Череповец. Точка субъективности

Вот и станция, приехали. Я вышел на перрон убогого одноэтажного вокзала и сразу был шокирован тем, как на улице холодно. Вокруг люди куда-то бодро шагали, кто-то кого-то встречал, чужая веселость раздражала особенно сильно. Чему они там радуются, воспалению легких? Холод становился невыносимым, нужно было скорее внутрь.

Пока я согревался в здании вокзала, пришло сообщение от отца: «Я подъехал». Оказавшись на привокзальной стоянке, я почти сразу заметил его «фольксваген», который приветливо моргнул, подтверждая мою внимательность. Отец молча помог мне загрузить вещи и, только когда мы уже сели в машину, сказал: «Ну, привет», – и пожал мне руку. На лице у него появилась знакомая мне с детства ухмылка, и все начальное напряжение между нами тут же улетучилось.

Мой отец когда-то был очень остроумным и позитивным человеком, но в последние годы его лицо будто застыло в выражении серьезного ожидания, лишь изредка сменяющемся фирменной ухмылкой, которой он будто бы говорил нам, что у него все под контролем и все будет хорошо, хотя верить в это было все сложнее и сложнее.

После выхода на пенсию он не смог найти никакой нормальной альтернативы работе и начал пить. Наверное, это типичная ситуация, ведь в таком возрасте ты уже не можешь научиться чем-то новому, тебе просто ничего не интересно. Его жизнь теперь – это алкогольное безумие, похмельная слабость и редкие вылазки по каким-либо незначительным делам. У него уже был инсульт от такого образа жизни, он часто бредит, когда напивается, пробовал кодироваться, но этого надолго не хватило. Из-за его болезненной худобы и плохой кожи мама раньше в шутку называла его «Сухофрукт», но теперь шутить о его состоянии уже не так легко.

Еще я заметил, что с годами становлюсь точной копией отца. И не только лицом и телосложением, но даже в осанке и мимике. Казалось бы, что в этом плохого? Но эта наша схожесть явно намекает, что и там, в его уставшей больной голове, крутятся те же шестеренки, что и у меня. И что его человеческий потенциал, иссохший уже, как сок в сухофрукте, – это предел и моих возможностей тоже. Есть в этом какая-то угнетающая неотвратимость.

Мы с ним никогда не были особо близки. Не могу сказать, что я плохо к нему относился или он ко мне, просто между нами был какой-то барьер. Мне всегда казалось, что он не искренен, что он просто пытается меня воспитывать. Он ничего не говорил про себя и свои переживания, только давал банальные советы, как правило, без понимания конкретной ситуации или повторял что-то типа «Все хорошо в меру» или «Поспешишь – людей насмешишь». Он неглупый человек, просто почему-то никогда не воспринимал меня как кого-то, с кем можно поделиться чем-то личным, да я и не настаивал. И хотя нам так и не удалось сблизиться с отцом, теперь я понимаю его слабость и безумие, ведь я тоже уже начинаю слабеть и сходить с ума.

– Че, как дела, как жизнь? – спросил я, стараясь, чтобы в этом не прозвучало мое глубокое осознание всей той безысходности, в которой мой отец безвозвратно увяз.

– Да ниче, потихоньку живем. Как сам-то? Че, Питер надоел уже? – зеркально парировал он.

– Типа того.

– Ну, зато матери хорошо, а то соскучилась совсем.

На мгновение стало очень горько от мысли, что он все понимает. Даже показалось, что он этому не удивлен. А вдруг он знал это с самого начала, еще когда я уезжал, что у меня ничего не получится там? Пару секунд я чувствовал даже какой-то бунт внутри, хотелось доказать что-то, как-то оправдаться перед ним, перед всеми, но потом успокоился: это все в прошлом, я приехал, чтобы смириться, а не бунтовать.

– Угу, – спокойно ответил я.

– Все, что ни делается, все к лучшему, – добавил отец одну из своих привычных фраз, которая меня всегда раздражала больше других.

В ответ я недовольно вздохнул, а потом неожиданно даже для самого себя выпалил:

– Да к какому лучшему-то?! Мне тридцать четыре года, у меня нихуя нет, я ничего не добился, денег нет, имущества нет, семьи не создал. К какому лучшему, блять?!

– Поверь мне, у тебя еще вся жизнь впереди, – перебил отец внезапно, – успеешь еще. Работу найдешь, семью создашь, главное руки не опускать.

Отец говорил очень спокойно и уверенно, и мне опять показалось, что он все это знал заранее, что он меня насквозь видит. Впрочем, я ведь и не знаю толком, через что он прошел в своей жизни, он никогда особо не рассказывал, может, и там хватает черных полос, как у меня сейчас. К тому же он почти в два раза старше меня и может оценить эту вторую половину жизни с точки зрения потенциала, как много можно мне еще успеть.

Я сделал очередной особенно глубокий вдох, чтобы успокоиться, и смиренно ответил:

– Ты прав. Извини, я что-то переборщил, все будет нормально у меня, наверное. Или не будет. Да и какая разница теперь.

– Не вешай нос, – сказал отец так, будто бы хотел еще что-то добавить, но не придумал.

Добавить было нечего, мы поехали. Отец включил музыку. Заиграла песня из старого советского фильма наподобие «Трех мушкетеров». Там в припеве были строчки:

Не вешать нос, гардемарины,
Дурна ли жизнь иль хороша.
Едины парус и душа,
Судьба и родина едины.

Мелодия была бодрящая, хоть и с дурацкой советской аранжировкой, где плоский электрический бас заглушал сменяющиеся хаотично партии классических инструментов. Эта архаичная композиция в сочетании с моими переживаниями и угнетающими видами крохотного провинциального городишки создавала довольно сюрреалистичную атмосферу. Казалось, эти вещи никак не могли оказаться рядом, но тем не менее подходили друг другу как ничто другое. Наркоман и неудачник, погрязший в техногенном изобилии, слушает песню из фильма про храбрых молодых солдат, снятого в стране, которой давно уже нет, со словами о чести, о родине и о судьбе. Как ни странно, в этот момент именно это мне и было нужно.

Светало. Мы ехали по пустынным улицам, ведь ранним утром в воскресенье здесь никто никуда не ходит. Череповец на самом деле довольно аккуратный город, но угнетающе тесный. Узкие улицы и низкие здания вызывают какую-то особую клаустрофобию – боязнь замкнутого будущего.

Вот индустриальный район, самый старый район рядом с заводом, здесь в основном хрущевки, в которых по большей части живут старики и алкаши, это как зал ожидания перед кладбищем. Вот центр города, здесь опрятные отреставрированные исторические здания, в которых дорогие по здешним меркам магазины и рестораны, где главное блюдо – смирение, а на десерт подают стабильность. Вот мост, тут церковь у реки, лодочный вокзал, пляж, там тонет пьяный мужик. Вот клуб «Карусель», ужасное место, где тусовалась самая отпетая гопота, а драки были обычным делом, и это при наличии многочисленной охраны, состоявшей, впрочем, из такой же гопоты, которая их часто и провоцировала. А вот заброшенный судостроительный завод, огромная куча ржавого хлама на берегу, будто смятая ботинком великана пивная банка размером с дом. Ну а дальше спальные районы, где и прошло мое детство. Спят тут и правда много, спят от нечего делать. По пустым улицам мы не спеша проехали половину города всего минут за пятнадцать.

Чем дольше мы ехали, тем отчетливее у меня в голове звенела мысль «ты здесь умрешь», но не как что-то пугающее или предостерегающее, а скорее как что-то успокаивающее. Мне просто нужно свыкнуться с этой мыслью, чтобы принять все это, чтобы не сравнивать с Питером, чтобы не ныть о каких-то мелких неудобствах, а настроиться на постепенное обустраивание своего быта здесь. Мне нужно научиться ценить то, что это место способно мне дать, и смириться с тем, чего я буду здесь лишен. Да, я здесь умру, но не сегодня.

А вот и мой двор. Сразу вспомнилось детство. У нас в семье не было ни компьютера, ни игровой приставки, ни кабельного ТВ, поэтому развлекаться приходилось на улице. Вот, например, тропинка, где я впервые в жизни подрался, точнее, был безжалостно побит. Помню, шел по ней к своей парадной, мне было лет семь. Навстречу выбежал мальчик чуть повыше меня, и он почему-то держал руки как боксер. Я просто хотел пройти, но, пробегая мимо, он ударил меня кулаком в лицо и при этом даже не остановился. Я наклонился и простонал: «За что?» – потом обернулся и увидел, что в ответ мальчик, так же подняв руки, снова побежал на меня. Не понимая, что происходит, я поймал еще один удар и упал на землю, но не от силы удара восьмилетнего пацана, а от сокрушившей меня несправедливости. Наверное, это был кто-то из детдома, располагавшегося через дорогу, и, скорей всего, паренек нанюхался клея. Интересно, что с ним теперь стало, в кого он превратился?

Помню еще один случай. Я шел после школы лет в девять, наверное, когда мне встретился парень лет тринадцати. Я немного его знал, мы несколько раз пересекались на тренировках по борьбе, куда меня записал отец, когда понял, что я уже достаточно взрослый, чтобы меня били хулиганы, и мне якобы нужно научиться давать сдачи. Так вот, этого парня я еще тогда сильно невзлюбил, его манеры были какие-то очень странные, он постоянно распускал руки, хватал меня, щипался, мне было очень противно. И тут опять он. Я попытался сделать вид, что не узнал, но он начал приставать ко мне. Потом он схватил меня и повалил на землю, а сам оказался сверху и начал тяжело дышать прямо мне в ухо. Какое-то время мы лежали так, он ничего не делал, а я и не мог, застыв, как зверек в лапах хищника. И все-таки в итоге мне удалось извернуться и ударить его в пах. Он скрючился, а я смог вскочить и убежать. Этот случай я тогда надолго заблокировал в своей памяти из-за тяжелого стыда, ведь даже в те годы я как-то подсознательно понимал, что произошло, и только уже будучи взрослым смог все это вспомнить. Хотя, возможно, что-то осталось забыто навсегда для моего же блага. Может, он меня трахнул. Надеюсь, что нет.

Да много всего было. Помню драки между районами, толпы подростков с цепями и палками, как смесь фильма «Банды Нью-Йорка» и шоу «Ералаш». Помню, повсюду натыкался на парней, которые нюхали клей, это вообще была в те годы эпидемия среди молодежи, пока на законодательном уровне не запретили добавлять в него какие-то вещества, чем обломали кайф целому поколению. Помню бродячих собак, которые собирались в стаи и терроризировали весь район. Меня даже однажды окружили несколько этих поганых псин и стали рычать и гавкать, но рядом оказались какие-то местные отважные алкаши и разогнали их. Тем не менее собак я боюсь и ненавижу до сих пор. Надеюсь, не все псы попадают в рай. Странно, что не могу вспомнить ничего хорошего, хотя, может, просто настроение сейчас такое.

***

Вот наша парадная, но здесь принято говорить «подъезд». Мы поднимаемся в лифте на пятый этаж. Поглядев на металлическую панель с кнопками вызова, я вспомнил, как когда-то эти кнопки были из пластмассы, и их постоянно плавили зажигалками. А еще в те времена в лифте кто-то постоянно справлял малую нужду, и там стояла отвратительная вонь. Все это было до установки повсюду домофонов, сейчас тут все относительно чисто. Хотя, может, просто время теперь другое, и такие люди, как те, которые раньше гадили в подъездах и жгли кнопки в лифтах, теперь гадят в комментариях всяких тиктоков.

Мы зашли в квартиру, где нас встретила мама – невысокая улыбчивая женщина. В ее глазах я сразу увидел то архетипное непоколебимое материнское чувство, и мне стало стыдно, что я превратился в такого жалкого страдальца где-то там, вдали от нее. После кратких объятий, нарочито небрежно потерев заблестевшие от слез глаза, я спросил: «А есть что-нибудь покушать?»

Моя мама обладает очень приятным, мягким характером. Даже когда она бывает строгой, этой строгостью хочется умиляться. Она выросла в деревне и оттого немного наивна, зато лишена всякой надменности и грубости. Мне сложно даже самому себе честно объяснить, какая она. Наверное, если бы она была строже ко мне в детстве и в целом была более жестким человеком, то я смог бы быть более беспристрастным, но даже попытки вспомнить про мою маму что-то плохое вызывают острый дискомфорт. При этом, что удивительно, слабой ее тоже нельзя назвать. В своей жизни ей пришлось пройти через такое, что даже просто пересказ этих событий может шокировать.

Лет пятнадцать назад умерла моя бабушка, ее мать. Это был рак мягких тканей или что-то такое. Течение болезни было страшное, сплошные мучения. Обнаружили уже на поздней стадии из-за ошибки деревенского врача. Жила она далеко в деревне за полторы тысячи километров от Череповца. Отец не мог бросить работу, и мама поехала одна. Она сидела с бабушкой в местной больнице каждый день, неделя за неделей, наблюдая ее страдания, пока врачи не сказали, что сделать уже ничего нельзя и нужно забирать больную. Вместе с объяснениями, как ухаживать за умирающей, маму и бабушку отправили обратно в деревню. В редкие моменты прояснения сознания от морфия бабушка спрашивала маму, почему ее не лечат в больнице, на что мама отвечала, что теперь уже можно лечиться и на дому. Так до самого конца бабушка и не знала, хотя, скорей всего, догадывалась, что происходит. Наверное, в какой-то момент она все поняла, и мама знала, что это уже не получается скрывать, но никто не решился начать этот разговор.

Тем не менее это лишь часть той угнетающей истории. В то же время нашелся старший брат моей мамы. Он сильно пил и заболел туберкулезом, продолжая бухать по-черному. Нашелся он уже при смерти и был отправлен в ту же деревню, тоже умирать. Рассказывая мне об этом, мама упомянула одну особо мрачную деталь – будучи физически относительно слабой женщиной, она с легкостью могла носить своего брата – взрослого мужчину – на руках, настолько он похудел из-за болезни и алкоголизма.

Потом в какой-то день мама поехала покупать прибор для вентиляции легких, на дом такой берут только для умирающих, поэтому продавщица сразу выразила свои соболезнования, а когда мама уточнила, что ей нужно сразу два, то и вовсе опешила. У бабушки легкие начали отказывать вместе с другими органами, а у брата легких уже и так почти не было. Умерли они оба с промежутком в несколько дней, после чего маме пришлось сжигать большое количество грязной одежды, и когда я представляю эту сцену, у меня все сжимается внутри. Двое очень близких ей людей после продолжительной агонии скончались, и она стояла и смотрела на этот черный дым, символизирующий беспощадность нашей реальности.

Мама мне еще говорила, что начала верить в Бога в те дни, будто почувствовала его присутствие в какой-то момент, но, пытаясь вообразить весь тот ужас, я понимаю, что поверить можно было во что угодно, если бы оно обещало хоть как-то облегчить страдания.

Тем не менее, и я никогда не смогу этого понять, моя мама рассказывала мне эту историю с такой легкостью, будто это было не про смерть ее родных, а что-то нейтральное и даже увлекательное. Да и в целом я не помню, чтобы она когда-либо плакала, у нее могли пойти слезы из-за грустной сцены в детском мультике, но на этом все. Может, она и социопат, впрочем, какая мне разница, она моя мама – самый дорогой мне человек.

Наша семья никогда не была богата, были даже времена, когда отец брал в долг у друзей, чтобы нам было чем платить за жилье и еду. Помню, приходилось питаться только пирогами с вареньем, так как больше ничего у нас не было. Но мама всегда оставалась полна нежности и терпения. Я слышал, что мужчины выбирают женщин, похожих на своих матерей, наверно, поэтому я так и не смог ни с кем сойтись, ведь моя мама обладает таким редким характером… а может, я просто неудачник.

Вспоминая отношения моих родителей, я всегда удивляюсь тому, насколько спокойными и понимающими они были друг для друга, насколько добрыми и честными они оставались, несмотря на ужасные условия жизни в девяностых в Череповце. Я верю, что если и есть во мне сегодня что-то положительное, то это только благодаря их примеру и воспитанию.

Но в последние годы, из-за того что отец начал сильно пить, их отношения изменились. Теперь мама только постоянно терпит и тревожится. Терпит пьяные безумства отца и тревожится за его здоровье. Мне очень горько об этом думать, она всю жизнь была идеальной матерью и женой, и вот ее награда – муж спивается, а сын уехал страдать в другой город. Но теперь я здесь, чтобы все исправить. Может, это и есть моя новая цель, моя новая гармония. Я хочу, чтобы мама знала, что всегда может на меня положиться. Все эти мысли наполнили меня уверенностью, и я окончательно осознал, зачем все-таки вернулся в Череповец. Мне захотелось плакать, но я не показал вида, просто молча ел свежеиспеченные блины, запивая горячим чаем.

– Ну, какие планы у тебя тут? – спросила мама.

– Да пока не знаю, если честно, – тут мне стало очень неприятно от мысли, что в конце концов придется искать работу в Череповце, и я вспомнил пару стыдных собеседований, которые проходил здесь, еще до отъезда в Петербург, и свою унылую работу в информационном отделе коксохимического производства.

– Ну ничего, с твоим опытом тебя обязательно возьмут куда-нибудь, хотя бы и на завод.

И вот опять это гадкое чувство. Что еще за «хотя бы»? Хватит меня жалеть.

– Нет, на завод я точно не пойду, – твердо и даже немного грубо сказал я.

– Ну ладно, ладно, пойдешь куда захочешь, – нежно ответила мама и улыбнулась.

Я позавтракал и лег вздремнуть. Спать было очень приятно, я видел какие-то обрывистые сны, и все они были про Череповец. При этом, как ни странно, сны были добрые, светлые и наполненные ностальгией, от которой щекотало в груди. Я проспал почти весь день.

Проснувшись, я на несколько часов погрузился в ютьюб, это была моя привычная прокрастинация, моя зона комфорта. И хотя в моих рекомендациях присутствует очень много всяких научно-популярных каналов, я давно уже не питаю иллюзий, что учусь чему-то полезному или становлюсь умней, это просто развлечение. Меня вообще раздражает идея обучения «налегке», когда ты типа смотришь тиктоки, где тебе за пять-десять секунд преподносят какие-то темы в форме забавных анекдотов, и ты думаешь, что чему-то учишься. Вспоминаю, как когда-то читал про так называемые фельетоны, которые были очень популярны в конце девятнадцатого века. Это были специальные небольшие приложения к газетам, где вместо обычных новостей были юмористические очерки на темы искусства, науки и моды. И это было очень востребовано, ведь, читая эти легкие и забавные статьи, люди верили, что становятся образованней и умней, не прилагая при этом особых усилий. Мне кажется, в двадцать первом веке социальные сети дали фельетонам новую жизнь. Хотя, наверное, все-таки адекватные люди понимали и тогда, и сейчас понимают, что это просто развлечение, а не какой-то серьезный источник знания. Это просто я уже разочаровался в жизни и начал стареть, поэтому мое отношение к подросткам с их тиктоками не всегда справедливо. Мне хочется поворчать об их стремлении к легким путям и наивной вере в свою исключительность.