Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона

Мягкий вечер плавно, понемногу крался по весеннему городу, попутно цинично погружая многих его жителей в плещущие мысли, в юные чувства апреля, будоража, тем самым, все их внутренние порывы, что так сладко томились долгими зимними вечерами, в надежде однажды ярка и сызнова процвести. Карета летела на всех порах по пустынной дороге, и бархат столичной ночи уже в преддверии волшебства, отъявленно щекотал воображение Джона, то и дело, подливая в его, пока что ещё не совсем окрепший зоб тщеславия совершенно новый эликсир гордости, теперь уж, абсолютно иного уровня. Но также, помимо всех атласных мечт, в его голове поминутно стали возникать какие-то уж совсем ужасающие его сознание мысли и образы, а сопряжены они были с горсткой трескучих вопросов: «Молли! Откуда ему известно о ней? Чёрт! Я не потерплю такого! Что за фокусы? – терзался и фантазировал он, молча глядя в окно кареты, продолжавшей мчать его в сити, – Это возмутительно! Я, я.., я… я второй секретарь казначейства графстве Кембриджшер! – довольный Джон тут же перевешивал и умолкал, улыбаясь и украдкой облизывая губы, – Мог ли я мечтать о таком? А часы те? – снова в его мозгу возник Джон – зануда, – Часы! Ну, надо же…, а? Долбанный Сэр Гук! Выскочка оксфордская! Я и знать не знал, что…! Да всё я знал! Знал и об отношении профессора к нему, и о том, что какой механизм в себе содержат те часы, всё я знал!». Мыслям не было предела, они словно бы весенний паводок, то разливались в голове Джона, то бурлили, всё множа и множа площадь его изворотливых раздумий. А в то же самое время, как едва ли Мистер Уайт в карете покинул усадьбу, буквально в ту же минуту в вечерней тиши подле вдумчивого Мистера Брэкстон внезапно явился самый, что ни на есть, настоящий человек – тень. Мистер Гофман, будучи чистокровным немцем, был мало того дисциплинирован, он был дотошный педант и любил предельную точность во всём. И выглядел он также соответственно: всегда был статен, суров, и в меру подтянут. Он точно также как и Мистер Брэкстон был глубок, умён и достаточно мудр, но только в своей социальной нише, где подобная черта некой брутальной наглости, в его весьма посредственном окружении местами вызывала даже страх, что обычно способствует цели посреди не откалиброванной массовой эмоции.

– Понаблюдать за ним, Мистер Брэкстон? – сдержанно в рабочей манере спросил Гофман, стоя подле, как и прежде, с единым на все времена холодным выражением лица, из которого толком-то невозможно было даже хоть что-либо понять.

– Нет, не нужно, Финн. Пусть вначале побалует своё тщеславие, да с мыслью новой свыкнется – кто он теперь, – Мистер Брэкстон, провожая тающие лучи солнца, плавно щурил глаза и также неспешно перебирал пальцами браслет с камнями. А с другой стороны, вслед за уходящим к закату солнцем, вместе со свежим юным ветром по голубому, темнеющему небу спешила уже наполовину объятая тьмой небольшая тучка, гордо предвещающая неминуемую прохладу в ночи.

– А, еже ли случится чего? Ведь поселился он не в самом спокойном районе.

– Ничего. Основной пакет документов придёт ему в Кембридж. А на буйство, у этого кролика канцелярского дури не хватит. Да, даже если он переберёт с элем на радостях, то всё равно, он же ведь романтик, поэтому всё обойдётся.

– Может вы и правы.

– Более того, – слегка вздохнув по окончанию тепла от последнего тонкого лучика света, Брэкстон продолжил, указывая на возвращение в кабинет с уже горящим камином, – у нас с вами, Мистер Гофман и без того на повестке дня дел хватает. Идёмте.

– А именно? Какие-то новые стратегии подоспели? – следуя за ним в холл усадьбы, Финн по-свойски озирался, – одну минуту, Мистер Брэкстон, я распоряжусь, чтобы мне тёплого лечебного вина подали. Сэр, вы будете что-нибудь?

– Вы всё эту гадость греческую на травах пьёте?

– Ну, да, приходится. По крайней мере, живот уже не так болит, ноет иногда, но не болит.

– Это хорошо, но всё равно гадость, пусть и греческая! А я, пожалуй, выпью хереса, распорядитесь и на меня.

Мистер Брэкстон встал у окна и на редкость мягко улыбнулся.

Ночь нежна
Шелест её близок
И словно бы волна
К брегам спешит её робкий призрак
За окном Луна
Ворох звёзд на ладони
Это моя английская весна
И я под ясным небом словно бы в короне

– Красиво, Мистер Брэкстон, ничего не скажешь, хоть я особо-то и не знаток, – по-свойски замерев, Гофман также тихонько встал у окна.

– Да, красиво безусловно. Знаете Финн, в нашей жизни, а особенно в глобальном смысле, в ней по сути-то, ничего не меняется, а времена, обстоятельства – это всего лишь инструменты, просто текущий расходный материал. И исходя из этого, не каждый, но всё же, разумный человек может однажды понять, что он вправе сам корректировать свой вектор жизни, зная наперёд карту примерных взлётов и падений, чем мы, собственно, с вами Финн и занимаемся, только вектор наш более значим и велик и направлен он исключительно на процветание нашего Королевства. Да, процесс этот не скорый, разумеется, в одночасье ничего, кроме внезапной смерти случиться не может, поэтому мы с вами и формируем систему стратегий на годы вперёд, меняя уже сегодня слои и течения в обществе для последующих солидных поворотов, для будущих грандиозных перемен. Но для этого необходимо заранее, то есть уже сегодня подготовить соответствующий многослойный крепкий плацдарм. А начнём мы, пожалуй, с неба, точнее мы уже начали курировать эту широкую научную ветвь с множеством мелких и крупных ответвлений, но на повестке дня у нас пока тема неба. А поможет нам в этом во всём Мистер Галлей – молодой, юркий, с горящим фитильком в одном месте учёный. Он уже собрал в кучу часть своих знаний и, опять же, не без нашего ведома, издал каталог Южного неба, от чего он, собственно, и стал популярен во многих достойных государственных кругах, но это пока не совсем то, чего мы от него ожидаем. А вы как считаете, Мистер Гофман?

– Вы же знаете, в таких вопросах из меня советчик, как вода из тумана, вроде полон, а смысл пуст. Я – исполнительная часть, агентурная, но никак не идейная, хех, – усмехнулся строгий Финн. Этот немец улыбался также, крайне редко, да и то только, будучи где-то в кругу своих. Ходила даже однажды в простом окружении байка, причём такого, исключительно бытового житейского характера, на счёт этого сухого товарища. Будто бы кто-то где-то когда-то наблюдал этого сурового немца в окружении жены и детей, все они смеялись, веселились, ели и пили, так как дело было во Франции. Но это всего лишь байка, а в реальности глянешь на него – аж мороз по спине пробирает от такой окаменелости его лица. А если всё же опустить предрассудки и залезть глубже в этот образ человека, то кто его знает, что там на самом деле скребёт его сердце. Гофман продолжал пить своё горячее вино на травах, обильно удаляя испарину со лба, и завистливо поглядывая в тарелку своего коллеги, в которой крайне аппетитно лежали ломтики острого сыра и несколько видов колбас, тех, что были противопоказаны его желудку.

– Галлей, знаете, он впоследствии станет для нас отличным связующим звеном меж двух учёных кучек. В одной из которых сам Галлей, здесь же Мистер Рен – любимчик двора, и его ближайший друг Сэр Роберт Гук, последнего вы хорошо знаете, мы несколько лет над ним плотно работали. Там же среди них есть и ещё один немаловажный, да, пусть малолюдный, но умнейший учёный – астроном Сэр Фламстид. Подобной закрытостью они, кстати, и схожи с центром иной стороны, с Сэром Исааком Ньютоном. На будущее, вы можете быть совершенно спокойны, если они уединятся в долгой беседе, поверьте, ничего из ряда вон, кроме глубин науки, которых ещё не видывало человечество, более ничего опасного там нет. Там, конечно, что в одной, что в другой учёной кучке имеется ещё целый список важных лиц, но это детали, о которых я вам позже подробно изложу.

– А Галлея не погонят взашей, за то, что он и вашим и нашим?

– А он итак туда-сюда. Эдмунд Галлей – хороший малый, шустрый, правда, иногда более чем требуется, и болтливый чересчур, но это нам порой и на руку.

– Ложную информацию через него запускать будем?

– Нет, нет, ни в коем случае! Мы же не солодом торгуем и не о погоде говорим! А стало быть результат должен быть гарантированным, так как даже Министры Короны не всегда в курсе наших дел. Ну, да ладно. Суть-то, Мистер Гофман, на самом деле проста, как ясный день. После кончины Ольденбурга, единственно чистый ручеёк в мир для Сэра Исаака Ньютона иссяк, а Роберт Гук, в свою очередь, из-за своей неприязни к нему и Кембриджу в целом, он даже не почешется, чтобы хоть как-то форсировать что-то новенькое и интересное.

– А зачем тогда он председатель?

– В том-то всё и дело, Гук – отличный председатель! Юркий, цепкий, нагловатый, в конце концов, пролезет и возьмёт там, куда другие даже и не решаться взглянуть, но и учёный он талантливый. Заменить его можно, или убрать вовсе, но для этого нам и некоторым Министрам придётся перестраивать всю отрасль целиком, сызнова всё с самого, что ни на есть, ноля, а на это уйдёт одному Богу известно сколько лет.

– Кстати, на счёт Господа вопрос. А Мистер Галлей не слишком уж рисковая лошадка? Он вот уже некоторое количество раз довольно таки открыто говорил о своих атеистических взглядах. Да, он внёс огромный вклад для страны, для флота, составив каталог звёзд, но всякое может случиться, тем более, он ещё и любитель шататься по странам, а вопрос инквизиции, знаете ли, не везде ещё на таком как у нас, цивилизованном, лишь переговорном уровне.

– Да, да, Гофман, вы правы. Надо подумать, как и какой урок, с какой стороны к нему подвести. Вы правы, да, точно.

– Да, надо будет этот урок как-то обыграть, а то, знаете ли, мы дождёмся и, быть может, даже увидим, как однажды обнажённый Галлей побежит по Лондону, словно бы тот Архимед и будет выкрикивать что-то вроде: «Эврика! Эврика!».

– Нет, конечно, – по-дружески слегка улыбнулся Мистер Брэкстон, – этого мы ждать не станем, что-нибудь по ходу проекта придумаем. Мистер Галлей итак чрезмерно импульсивен, а в ближайшие годы тут ещё и комета эта на небе появится. Из ваших же, коллегиальных слов, он уже всех в обсерватории достал с этой кометой. Также из других источников, нам известно, что именно у Сэра Ньютона есть навык точного расчёта небесной механики, поэтому прыткость Галлея пока никак нельзя сильно тормозить. Ведь эти и многие другие озарения Ньютона, они вполне могут так и остаться в каракулях его черновиков, а после, соответственно, всё это канет в лету, отсрочив, таким образом, интересы, и страны, и мира в целом. А запустив миротворца, а именно Галлея в ход, мы и выгоду поимеем и наладим некие связи меж их, так сказать, научными компаниями.

К ним присоединились ещё несколько равных участников их сокращённого круга тайных государственных дел.

– А вы не боитесь, Мистер Брэкстон, что та ценная научная информация из черновиков запросто может попасть не в те руки, а хуже того, если она попадёт вообще во вражеские агентурные сети. Нет, ну вы, конечно, руководитель и больше моего знаете, куда, что и как, но они же ведь тоже не дремлют, я имею ввиду враги.

– Харрисон! Вот теперь я вас узнаю! У вас же есть дети?

– Мистер Брэкстон, у меня уже внуки даже есть, и вы это прекрасно знаете!

– Знаю, знаю, – с улыбкой прищурился Брэкстон, – ну, вот вы, глядя пристально на какое-нибудь из творений своих собственных уже внуков, вы там что-то можете понять, что вы способны обнаружить?

– Ну, дак, там это…

– Правильно, какая-то мазня, с общим направлением. Вот точно так же дело обстоит и с барабаном вместе с дудочкой – у взрослого голова, глядишь, уже скоро может лопнуть от такой какофонии. Ведь так?

– Ну, допустим. А причём тут дети?

– Да, при том, Мистер Харрисон, что мазня на листке одарённого, образно говоря, ума и мазня на листке дитяти – они по своей форме, поверьте, не имеют отличий. И расшифровать, услышать, да разгадать подобные свитки может лишь автор этого папируса. «Большой ум», он же ведь в некотором смысле идентичен детскому уму, а точнее будет выразиться, ни сколько сам ум, а именно лёгкость воображения. Вот он играет, бегает, прыгает, или водит пером по бумаге, и именно в этот момент он не здесь, он там в иллюзии, да и сам он, на самом деле, не он, а герой его воображений. И чтобы понять всю ту учёную белиберду, автору, даже спустя годы, необходимо просто взять и вспомнить, погрузиться в то самое состояние ума, когда он это творил, для автора это не сложно. Это, знаете, из тех случаев, когда вы уже в возрасте или вообще вон, как Харрисон уже стали дедом, вы зачем-то лезете на старый чердак, и находите там случайно какую-то корягу, берёте в руки и с улыбкой зависаете на месте. Вам говорят: «Что это за мусор?», а вы в ответ: «Да, как же? Это же ведь журавль в полёте! Я точно помню! Неужто вы тут не видите журавля?». Так и выходит, что эти образы доступны лишь вашему воображению.

– Мир иллюзий, он безграничен это точно. Об этом, кстати, Платон писал, благо часть Александрийской библиотеки евреи вовремя купили, отчего много сакральных знаний сохранилось и бесконтрольно не попало в мир.

– Я слышу, слышу, и прекрасно помню все ваши конфессионные намёки, Мистер Крейн, на тему вашей религиозной стези, я это помню, – продолжил Брэкстон в рабочей манере, сидя на своём месте, в массивном кресле, – более того, данный вопрос, сроки его реализации требуют, я так считаю, ещё дополнительной обработки. Этот вопрос, вы сами это знаете, он пока терпит, так что Мистер Крейн, Мистер Харрисон, не торопите события, вскоре мы посвятим этому вопросу отдельное собрание, а пока, знаете, много других неотложных дел.

– А ваш, кстати, человек, он уже в казначействе графства? – перевёл тему Харрисон.

– Да, после выходных уже приступит к своим обязанностям, – пояснил Мистер Брэкстон, – он давно с нами сотрудничает. Смотрите, не передавите там его по началу, он немного хрупкий на характер.

За окном уж совсем стемнело, появилась Луна, и на плечи по идее должна была опуститься усталость, но Финн краткими периодами всё же продолжал заметно ёрзать, у него из головы всё никак не выходил Джон, оставленный без наблюдения, ведь этот, не совсем твёрдый духом человек без труда мог вляпаться во что угодно, Гофман всё не переставал натыкаться на свои беспокойные мысли. Но, тем не менее, вечер шёл своим чередом, с виду это был самый обычный небольшой вечерний приём в усадьбе элитного района Лондона. Ничего примечательного то и не было, четверо солидных и несколько разных мужчин сидят в кабинете, выпивают, и что-то по-джентльменски обсуждают, в то время, как на другой, более светлой половине дома, там, под изящные звуки музыки вкушают веселье роскошные дамы и с ними прочий бомонд. В любом подобном доме традиционные мужские собрания нередко связаны какой-то тайной, а быть может, даже уставом или вовсе каким-нибудь орденом, поэтому эти уединённые беседы ни для кого не являлись каким-то вычурным фактом. Это даже в какой-то мере стало быть модным, и многие сообщества, соответственно, уже абсолютно разного сословия, также создавали подобные закрытые собрания. Какие-то из них, разумеется, имели серьёзный характер, а какие-то были и вовсе основаны на общих интересах, таких как, азарт и прочий коммерческий контекст. Вскоре тайный вечер у камина был окончен и мужчины во главе с хозяином к ужину поднялись наверх. Гофмана с ними не было, он редко выходил в свет, да и из-за какой-то болезни живота он был крайне избирателен в еде и напитках. Его всё никак не покидало предчувствие на счёт Джона, в итоге он всё-таки принял решение и молча, отправился на другой берег Темзы, туда, где находился более суетный мир города. Джон, бесцельно гуляя где-то неподалёку от гостиницы, волей не волей, временами по пути натыкался на всевозможные сцены, лица, заведения не самого лучшего района Лондона, где он остановился в целях экономии средств. И, наконец, найдя более ли менее подходящий паб с интригующим названием: «Unhurried Fish», он вошёл, но по-прежнему всё не переставал шугливо озираться по сторонам. Его смущали, то звуки, то запахи то откровенный гомон где-то над ухом, но не смотря ни на что Джон, пусть временами даже немного и брезгливо, а где-то и вовсе испугано, всё же намеренно шёл он вперёд, ведь ложиться спать голодным не было никакого желания. Да и отметить, честно говоря, такое событие ему очень и очень хотелось, пусть даже чуть-чуть, хоть самую малость, но всё же вкусить этот свой новый статус, пусть даже и в подобном окружении ему было необходимо. Куда-то ехать было уже поздно, к тому же дела были намечены на утро, да и, откровенно говоря, жалко было тратить столько денег. Он скромным, малозаметным гостем сел за столик у окна, что-то заказал, и удивлённо про себя усмехнулся, заприметив в конце залы пару китайцев, вероятно, работающих в этом пабе, после чего, принялся традиционно и молчаливо размышлять, да воображать перспективы своей новой жизни. Сумерки к тому часу уже окончательно скользнули на сторону тьмы, повсеместно зажглись фонари, и мерцая в темноте, тёплые огоньки лишний раз подчёркивали своим звёздным ореолом всю густоту и истинную вязкость ночной темноты, что издали так страшит своей пустотой. Правда, точно такими же качествами обладал и густой, тёмный эль, хотя задачи его были отнюдь не печальные, совсем напротив, эль охотно и скоро умел налаживать контакты с миром, особенно соприкасаясь со всей скулящей пустотой желудка, от чего недоверчивый взгляд Джона мгновенно становился менее резок и колюч. Он кушал, хмелел и всё продолжал грезить: «Это же ведь теперь мне и жильё и прочее там, м-да, а главное, уважение, – всё же с каким-то презрением он иногда поглядывал и на улочку, и на рядом сидевших, галдящих людей, – м-да, это же у меня теперь будет нормальная казённая квартира. И в рестораны теперь нормальные я смело стану ходить. Почести там разные, власть же я теперь, как ни как! Да!» – он снова окинул взглядом зал, но на этот раз уже с долей какого-то пренебрежения. Но также в этот миг он заметил, как на него пристально уставилась одна откровенная, с виду очень страстная девушка, и тут же вся его надменность, конечно, пала. Гофману, кстати, в тот вечер не составило особого труда отыскать приезжего интеллигента. В том муравьином районе, где каждая вторая крыса мечтала стать его агентом, на самом деле, там никто и никогда не знал, и даже не догадывался, кто он есть такой и на кого он работает, но, тем не менее, Гофман, среди всей той кодлы, имел не то чтобы уважение, скорее его просто старались обходить стороной, так, на всякий случай. Поиски Джона в любом случае увенчались бы успехом, но на этот раз не пришлось задействовать совершенно ни какие резервы. Проходя по основным людским маршрутам, Финн попросту не мог не заметить в окне под красным зажженным фонарём не самого консервативного паба уже изрядно покосившуюся знакомую морду, которая вот-вот падёт ниц пред ловкими и умелыми рабочими чарами девиц и их крепких друзей. Но смутили Финна даже не эти банальные, пьяные шалости будущего чиновника, а какую-то настороженность вызывала сама обстановка, что неким скрытным поветрием кружила подле Джона. Благо, черты Гофмана, так или иначе, были мало кому известны, не смотря даже на его такую активную деятельность в подобных районах. Но всё же, Финн надвинул на лицо поля шляпы и, изобразив уже порядком расслабленного, но культурного джентльмена, вошёл вовнутрь, взял пинту эля, и сел неподалёку за обзорный столик в углу возле большой кадки с каким-то раскидистым пальмовым растением. Слив тут же часть пива в цветок, Гофман внутри себя умело включил повышенную концентрацию и, не внимая общего шума, абстрагировано выделил для себя лишь два абсолютно разных, не имеющих друг к другу ни малейшего отношения столика. За ближайшим к нему несложно было понять, кто за ним сидит, а также проследить всю ту преступную цепочку, которую к себе так охотно подпускал интеллигент Мистер Уайт. Вероятно, по не знанию или же просто по недоумию, Джон сам сел за этот пустующий столик под красным фонарём, анализировал, составлял картину событий Гофман. Ведь сей знак, в виде такого фонаря в этом районе как, в прочем и всюду означал лишь одно, что человек желает отдохнуть. После всех тех, не так уж давно минувших свободолюбивых революционных нравов власть то пришла в порядок, а вот социальные отзвуки распутной морали в некоторых закоулках тормознулись и даже успешно успели пустить корни. И далеко не секрет, что всюду, да во все времена, подобная сторона распутной сладости сопровождалась некими криминальными структурами, и, соответственно, вопрос об обработке того или иного клиента решался, как правило, всегда по обстоятельствам. А внешний вид уже изрядно подвыпившего романтика, пусть и с серьёзным лицом, как нельзя краше, располагал к фантазиям тех угловатых лиц из жёстких структур. Но это был лишь первый и понятный столик, а вот второй стол, что находился в центре залы был Финну пока что непонятен. Яркий, заметный, крикливый контингент бесновался и со стороны выглядел вроде как самый обычный пьяный набор вполне себе заурядных рыл, но опытный глаз Гофмана, спустя какое-то время всё-таки сумел разглядеть в том окружении один хищный одинокий взгляд, что добросовестно был замаскирован в том ревущем галдеже. В общем-то паб был довольно-таки опрятен и чист, столы регулярно протирались, а кованные под феодальный стиль фонари светло висели на декорированных кирпичом столбах, коптя и весьма неплохо освещая заведение. Ещё вдоль одной из стен зачем-то стояли два тусклых рыцаря, а точнее их доспехи, а над ними красовался большой корабельный штурвал. Что к чему? Где были все те линии, связывающие воедино название паба с китайцами, и с этим странным интерьером, конечно же, ни трезвому, ни пьяному глазу эту связь было невозможно отыскать, хотя, располагаясь в этом районе Лондона логика, порой могла быть и вовсе излишней. Меж тем весь этот чад был ещё ажурно украшен и музыкальным квартетом, среди которых имелся любимец публики – курчавый скрипач, он, то и дело, ходил меж столов по забитому до отказа пьющему, орущему пабу и извлекал до костей трогающие мелодии. Гофман продолжал тихонько сидеть, время от времени поливая пивком заморский цветок и изредка неприметно вступая с соседями в диалог. Для него весь этот зал, весь этот гомон в принципе-то не значил ничего, в его крепком сознании всё это имело абсолютно второстепенную значимость, видимость и громкость. В его поле зрения, помимо общего вязкого чада, чётко прорисовывался некий треугольник, в котором была одна наивная жертва и два охотника с горящими по-своему глазами, а сам он при этом находился в роли тайного наблюдателя. Сложность заключалась в том, что в какой-то момент среди той шумной компании, он узнал, он вспомнил этот скользкий взгляд. Это был Том, Том Роут – брат книжника Сэма Роут из Кембриджа, который к тому времени уже владел небольшой сетью книжных лавок и весьма мутных ломбардов. Гофман, конечно, на многие его дела закрывал глаза, взамен, разумеется, получая незаконную информацию о многих людях, точнее информацию о их быте, привычках и местах, куда при случае можно было бы их ужалить тем или иным компроматом. «Что он здесь забыл? – это ладно, это паб, это его дело. Но вот какого ему надо от Джона? – размышлял Финн, продолжая сидеть в тени, – Странно! О назначении Джона ещё никому не известно, а сам по себе он-то голодранец. Что может быть в нём такого примечательного? Всего лишь бывший аспирант, работающий ряд лет под боком Сэра Ньютона. Нет, это не деньги! Здесь что-то другое, что-то мутное и мне это кардинально всё не нравится!». Гофман, размышляя периодически продолжал покупать себе что-то из меню, дабы не вызывать ни подозрений, ни гнев торговли, при этом он искоса, не вмешиваясь всё наблюдал, как Мистер Уайт, опёршись на руку уже вымокшим лбом, сидел и мило витиевато беседовал с какой-то напудренной и готовой ко всему дамой.

– Какое счастье, Вы себе не представляете! Мадам, Вы.., Вы… Вас зовут Мисс Молли… Ммм, о, Ваше имя словно нектар…

– Вы такой мужественный! Вы такой настоящий! И мне, знаете, очень часто мечтается, мне так хочется остаться наедине с таким как вы и со своими грёзами, я прям мечтаю, да, я люблю мечтать. А вы любите мечтать? Я так хочу оказаться, просто побыть, побыть рядом в тиши, рядом с таким джентльменом как вы. Эх…, мои мечтать…

– Молли! Молли, да, да! Мечты это очень, это очень прекрасно! – Джон уже окончательно входил в стадию пьяного романтика, но на этот раз к его образу прильнула ещё и небольшая напыщенная важность.

Зато вид Гофмана был, как всегда строг и нейтрален. Вообще очень часто складывалось такое впечатление, что этот его довлеющий угловатый вид, что он заимел его ещё в самом детстве, ну, или же чуть позже, вероятно, при иных, при каких-то ну, уж очень, особенных обстоятельствах. А вот где именно, при каких обстоятельствах судьба поспособствовала обрести ему этакие черты – эта была большая неуловимая тайна, впрочем, эта тайна имела в своих активах не только его образ, а поглощала она его в принципе целиком, всю его жизнь, как снаружи, так и извне. А за окном уже совсем наступила ночь. Финн всё продолжал искусно играть роль подвыпившего постояльца, и чем дальше продвигался сюжет этого вечера, тем сильнее, сквозь угол своего образа, он замечал за тем шумным столом точно такого же неподвижного конкурента. Том Роут также фальшиво, как и сам Финн продолжал веселиться в кругу разнузданных лиц, и взгляд его также, продолжал оставаться трезвым и напористым. А тем временем, сама цель всё обрастала и обрастала, то девицами, то соплями, оголяя, тем самым, свою мишень для безразличной тетивы местного сброда. И судя по всему, решений на его счёт пока никаких принято не было, или довести его до подворотни и там вывернуть карманы, или же пойти по другому классическому пути с пьяной любовью и беспамятством поутру.

– Молли, Вы такая…, Молли, а идёмте ко мне! Я Вам про звёзды расскажу, всё расскажу, – Джон, уже отвратительно пошло пытался выдавливать из себя романтика, он всё вожделенно облизывал губы и с нетерпением ожидал пока она кокетливо, как ему казалось, собиралась с ним на выход. Джон с изрядно помутневшим взглядом всё восхищался, он с упоением глядел на то, как же она грациозно запахивается, как она изящно умеет замирать в одной позе, и как тонко при этом, словно бы ангелочек, она слегка теребит указательным пальцем кончик своего носа.