Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона

– Вот бывает же в жизни такое… Молли, Вы просто обворожительны! – Джон, выходя из паба, предложил ей свою руку, на что она естественно, ласково по-рабочему отреагировала и прильнула к нему, – всякое бывает, случается, знаете ли, Молли. Вот он всё-таки такой, этот…, – он уже просто и впустую ронял некогда жужжащие в голове умные слова. Кроме Молли, он уже ни о чём более думать не мог, – а и чёрт с ними со всеми! Хоть он и знает, всё ведает, и взад, и вперёд, и я это…, ничего тоже, то ни эта…, да…, – он всё что-то бурчал, мычал идя по дороге, изредка взмывая руками к небу, к звёздам.

Немного погодя, вслед за этой парочкой на ту же, не слишком уж и широкую проезжую улочку торгового района Лондона вышли две незнакомые друг другу компании. Они вышли из того же паба, вышли, как и полагается, шумно, а некоторые из тех, и вовсе откровенно спьяну выпали из того полуночного питейного заведения. Время ещё не слишком уж критично сулило закрытием, но, тем не менее, в один момент на улице, меж невзрачных каменных домов ещё свежей постройки образовалось два, шибко смеющихся, крикливых потока. Шутки, смех, дамы, фонари, путаны, редкий кэб где-то звякнет подковами, ночь, Луна и запах апреля. Привкус дикой весны произвольно витал повсюду, он будоражил грудь, сжимал чувственные сердца, беспощадно кружил головы, и дополненный элем и вином, с малость кривой улыбкой создавал новые влюблённые пары. Том и Гофман – два трезвых игрока одной тайной слежки, ничуть не выделялись из своих компаний, как и все, они неторопливо шли вперёд, балагурили и даже пели, у кого-то в руках откуда-то вдруг появилась звучная мандолина. Парочка Джон и Молли, оторвавшись, свернули на двор отеля, а компании, тем временем, продолжали неспешно топать вперёд, очевидно в сторону площади. Том также шёл где-то подле, но ни бандитов, ни хулиганов на горизонте нигде не виднелось, и Гофман даже начал понемногу отпускать ситуацию, ссылаясь, быть может, на усталость. Он вдохнул ночной воздух, отбросил часть напряжения и, коснувшись лирической волны, тонко и чувственно певшего рядом парня, он слегка проникся, и в его голову вновь влетели старые картинки. Вроде бы нелепость, угловатый с виду мужчина, по року не обретший чувств, идёт и подтаивает от красивой песни. А летели ему из памяти солнечные дни, летний газон, запах хлеба, река, лёгкий ветер, парус вдали, и вкус, то ли вина, то ли губ любимой женщины. Её божественные губы и утончённый Совиньон-блан – они были так схожи, что Финн просто и счастливо растворялся в нём целиком. Солнце, слепящие блики, и её смех, от звона которого внутри клокочет всё, всё, что только может. Она хрупкая, в белом платье, Финн берёт её и играючи подкидывает прямо к Солнцу и тут же ловит и снова целует. Эти мысли, воспоминания в ночи заставили угрюмого Гофмана даже слегка улыбнуться. Улица уже кончалась и с вопросом – что делать дальше, он невольно оглянулся. Смех и шум окружения также продолжались, но в этом во всём уже не было Тома, его вообще нигде не было видно. Гофман замедлил шаг, параллельно проклиная свои тайные слабости, и принялся тщательно оценивать сложившуюся ситуацию, ни внешне, ни внутренне, разумеется, не подавая ни малейшего вида. Он снова пристально и чётко оглянулся, при этом вслушиваясь во всё что только может издавать звуки: в слова идущих рядом, в дома, в кусты, в линию окон, и уже немного отстав от уходящего вперёд шлейфа веселья, Гофман полностью абстрагировался от текущего потока и уже экстренно стал искать и на слух, и на глаз и Тома и Джона. Мандолина понемногу отдалялась, но продолжала свою бойкую песнь, и едва ли не наступила растерянность, как позади себя Гофман услышал какую-то возню, а доносилась она из мелкого, совершенно левого гостиничного переулка. Те вкрадчивые звуки имели больше мужского тона и носили они, судя по всему, уж явно не позитивный характер. Доносилась брань, звуки ударов, какие-то редкие и одинокие возгласы дамы, причём голос тот не верещал как должно было быть в подобных случаях, а он напротив, негромко что-то вещал на своём птичьем языке, сопровождая, тем самым, эту мужскую разборку. Финн смекнул, что к чему и тут же схватил под руку телепающуюся в хвосте уходящей компании вульгарно разодетую даму и направился с ней якобы в отель.

– Эй, эй! Руки! Руки убрал! Тебе чего надо? – дерзила она, но руку при этом она от него не отдёрнула.

– Заткнись! – отрезал Финн.

– Ммм, да ты грубиян, Мистер, – и дерзила и кокетничала дама.

– Заткнись, я тебе сказал! Работай, давай! Молча, работай!

– Ммм, грубый, сильный, приказывает! Всё, всё, молчу! Идём, идём же скорей!

К отелю шли они уже достаточно быстрым шагом, откуда, если верить слуху и доносились хлёсткие звуки уже не просто пьяного спора, а хорошей бойни. Подле крыльца никого не было видно, и Гофман, не отпуская дамы, шагнул в сторону при гостиничного сквера, за границу фонарного света, где правила лишь ночная мгла.

– Эй, куда? Слышь, я в парке не буду! Эй!

– Заткнись, я тебе сказал! Просто побудь рядом!

– Какой дерзкий…

И едва ли они поравнялись с торцом здания, как взору открылась картина: в смятении перед ними стоит путана и не знает, заорать ей или нет. Если заорёт, то появятся свидетели, а случись, кому умереть в той драке, то обязательно выяснится, что те двое с ней заодно. И как быть? А чуть поодаль, в густой темноте проглядывалось, как три мужские фигуры бьются не на жизнь, а не смерть, причём одна из тех фигур явно имеет превосходство. Этот один, словно бы с цепи сорвавшись, по очереди метелил тех двух, а те, то поднимались, то падали, и вновь нападали на него с кулаками. Но вскоре тем двоим видать надоело собирать тумаки, и отблеском где-то мелькнул нож, а затем он звякнул о тротуар. Каждый шаг измерялся мгновениями и дело уже шло на секунды, Гофман, не зная пока что делать, прижал девицу к себе, якобы они влюблённая пара и здесь в сквере под Луной они завершают свой вечерний променад и что им совершенно недосуг до прочих мирских баталий, да и вообще им не до людей. Один, из тех двоих, получив шикарнейшую оплеуху, крутясь, падая, спотыкаясь сызнова ловко ускользнул куда-то прочь в противоположную сторону от стоявшей в полутьме Молли, а второй совсем почти обессилив, подле кустов стоял на одном колене и что-то бранно вопил. И пройдя незаметно ещё буквально несколько шагов, взору открылось лицо того третьего – это был Том. «Так, эта здесь, те двое, судя по всему, её сообщники, этот Роут тут, а где сам Джон? Где Мистер Уайт? Секретарь, мать его, казначейства! – Гофман в злости и недоумении говорил про себя, в поисках вертя головой, пока его спутница пыталась что-то там ласково лепетать, – так, где же этот придурок?».

– Молли! Молли! – откуда-то со стороны кустов шёл этот невнятный мычащий голос, – Вы Молли не просто это, то, это.., Вы, Молли, Вы, Вы – богиня!

Пьянючий Джон, первым поймав разбойничий кулак, тут же навзничь пал на землю, откуда подниматься он не желал, так и ползал, сидел-стоял на четвереньках, толком не понимая, что тут вообще происходит. Тут же подоспел Том и подал ему руку, что-то спросил, проверил мол, цел ли, всё ли на месте, и убедившись, что всё в порядке, повёл его к номеру, попутно пригрозив стоявшей в растерянности этой псевдо Молли. А Гофман, всё не отпуская Миледи, стоял и недоумевая продолжал наблюдать всю эту странную картину со стороны. Джон продолжал что-то мычать, с трудом передвигая ноги, он всё звал Молли, причитал и собирал всё до кучи, засыпая на ходу, пока не последний человек из криминального мира Кембридж сити волочит его, судя по всему, до безопасного ночлега. А для чего и зачем так понадобился ему этот Мистер Уайт, да так, чтобы и следить за ним, вероятно, не один день, ехать за ним и защищать его к тому же, зачем? – это был тупиковый вопрос для Гофмана, для профессионального человека—тени.

.

    Кембридж. Англия.
    Лето 1682г

Странное дело, эта самая жизнь! Вот все ждут, когда время придёт, а оно ведь только уходит. У каждого, естественно, есть свои взгляды на жизнь, на Свет Белый, и ощущения этой самой жизни также, у каждого свои. Возможно, в чём-то они, конечно, и поддельны, притянуты какой-то общей нитью к выбранным скрижалям времени, к ориентирам эпохи, но, по сути, эти ощущения, что есть в человеке – они неповторимы. У каждого свой задел, свой шаг, свои лучи, отрезки и повороты, вроде всё понятно и прозрачно, но бывает и так, так случается, что увлёкшись чем-то очень глубоко, взор человека ограничивается и погружается в какое-то другое, своё измерение. Солнце взошло, а его никто и не заметил. Большинство невидящих Солнца, да, они конечно, натурально, топчут пути рутины, тянут, так сказать, лямку и тот естественный ход времени им уж давно так рьяно не бросается в глаза, но существуют в том остатке большинства и иные тому причины, за исключением, конечно же, влюблённых, их слепота – это вообще отдельная вселенная, неподдающаяся изучению. Есть так же и ментальные погружения в глубины, откуда разум человека достаточно редко обращает внимание на какую-либо обыденность. С подобным, как раз таки, часто сталкиваются творческие и учёные личности, особенно в моменты переживания своих длительных непролазных экспедиций к своим целям. Они с потом и болью пронизывают все, те пути своим характером, своей тотальной вовлечённостью в дело, отчего со стороны эти учёные и творческие люди часто и кажутся многим, будто бы они попросту витают где-то в облаках. Так вот однажды в подобный капкан вовлечённости и попал Эдмунд Галлей, ему всё не давала покоя одна комета. Он и раньше-то был с головой погружен в ночное звёздное небо, а из регулярных путешествий он максимально ёмко привозил, нет, не дары, а цифры, статистику, научные наблюдения и полезные открытия, но на этот раз, его научная прыть и амбиции первооткрывателя обрели уже совершенно иную степень кипения. Последние года три, практически сразу после публикации его каталога звёзд южного неба, он стал словно бы одержимый. Галлей безвылазно увлёкся историей одной кометы, которая спустя чуть более семидесяти лет должна была вот-вот снова показаться на небосводе.

В Кембридж сити мерно двигался вперёд самый обыкновенный день. Он привычно нёс в себе всю летнюю суету, обильно витающую исключительно близ университетских площадей. Ну, а в целом, был день как день – ничего особенного: равномерно пасмурное небо, стабильность в давлении и традиционная неспешность улиц, правда, местами пульсировали абитуриенты и эмоционально переживали родители. Галлей к тому году, будучи уже весьма известной личностью в мире науки, по-прежнему продолжал сохранять внешний облик молодого человека, впрочем, эта его моложавость также приходилась и на его эмоциональный, порой очень даже импульсивный фон, хоть ни что из того абсолютно никак не умоляло всех его талантов. Примерно после обеда, он пулей вылетел из дверей Тринити-колледжа, затем стремглав протиснулся сквозь толпу студентов, и чуть ли не подпрыгивая, направился к Ньютону.

– Скоро, скоро, уже скоро! – с порога вещая, влетел он в кабинет, – вы не представляете! Скоро, буквально вот уже в самом начале осени она будет уже зрима! – он безудержно слонялся по комнате, жестикулировал и восторженно тараторил, – Сэр Ньютон, вы даже себе представить не можете, насколько ваш вклад, ваш телескоп повлиял на меня! Да и не только на меня! Но я…

– Да, да, приветствую вас Мистер Эдмунд, – не поднимая головы, и не отрывая пальцев, Ньютон одновременно сверял что-то в трёх или даже четырёх книгах и в паре толстых тетрадей, раскиданных по столу.

– Сэр, друг вы мой, я только что из библиотеки, точнее даже сказать, из архива. Признаться, я даже уже счёт дням потерял, – Галлей продолжал нервозно метаться по комнате, мимолётом таки решив, заодно засунуть свой нос в обеденный серебряный поднос, что стоял на другом конце стола, – о! А это что тут у вас? Булка? Или пирог? Ммм, с капустой! Я позаимствую? – уже жуя, спрашивал он.

– Вы же в Лондон уехали, Мистер Галлей? Какая библиотека, какой архив?

– Ммм, – недовольно покривился он, – Сэр Ньютон, вы, как всегда, в своём репертуаре! Я чуть зуб не сломал! Этой булке, этому пирогу, чёрт, дня два не меньше! Вы снова, вероятно, чем-то увлеклись и позабыли о делах насущных.

– Что там с библиотекой? – совершенно спокойный, будто бы даже и не слышавший того отрезка бытовых эмоций, он продолжал свои рабочие сверки, при этом он умудрялся ещё и что-то записывая в отдельно лежащую тетрадь.

– Библиотека, а да! Прилетит! Уже скоро, совсем уже скоро прилетит!

– Кто прилетит? Серафим?

– Ну, я же вам уже говорил, рассказывал! Помните? Я и писал вам, комета прилетит, появится! Обозримо она вот-вот уже появится буквально в этом году! На востоке она, конечно, будет лучше наблюдаться, где-нибудь там в Варшаве или Киеве, но любоваться ей мне недосуг, я же не художник какой-нибудь. Я и явился к вам так внезапно, мне говорить с вами нужно, может вы натолкнёте меня на мысль, может откроете мне что-нибудь. Вы же всегда тем и отличаетесь, что мыслите нестандартно, оригинально, чего мне сейчас, знаете, очень не хватает.

– Поговорить…, то я только за, но на это, – Ньютон, то тянул, то делал паузы в словах, так и не отрываясь от пристального процесса сверки данных, – на это…, на это надо выбрать время. Ведь ваш вопрос то наверняка потребует не один час на толкования? – он вновь записал что-то в толстую тетрадь и задумчиво встал у окна, – а времени… Чёрт, а может всё дело во времени? В сроках? Оттого и реакции такие…

– Сэр, вы тут? Вы это сейчас кому говорите? – с иронией напомнил о своём присутствии Галлей.

– Конечно же, всё дело во времени! Вы умница Мистер Галлей! – Ньютон с улыбкой и каким-то торжеством, впервые за весь их этот диалог, наконец, теперь уж прицельно и точно посмотрел в глаза Мистера Эдмунда. Воспрянул, он точно также в порыве схватил с подноса другую оставшуюся часть того же самого чёрствого пирога и начал привычно жевать, крошить, и энергично топтаться и ходить от стеллажа к столу, а от стола к окну. При этом он всё что-то позитивно приговаривал: – поговорим, обязательно поговорим, но не сегодня, мой друг, это точно. Поговорим, поговорим!

Галлей только хотел втиснуть какой-нибудь альтернативный вариант событий дня, как сзади раздался голос.

– Лучше всего это будет устроить завтра. Завтра у вас, Сэр Ньютон пары стоят только с утра, и главное, лаборатория завтра будет не столь активна. Завтра, в обед, – бесшумные шаги, внезапный человек за спиной, его голос – всё вместе, словно бы изморозь прошла по спине Галлея. Он, разумеется, тут же обернулся и увидел молодого человека, почти его ровесника, который продолжал увлечённо доносить информацию, – Сэр Ньютон, это невероятно, но процесс пошёл! Правда, пока медленно, но пошёл! Я только что из лаборатории.

– Да, Галлей познакомьтесь, кстати. Это мой талантливейший друг, студент, алхимик и помощник – Сэр Чарльз Монтегю. А мне, прошу прощения, срочно пора идти.

– Сэр, а как же…?

– Завтра, завтра, Мистер Эдмунд, всё завтра!

Ньютон вновь схватил со стола тот недоеденный им, и в очередной раз, брошенный иссохший чёрствый пирог, надкусил и ускоренно покинул кабинет, оставив Галлея, достаточно уже известного учёного на поруки юному, но на редкость талантливому и знающему многие аспекты из разряда, так сказать, что за гранью, студенту Тринити-колледжа Чарльзу Монтегю. Он с самого первого дня обучения не являлся каким-то обычным студентом, хотя многие люди, постигающие в разные времена гранит науки Кембриджа, они в своём большинстве также никогда не являлись обычными, но, тем не менее, Чарльз Монтегю имел совсем уж особые пути своего развития, и в настоящем, и в будущем. Но опять же, это его превосходство было связано не только со знатным родом Монтегю. Конечно, данный статус говорил о многом, но ко всему прочему, Сэр Чарльз, вероятно, изначально имел в себе какой-то талантливый ряд врождённых способностей ума. Он без преувеличений обладал какой-то особенной чувствительностью понимания мира, отчего он с ранних лет уже воспринимал некоторые вещи как данность, и исходя из того, ему также были чужды многие теории однобокого восприятия мира, на которых, собственно, и зиждился всем давно привычный консерватизм. Да, многие с презрением относились к ходу его мысли, так как все размышления преимущественно шли от философии, хотя по итогу всё это инакомыслие очень уж твёрдо и материально выгодно подтверждало весь его скромный гений. Мистер Эдмунд Галлей, естественно, он был вхож в то небольшое импровизированное философское сообщество, и находясь или в Лондоне, или в Кембридже, они с Ньютоном обязательно где-нибудь да пересекались, но всё же эксцентричный Галлей больше тяготел к конкретике, а те смыслы, ветви науки, темы природы Бога и бытия – ему, честно говоря, были не всегда понятны. «Каждый талантлив по-своему», – частенько говаривал он, уходя от долгих размышлений в компании. Но, тем не менее, это ничуть не сказывалось на его авторитете в астрономическом и инженерном научном искусстве. Галлей хоть был и регулярным гостем в кабинете Ньютона, и, конечно же, он наверняка слышал и, быть может, даже где-то и виделся с Сэром Монтегю, но так чтобы лично с ним знакомиться, ему не доводилось.