Воздержавшийся

– Так ты крепко в Бога веруешь?

Вахмистр презрительно хмыкнул:

– А то как же! Само, что ль, всё появилось?

– Конечно. В результате естественных процессов.

– Ну да. Смешной ты, товарищ. Давно ли в Закон Божий перестал заглядывать? Ежели рук к брёвнам не приложить, хрен из них курень сам собою сложится. А то – целый мир. Неправда твоя, товарищ.

– А хоть бы и есть Бог. Что ж, выходит тогда, что он за нас, за большевиков теперь.

Казак нахмурился. Меж бровей рельефно прорисовалась глубокая складка.

– Я с Писанием знаком. Может сейчас и за вас. Нам, православным, в наказание. За грехи. Чтоб покаялись и обратились к нему всем сердцем и всем разумом своим.

Я спрятал усмешку в усы. Ну ты смотри, а! Не проймёшь его. Твёрдый человек, зрелый. Я почувствовал всю несправедливость момента. Почувствовал острую жалость и понимание, что у меня не поднимется рука взять душу этого казака.

Запах талой воды и дыма щекотал ноздри. Вечные звёзды светили над вечной степью, где нашли свой приют кости казаков, турок, татар, половцев, гуннов, сарматов, скифов… Бесчисленных народов, живших до нас, не подозревавших о Марксе, интернационале и революции. Любивших своих женщин, ненавидевших врагов, растивших детей и вдыхавших этот же запах, запах жизни и свободы. А сейчас революционный долг велит мне прибавить к этим древним костям ещё шесть скелетов. Лишить жизни шестерых воинов, которых дома дожидаются за лучиной жёны или матери, мающиеся об их судьбе и бьющие под иконостасом поклоны. Шепчущие к Богородице просьбы, чтоб оберегла и вернула живыми их родимую кровинушку, кровь мятежную и не желающую принять, что мир изменился и прежним больше не будет. Долг. Слово из четырёх букв, означающее повинность. Вечно мы на Руси кому-то должны. То Царю-Императору были должны, теперь вот – советской власти. Нешто на этой земле не быть вольным народу никогда, так, чтобы без долгов, да без притеснений? И за благое дело же сражаемся, за свободу, за равенство. Только крови уж больно много. И внуки с дедами, зачастую, теперь по другую сторону, против отцов, уставших от войны, стоят. А этот вахмистр вот, не остался в своей хате отсиживаться, не сломила его, стало быть, империалистическая война, и не отбила желания стоять за своё, за старый уклад, за веру свою. Цельная натура. Хороших детей поднял бы для новой власти, для нового мира. А сгинет тут, безвестный, и хоронить некогда. В овраге вороны склюют. И знает он, что не по-христиански придётся ему кончину принять. И ненавидит меня за это, но держится. Он знает. И я знаю. В отличие от Ящурмана атеиста знаю, что за всё содеянное тут придётся отвечать…

– Как тебя звать-то? – спросил, готовя самокрутку.

– Матвеем. Матвей Попов.

– А я ведь, Матвей, и сам поповский отпрыск.

– Это ты к чему?

– Да к тому, что комиссар Ящурман сам меня к стенке поставит через неделю, ежели я вас не расстреляю сегодня, как предателей. Но, как крещённый в православии, не могу тебе позволить без исповеди умереть. Не по-христиански это.

Губа вахмистра внезапно престала дёргаться, а складка на лбу разгладилась.

– Да уж. Нехорошо. Не хотел бы так помирать.

– Слухай сюда, казак. Устрою я тебе исповедь. Ежли без глупостей всё будет. Что ж я, не человек, что ли.

– Ну, спасибо, удружил. А где ж ты батюшку возьмёшь-то?

Я поправил бурку, и, глядя в сторону, проворчал:

– Я сам батюшка. Был. Потом в противоречие с Богом вступил, когда Господь жену прибрал у меня вместе с сыном. Тиф. Так я и в большевиках оказался. Хоть и думаю часто, что напрасно. Да поздно жалеть, когда дело ужо сделано. Только рукоположения с меня никто не снимал.

Вахмистр раздумывал недолго, потом набрал в грудь воздуха, чтобы ответить. Я знаком показал ему не спешить: послышался быстрый перестук копыт. Красный казак из разведразъезда спешился и подвёл коня к моему костру. И возраста он с вахмистром одного, и усы лихо закрученные такие ж. Разгорячённый после езды верхом, полный жизни и горящий идеей. Не то что я, уж старый мудрый хрыч. Почему он достоин жить, а вахмистр Попов – не достоин? Кто рассудит?

– Красноармеец Дьяков, с донесением.

– Докладай, – буркнул я, ёжась под буркой. Сырость не хотела уходить. Или от огня далеко сел, или кости греть перестали. Или на душе слякотно.

– Голубов объявился в Заплавах, – переведя дух, сообщил Дьяков. – Сабель пятьдесят у него, или больше. Раненые есть. При нём пара орудий и обоз. Агитирует станичников на Новочеркасск идти, пока там гарнизон слабый.