не нашел, ты старыми приколоти. Получится? – И отошел подальше, чтобы лучше видеть, прикрыв глаза ладонью, как от солнца, хотя кругом давно и плотно уже расползлись кирпичные потёмки, тусклый желтый свет проклевывался только из-за окон.

– Получится! А то. Я быстро, – откликнулся Вася, улыбаясь во весь рот, и взялся ворочать непослушным фанерным листом.

– Ты знаешь, на кого походишь? На драного котяру.

– На кого?

– Это. На котейку. Котик, котик, обормотик, ты зачем написал в ботик? Котик тихо прошипел: очень писать я хотел! Тра-та-та-та-та-та-та… У мамы у моей, кота тоже Васькой зовут. Такой же шлёндра, как и ты. Неделями колобродит где-то, а потом наблудится, припрется и послушный такой, ободранный, ласковый, грязный.

– У тебя что, есть мама?

– Ну. Это. Я ее мамой зову, а так-то она мачеха. Девяносто два года ей. Но ничего, крепкая такая, сама себя обслуживает, и меня еще воспитывает. Ха! Я даже это, иногда ее боюсь, вдруг заругается.

– Прикольно.

– Ничего не прикольно. Это самое. Вот вдруг помрет, а как же дальше? Вообще не представляю, как без нее жить. Это. Жила бы дальше, вот и хорошо. И не болела бы, – бубнил себе под нос Пресноголовцев, отлично понимая, что этих слезливых слов Василий не разберет. Говорил это только себе, и не хотел, чтоб кто-то это слышал.

– Чо?

– Ни чо! Слезай уже, помогайло. Нормально всё. Я тебе тут это, – торжественно махнул Пресный облупленной с боков солдатской фляжкой. – Кто охотку моет водкой, тот не трет ее вехоткой! Будешь?

– Вехотка, это что? – улыбнулся Вася, спрыгнув на землю.

– Что, что. Это самое. Чем люди моются? Мочалка это!

– Откуда ты столько частушек знаешь?

– Лет через пятьдесят и ты узнаешь, сыночка. Пойдем.

Они еще долго канителились у входа, запирая тяжелые стеклянные двери, тонированные серой пылью. А сверху, с края козырька, за тонким юношей и полнотелым дедом осторожно наблюдало какое-то плешивое живое существо. Разросшийся хорек? Или похудевший барсук? Может быть, вообще, мутант какой-то, может, просто одичавший серый кот. Наконец, возня внизу перестала его интересовать, прихрамывая, зверь медленно направился к фанерному окну, принюхался к щелям, бликанул зеркальными глазами, фыркнул, послушал наступившую тишину, и уковылял в густую темень.

– Ну, что? Это самое. Утешимся малёхо, дитя моё? – бойко хохотнул Пресный и смутился. Ему вдруг стало стыдно за неуместное, чужое в их кругу обращение и жутко совестно за собственное корявое благодушие.